12

«Вечно таскает с собой этот блокнот», – сказала ее мать, когда Джейн было не больше шестнадцати. Что ж, это было правдой.

Остин пил чай, в то время как Джейн сидела рядом, продолжая писать что-то в блокноте, то останавливаясь, слегка потерянно глядя в одну точку, то продолжая с новой скоростью.
Упершись затылком в стену, он молча наблюдал за ней, хотя и видел, как Джейн пишет что-то в своем блокноте, сотни раз. Но ни разу – ни разу – не спросил ее, что же именно. Эта мысль неожиданно удивила его самого, и тогда Остин окликнул ее:
– Джейн?
– Что? – отозвалась она тут же, не отрывая глаз от блокнота.
– О чем ты пишешь?
Перестав писать, она взглянула на Остина со смесью легкого удивления и улыбки.
– Почему ты спрашиваешь? – вопросом на вопрос ответила Джейн, улыбаясь. 
– Ты никогда не рассказывала мне.
– Ты никогда не спрашивал.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
– Ты пишешь всю свою жизнь, – негромко сказал Остин. – Сколько я помню тебя – и даже больше. Неужели ты думала, что мне плевать?
– Нет, – ответила Джейн, больше не улыбаясь. – Тебе никогда не плевать, я знаю.
Помолчав, она спокойно добавила:
– Но я все равно не могу ответить на твой вопрос.
И, поймав его удивленный взгляд, снова улыбнулась.
– Как ты себе это представляешь? – спросила она. – Представь, Остин: ты услышал лучшую песню в своей жизни, лучшую песню на земле, и влюбился в нее.
– Как в тебя?
– Нет, сильнее.
– О, – отозвался он, слегка улыбнувшись. – Это невозможно.
– Ты слушаешь меня? – Джейн серьезно посмотрела на него. – Запомни: никто никогда не сможет объяснить тебе то, во что он действительно влюблен. Я не могу сказать тебе, о чем все это – просто не могу. А вот ты можешь.
– Я?
– Я собираюсь издать ее, – скромно сказала Джейн, и Остин никогда не видел ее настолько счастливой, как в тот момент.

Что-то изменилось – он видел, он чувствовал, и это не могло не радовать Остина, заставляя его вспоминать те дни, когда их с Джейн история лишь только начиналась.
Она была такой, какой он полюбил ее – конечно, Остин продолжал любить ее даже тогда, когда Джейн молчала вечерами, окутанная недружелюбной и непонятной таинственностью, ограждаясь от всего мира, и от него тоже. Конечно, он любил ее и тогда, когда она курила ночью на кухне, в то время как Остин сидел в постели, прислушиваясь к гнетущей тишине, которая казалась ему такой долгой и такой мучительной. Он любил Джейн и в те дни, когда она закрывалась на балконе, почти раздетая, и сидела там, не выпуская из руки сигарету и глядя куда-то, отвернувшись, так что Остин даже не знал, плакала ли она. Он говорил ей вернуться в квартиру, боясь, что Джейн простудится, но она игнорировала его, даже не поворачивая головы, будто бы онеметь от ветра и подхватить воспаление лёгких было величайшей ее мечтой. И он все равно любил ее – потому что знал с самого начала, что Джейн была особенной, и потому был готов терпеть все до последнего, принимая это с уважением. Вот таким он был.
Но, тем не менее, вначале она была другой – и Остину было стыдно ловить себя на мысли, что никогда ещё он не был так счастлив, как тогда – до того, как на них с Джейн обрушилась тоска города, которую он, хотя и чувствовал, все же побеждал, делая это не столько для себя, сколько для нее, Джейн.
Она не утруждала себя ничем подобным – ни для себя, ни для Остина.
Но что-то все же изменилось – он видел, он чувствовал.