Я хотел подарить тебе сказку

                1.    Борис.  Школа.
            
 

1947 год, город С-ск,  мужская средняя школа, где я  учусь в  10-м классе. Класс небольшой, всего 13 учеников, но в основном—это переростки,  пропустившие по году, а некоторые и 2 года, во время войны. Нам уже по 18, некоторым по 19, а Ваньке Кретинину уже 20 лет. По разному воспитывала нас война. Все мы пережили и бомбёжки, и потерю близких, и голод, и лишения, и тяжелый, не по годам, труд. Наш жизненный опыт превосходил наш возраст. И непросто было учителям приспособиться к тому, что перед ними не обычные школьники, а уже много познавшие, много повидавшие и пережившие взрослые люди. Но в то же время мы были учащимися, и общие школьные правила и требования были обязательными и для нас. В основном все мы пришли в школу за получением знаний, но были и нарушения этих правил, и проделки, но, надо сказать, не было в них ни жестокости, ни злого умысла. И многое зависело от учителя, как он воспринимал нас.
 Классным руководителем у нас была учительница математики Раиса Моисеевна. Нельзя сказать, что она смогла нам привить любовь к математике, но она нашла с нами общий язык, и мы относились к ней более или менее благосклонно. До 9-го класса включительно литературу у нас вёл директор школы Константин Борисович Павлов, человек довольно жёсткий, суровый, каким, наверное, и должен быть директор мужской школы. На его уроках соблюдалась железная дисциплина. И вообще, дисциплина в школе поддерживалась за счёт не принятых сейчас норм взаимоотношений между учащимися и администрацией в лице директора и завуча. Последних в школе мы прозвали «братьями разбойниками». Вот представьте себе ситуацию. По узкому, слабо освещённому коридору во весь опор несётся ученик, расталкивая по пути всех встречающихся. И вдруг он замечает, что навстречу идет завуч школы, Василий Иванович. Ученик мгновенно останавливается и, чтобы пропустить завуча, прислоняется спиной к стене. Василий Иванович подходит медленным шагом к ученику, поворачивается к нему лицом и впивается в него  сверлящим  взглядом, а потом вдруг своим указательным пальцем делает резкое движение снизу вверх перед самым носом ученика, сопровождая всё это репликой: «У, п-прелесть!». Ученик делает естественное для этой ситуации движение, отклоняя свою голову назад, и, так же естественно, ударяется головой о бетонную стену. И вся энергия, бушевавшая в нём до этого, вдруг куда-то уходит.. Казалось бы—непедагогические методы, но они давали педагогический эффект. И не было случая, чтобы учащиеся или их родители жаловались на применение подобных методов. Вот ещё случай. Восьмиклассник Колька Козлов отпросился у учителя выйти с урока, якобы ему нужно в туалет. Школа плохо отапливалась, и большинство учеников сидели на уроках в пальто или теплых куртках. Колька был в ватнике или, как его ещё называли, телогрейке. Знаете, это была такая зимняя одежда ЗеКов. В школе много учеников ходили в таких ватниках.. Так вот, Колька зашёл в школьный туалет, который был пуст в связи с тем, что шёл урок, вытащил из кармана папиросу и закурил. И только он сделал несколько затяжек, дверь туалета открылась и на пороге появился директор. Колька быстро спрятал руку с тлеющей папиросой в рукав своей телогрейки и хотел улизнуть из туалета. Но не тут то было. Директор остановил его и  спокойно так стал расспрашивать, почему он не на уроке, о его успехах в учебе, о родителях, о домашних условиях. Колька отвечал, но в рукаве становилось жарко. И только когда из рукава пошёл дым, директор отпустил его. Но вернёмся снова в наш класс.
Непререкаемым авторитетом в классе был мой друг, Мишка Серпиков. Перед войной его семья жила в С-ске, хотя отец его, командир Красной армии, был переведён служить на западную границу, в город Брест, куда должны были переехать и все остальные члены семьи: мать и Мишка с младшей сестрой. Но началась война, и им пришлось уезжать совсем в другую сторону—на восток, в Кемеровскую область, а отец его так и остался навсегда в городе Бресте. Мать стала работать на химическом заводе, эвакуированном из западных районов страны, во вредном цехе. Техники безопасности на заводе не было никакой, в результате чего, после четырёх лет такой работы, она стала инвалидом. В 1943 году, тринадцатилетним мальчишкой, оставив школу, Мишка стал работать на военном заводе станочником. Роста он был маленького, (это потом  вымахал под метр восемьдесят) и чтобы он мог дотянуться до станка, ему подставляли под ноги ящик, стоя на котором он работал. Работа на заводе начиналась рано, и однажды он опоздал на свою смену, проспал. В то время опоздание на работу, а особенно на военном заводе, считалось преступлением против государства. Ему грозило наказание в виде трудовых лагерей. Но всё как-то обошлось, учли, видимо, его возраст и добросовестную работу до этого нарушения. В конце войны они вернулись в С-ск. Им удалось получить комнату в одном из бараков, которые во множестве в городе строили пленные немцы, и в котором они продолжали жить и на то время, о котором идёт речь в данном повествовании. На Мишку легла обязанность заботиться о больной матери и сестрёнке. Доходы семьи составляли пенсия матери за погибшего мужа и то, что мог заработать или добыть Мишка зачастую и противозаконными способами.
  Был в С-ске, в непосредственной близости от его центра, довольно большой пустырь, на котором стихийно возник базар, где можно было купить или продать, в основном, подержанные вещи или что-нибудь из продуктов. Были даже сооружены несколько столиков, на которых продавцы раскладывали свои товары, но большинство  продавцов  носило предлагаемые вещи на руках, прохаживаясь из одного конца базара к другому. Покупатели тоже перемещались от одного продавца к другому, прицениваясь и торгуясь. В общем всё выглядело, как какое-то «броуновское движение». Рядом с этим базаром стояло несколько деревянных бараков, в которых обосновались люди, не нашедшие в послевоенном С-ске другого жилья. Кто тут только не обитал, начиная от жуликов, бандюков, пьяни и кончая вполне законопослушными гражданами. Периодически навещала эту «колонию» милиция в поисках подозреваемых в чём-либо или, чтобы утихомирить междуусобицы, частенько возникавшие там и кончавшиеся иногда и поножёвщиной. Так вот, в одном из таких бараков и жил Мишка Серпиков со своей матерью и сестрой, а базар был тем местом, где Мишка добывал средства для содержания своей семьи. По внешнему виду он почти ничем не отличался от окружающей его публики. Крепкого телосложения, с золотой «фиксой» во рту, признаком принадлежности к блатной братии, он считался «своим» в том мутном мирке, который сформировался в этой части послевоенного С-ска. Жизнь в такой «тёмной» атмосфере  закалила  его характер, но не втянула в себя. Он пользовался авторитетом среди местных обитателей за его недюжинную силу, которую иногда приходилось и применять. Жизнь вынуждала его к этому. А в действительности он был добродушным парнем, справедливым и участливым к чужим бедам и проблемам. Именно это и стало основой его авторитета в классе.
Наша с ним дружба началась на футбольном поле. Мы выступали за разные юношеские команды. Я—в качестве вратаря за довольно слабую команду «Молния», а он за одну из сильнейших команд, «Большевик»--нападающим. Наша семья только перебралась в С-ск из соседнего районного городка, где я уже играл в городской команде. Прийдя на стадион, я предложил свои услуги первой попавшейся команде, которая там проводила тренировку. Это и была «Молния». В играх на первенство города наши команды встретились. Я ещё даже не был официально оформлен в команде и выступал лишь по согласию нашего «противника». И, казалось бы, лёгкая победа «Большевика» не вызывала никаких сомнений. Но проходит первый тайм, а затем и половина второго тайма, а счёт так и остаётся 0-0, и всё благодаря удачной игре вратаря «Молнии», то есть меня. Игра по сути дела шла на одни,  мои ворота. И только в конце игры нападающим «Большевика» удалось всё же забить гол. После игры ко мне подошли игроки «Большевика» и предложили играть за их команду. Я согласился. Так я познакомился с Мишкой. А потом получилось так, что и в школе мы оказались в одном классе.
Полной противоположностью Мишке был Липник Володя. Отец его тоже не вернулся с войны. Володя был единственным ребёнком в их семье. Вскоре после освобождения С-ска, в конце 1943-го года, они с матерью вернулись из эвакуации. К счастью, хотя их дом и был прилично повреждён,  их коммунальная квартира, где они занимали одну комнату, сохранилась, и даже сохранились  некоторые вещи, в основном из мебели. Там они и стали жить. Мать стала работать врачём в больнице, а Володя пошёл в школу. В голодные военные и послевоенные годы, у Володи был обнаружен туберкулёз лёгких. Спасти его могло лишь хорошее питание. И тогда его мать в больнице, где она работала, достала несколько литров рыбьего жира. И, мало того, что он вынужден был регулярно принимать это, не совсем приятное, снадобье, вся пища для него готовилась на этом жире. Так он и выкарабкался из, казалось бы, безвыходной ситуации. Но всё это отразилось на состоянии его здоровья и характере. Был он тихий, много читал, и совсем не увлекался спортом, но был верным болельщиком нашей с Мишкой команды. Однако и с ним тоже приключилась одна забавная история. Во время перемен в школьном дворе мы частенько гоняли футбол. Вовка, так мы его звали между собой, участия не принимал, а мирно прогуливался рядом. И тут мяч после удара кого-то из нас попал ему в спину. Он, разозлившись, с силой ударил по мячу, который, срезавшись с его ноги полетел в сторону окон школы. В классе на первом этаже было разбито стекло. В процессе разбирательства инцидента в кабинете директора школы виновника случившегося найти не удалось. И тогда директор принимает решение -- стекло должно быть вставлено. Если же это не произойдёт, всем ученикам класса будет снижена оценка по поведению, что означало, что ни один из учеников не сможет получить аттестат зрелости с отличием независимо от оценок по остальным предметам. Дело в том, что в то время была проблема с оконным стеклом, его просто не было в городе. Многие жители вынуждены были вместо стекол вставлять картон или фанеру. В школе в двойных рамах полностью была застеклена только одна, а вторую надеялись застеклить лишь к зимним холодам. Перед нами встала серьёзная проблема—где найти стекло. И тогда я вспомнил, что в окне школьного туалета, в одной створке второй рамы, есть целое стекло. Вот это стекло и перекочевало из туалета взамен разбитого Вовкой. Причём вся процедура прошла поздно вечером того же дня, когда произошёл инцидент. Мишка притащил с собой плоскогубцы, молоток, я мекие гвозди. Вовка стоял на «шухере», а мы пробрались к зданию школы. Нам удалось распахнуть окно в туалете. Забравшись во внутрь, мы аккуратно вынули нужное нам стекло, затем так же аккуратно закрыли окно. Теперь предстояло незаметно подобраться к разбитому окну, вытащить из рамы осколки, оставшиеся в ней после Вовкиного удара, и вставить новое, добытое нами, стекло. Всё прошло безупречно, и никто, в том числе и директор, не догадался, как  и кем был восстановлен статус-кво в истории с разбитым окном.. А может быть и догадался... Это так и осталось тайной.
 Вырос Володя в интеллигентной семье. Мать его, я уже говорил, была врачём, а отец  музыкантом и большим любителем русской литературы. Видимо, от отца Володя и унаследовал любовь к поэзии. У него была удивительная память на стихи. Уже через приличное количество лет, когда мы с ним летом «дикарём» отдыхали в Крыму, в Коктебеле, у нас собралась неплохая компания,  состоящая  из нас двоих и нескольких дипломантов Ленинградского электротехнического института. По вечерам мы собирались на берегу моря, пели под гитару песни Визбора, Окуджавы и других бардов, а Володя читал стихи. Он мог  читать их часами. А тогда, в школе, мы знали его страсть, но в нашей «мужской» компании он больше удивлял нас стихами фривольного характера. Например, такими:
В беседке, где рябина рдела,
Одна старушка запер...лась
И рукодельем занялась
В отсутствии другого дела.
Или ещё:
Стиль батерфляй на водной глади
Нам показать решили... девы.
Они прекрасны словно Евы
В бассейне водном в Ленинграде.
И ещё:
В турнирный день один вассал
Весь графский замок обо...шёл,
Нигде уборной не нашёл
И в книгу жалоб записал.
Мы интересовались, кто автор этих четверостиший, но он говорил, что не помнит. А у нас закралось подозрение, что их автором является он сам. Но он утверждал, что сам он никаких стихов не пишет, не умеет.
Недавно прошла денежная реформа, открылись магазины, в которых  за деньги, а не по карточкам, можно было купить и продукты и даже вино. Начали работать кафе и даже  ресторан. Появилась возможность разнообразнее и интереснее проводить свободное время. Но нужны были деньги. Источником их для нас стал Парк Культуры и Отдыха, в котором несмотря на его послевоенную запущенность, собирались компании любителей игры в карты, домино, шахматы. Играли и на деньги. Мишка в своём «шалмане» научился неплохо обращаться с картами. Из парка он всегда уходил победителем. На вопрос, как это ему удаётся, он отвечал:--Надо уметь работать не только головой, но и руками. Я зарабатывал шахматами. Зато Вовка оказался хорошим менеджером или, как тогда называли, спекулянтом. Он умел задёшево купить и задорого продать. Добытые деньги мы делили на две равные части: половину на нужды «добытчика», а вторую половину—в  «общак». Общак хранился у Вовки и был неприкосновенным запасом до тех пор, пока не появлялся повод устроить очередное пиршество. Тогда мы приглашали знакомых девочек и отправлялись в кафе или, закупив вина и закуски, к Вовке, если его мама была на дежурстве, а иногда и на природу. Те вечера были весёлыми, с шутками, анекдотами, игрой в «бутылочку», поцелуями. Вовка завораживал нас, особенно женскую половину, незнакомыми, но обычно соответствующими настроению, стихами. Мы были молодыми и, не смотря ни на что, радовались жизни
Ещё одним любителем поэзии был Алик Лукашов. Но в отличие от Володи он сам писал стихи. Однажды нам ещё в 9-м классе дали задание написать дома сочинение по творчеству Пушкина. Всё сочинение Алика было написано в стихотворной форме, где стихи Пушкина комментировались стихами самого автора сочинения. Все  стихи, которые он писал делились на два типа: лирические и патриотические. Лирические он читал в узком кругу, иногда на уроках литературы,  патриотические—на официальных мероприятиях: на комсомольских собраниях, общешкольных вечерах. Ещё одним его увлечением была общественная работа. Он был комсоргом класса, а в 9-м классе стал секретарём комсомольской организации школы. Он явно стремился сблизиться с нашей троицей, но было в нём что-то такое, что останавливало нас пойти на это сближение.
Был в классе ещё один большой любитель и знаток литературы, но литературы сатирической, юмористической. Он наизусть мог цитировать отрывки из «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка», увлекался рассказами Зощенко, Чехова. Применял выражения и выдержки из этих произведений в различных жизненных ситуациях. Это был «ходячая энциклопедия» юмора. И в то же время он увлекался и хорошо разбирался в физике. И именно физика стала в дальнейшем его профессией. Звали его Гриша Найман. 
Была в классе одна традиция. Я уже писал, что литературу преподавал у нас директор школы. Уроки вёл он довольно сухо, без каких-либо эмоций, которые были бы естественны в преподавании такого предмета, как литература. Но директор был человеком жёстким, не подверженным переживаниям, которые, казалось бы, должны сопровождать человека, знакомящего нас с судьбами литературных героев и их авторов. Таким же жёстким был он при выставлении оценок, особенно за наши сочинения. Очень редко кому удавалось получить за свою работу оценку 5. Но когда это случалось, класс реагировал на это редкое событие самым оригинальным образом. Отличника «распинали» на вешалке, как Иисуса Христа на кресте. Дело в том, что в школе не было общей раздевалки, и в каждом классе у задней стены стояло сооружение на ножках в виде большого щита, в верхней части которого были вбиты гвозди.  На  эти гвозди мы вешали свои зимние пальто, куртки и ватники, а также... учеников, получивших «отлично» по сочинению. Процедура была не болезненная, больше озорная, но не всем она нравилась.  Отказались мы от этого обычая после одного инцидента. Очередным кандидатом на «распятие» стал Гриша . Добровольно «идти» на вешалку он отказался. И когда «палачи» стали подступать к «осужденному», он запустил в них чернильницей. Никто не пострадал, а на стене растеклось большое чернильное пятно. Процедуру отменили, а пятно стало очередным поводом для разбирательства.
               Немецкий язык вела у нас старая, всегда суетящаяся, в круглых, с толстой оправой, очках, учительница, Лидия Ивановна, немка по национальности. Уроки проходили сумбурно, бесполезно, каждый занимался своими делами. Иногда, ради забавы или из нежелания быть вызванным отвечать заданный урок, ученик прятался под своей партой или за вешалкой, о которой я рассказывал раньше. И во время переклички против  фамилии этого ученика в журнале ставилась буква «н», что означало—отсуствует. И вот однажды такую процедуру решил проделать долговязый, чуть ли не 2-х метрового роста, Олег Поляков. Сложившись в три погибели, он кое-как всё-таки залез под парту. Но просидеть весь урок в скрюченом состоянии при его росте, он не смог, и посреди урока он всё же выбрался из под парты. Лидия Ивановна, обычно не поднимавшая глаз от журнала, вдруг посмотрела в класс и увидела Олега. В глазах её отразилось искреннее удивление. «--Поляков, но я же отметила, что Вас  нет в кассе!». «--Как это нет, Лидия Ивановна? Вот он я!». --«Но мне сказали, что Вы отсутствуете.». «Кто это мог так сказать?»--с искренним возмущением в голосе заявил Олег. И тогда Лидия Ивановна стала старательно стирать в журнале букву «н». Но опрос уже прошёл, и Поляков добился своей цели. Аналогичная история произошла и с Вовкой Липником, который, устроившись за вешалкой, решил спокойно почитать какой-то роман, который ему дали всего на один день.
 Наш класс находился на первом этаже школьного здания, в противоположном от входа  конце коридора. И когда начинался урок немецкого языка, Лидия Ивановна приходила обычно в пустой класс. Она раскрывала журнал и терпеливо ждала нашего появления. Мы же после перемены собирались у входа в школу и по одному направлялись по длинному коридору в класс. Когда первый ученик открывал дверь в класс, такое же движение повторял следующий, и так на всю процедуру уходило минут десять. А Лидия Ивановна терпеливо ждала, когда появится последний ученик. И вот, как-то  на урок немецкого языка пришёл директор, сел за одну из задних парт и молча наблюдал за всем процессом. Увидев  директора, каждый, кто появлялся в классе, здоровался и быстро проходил на своё место. Последним на этот раз был мой сосед по парте, Саша Шабанов, самый старательный, самый примерный ученик нашего класса. Войдя в класс и по своей близорукости не заметив директора, который как бы затерялся среди ранее пришедших учеников, он, ничего не подозревая, поздоровался с Лидией Ивановной, но этим не ограничился. Он подошёл к доске и с возмущением в голосе воскликнул: «--Лидия Ивановна, посмотрите, доска то не подготовлена. Безобразие! Кто сегодня  дежурный?». Лидия Ивановна с тоской  в  голосе попросила  его: --Шабанов сядьте на место,-- но разошедшийся Саша продолжал возмущаться. Мы стали подавать  ему сигналы, глазами показывая в сторону директора, но он, не обращая внимания на наши знаки, продолжал о чём-то разглагольствовать, стирая при этом мокрой тряпкой доску. Он вошёл в роль. Однако, когда до него всё же дошло, в чём дело , и он  увидел директора, его обычно бледные щёки вдруг стали пунцовыми, и он на цыпочках, как будто боялся кого-то разбудить, стал продвигаться в сторону нашей парты. Для нас этот инцидент ничем не обернулся, а для Лидии Ивановны—не знаю. Но она продолжала вести у нас уроки, как всегда.
Однажды Лидия Ивановна за что-то была очень обижена на нас и заявила, что уйдёт с урока и обо всём доложит директору. Тогда мы стали уговаривать её не делать этого. «Лидия Ивановна, не обижайтесь на нас, ведь Вы—наша бабушка. Вот Раиса Моисеевна—наша мама, а Вы—наша бабушка.». Ну и, конечно, Лидия Ивановна сразу «растаяла», и всё обошлось.
Физику у нас вёл по совместительству преподаватель пединститута, мужчина низкого роста, с проплешинами на небольшой кругой голове, с какими-то неопределённого цвета глазами и всегда в измазанном мелом пиджаке. Имени я его не помню. Создавалось впечатление, что нас он путал со студентами. Изложение нового материала велось в виде лекции с теоретическими выкладками, которые он, повернувшись к нам спиной, записывал на доске правой рукой и, почти одновременно, стирал их тряпкой--левой. Мы, конечно, ничего не успевали записать, а тем более понять, и вынуждены были осваивать физику самостоятельно, по учебнику. И ещё у него была одна особенность. Если однажды он поставил ученику какую-то оценку, то в дальнейшем эта оценка закреплялась за ним на всю оставшуюся жизнь, как бы он в дальнейшем ни отвечал. За мной была закреплена «тройка», и изменить её не было никакой возможности. Мы жаловались на него классной руководительнице, но, как она объяснила нам, заменить его было некем. И тогда мы тоже решили поиздеваться над ним. Однажды мы обнаружили, что если слегка покачивать ступнёй ноги под партой, то возникают колебания досок пола, которые каким-то образом передаются входной двери, и накладка на замочной скважине, такой металический язычёк, прикрывающий её, начинает постукивать, и создаётся впечатление, что кто-то стучит в дверь. И вот, на очередном уроке физики, когда учитель повернулся к нам спиной и что-то стал писать на доске, мы, те, что сидели ближе к двери, стали раскачивать эту накладку. Сначала он не обращал внимания , стук был не достаточно сильным. Тогда к нам присоединились другие участники «эксперимента». Наконец, учитель насторожился, перестал писать на доске и мелкими шажками приблизился к двери, открыл её и выглянул наружу. Но никого за дверью не было. В глазах его появилось выражение недоумения. Он пожал плечами и вернулся к доске. Однако через некоторое время стук возобновился, на этот раз весь класс принимал участие в процессе его создания. Учитель застыл на месте и, вдруг, бегом бросился к двери. А в это время по коридору вблизи нашего класса прохаживался ученик – восьмикласник, которого за какие-то провинности удалили с урока. Наш учитель схватил этого бедолагу и, ничего не объясняя, потащил в кабинет директора. Вернулся он в класс уже на перемене. Забрал свой портфель и журнал и молча удалился. Мы  торжествовали. Прошло ещё несколько уроков физики, и мы снова решили повторить наш эксперимент. Но на этот раз «злоумышленника» в коридоре не оказалось. И тогда до учителя дошло, что стук создаёт кто-то из нас. Он не мог понять, как это делается,  и кто виновник, но уверенность, что он среди нас, постепенно проступала на его лице. Мы с невинными лицами смотрели на учителя и ожидали, что за этим последует. И вдруг его лицо побаровело, и он разразился бранью и угрозами в наш адрес. А затем было разбирательство в присутствии директора и завуча, которое ни к чему не привело. А ещё через некоторое время в класс пришла новая учительница физики.
В начале этого рассказа я говорил, что самым старшим из нас был Иван Кретинин, ему было уже 20 лет. Но появился он у нас только в конце 9-го класса. Появление новичка обычно вызывает определённый интерес у «старожилов»: кто он, откуда прибыл, что знает и что умеет делать, особенно такой как Иван. Это был крепыш невысокого роста, из полурасстегнутого ворота его рубашки выглядывала грудь с хорошо развитой мускулатурой, на всю ширину которой было выколото изображение льва. Мы стали задавать ему разные вопросы, он пространно отвечал на них, причём в его ответах проскальзывали нотки снисходитнльности и бахвальства. И когда он рассказывал, что может поднять двухпудовую гирю в один присест более, чем 20 раз, Мишка Серпиков перебил его: «--Это, конечно здорово. А вот сможешь ли ты 100 раз проделать вот так?»,-- Он сжал пальцы рук в кулак, согнул руки в локтях, приведя их в горизонтальное положение, и стал двигать ими вперёд и назад. --Да хоть двести.-- И вот, мы стали в кружок на свободном от парт месте класса, а в центре Иван стал выполнять показанное ему упражнение. Мы хором вели счёт, и когда он перевалил за сто, в наших глазах появилось «неподдельное» восхищение.  А  он  продолжал.  И  на  счёте 120,  вдруг  Вовка  объявил: «--Годится!». Иван приостановился: «Что значит, «годится»?». Тогда Мишка Серпиков стал с серьёзным видом ему объяснять:            
--Понимаешь, у нас в городе есть небольшой зверинец, и там есть слон, которого иногда надо мыть. А чтобы его вымыть хорошо, нужно раскачивать его яйца. А у тебя это получится..
И только тут Иван понял, что его просто разыграли и что заслужить авторитет в этой компании только какими-то своими прежними заслугами, и притом на словах, не удастся. И надо сказать, что он извлёк положительный урок из произошедшего, и довольно органично влился в наш коллектив.
В начале нового, нашего последнего, учебного года нам объявили, что директора школы переводят на работу в ГОРОНО, и преподавать литературу у нас теперь будет новая учительница. Нам на дом было задано что-то по творчеству Маяковского. И вот на очередной урок литературы в класс вошла невысокого роста, худенькая, совсем ещё девчёнка, учительница. Поздоровавшись и разрешив нам садиться, она молча уселась за учительский стол, раскрыла журнал и стала внимательно изучать его. А ещё она шмыгала носом и периодически прикладывала к нему носовой платочек. Тогда ещё не было в классах возвышений, так называемых кафедр, на которых обычно стоит стол учителя, и он примыкал непосредственно к первой ученической парте. А за этой партой сидел в одиночестве Иван Кретинин, он был 13-м учеником в классе, а так как  пришёл в наш класс последним,  и у него не было пары. Мы молчали, внимательно изучая, как нам казалось, «несерьёзную» учительницу, пигалицу. Ждали, что будет дальше. Первым нарушил молчание Иван.
--Вы будете у нас вести литературу?
Последовало короткое «Да».
--А как  Вас зовут?
Она подняла глаза и стала переводить свой взгляд с одного ученика на другого.
--Зовут меня Софья Наумовна, фамилия моя –Никольская.
--А что Вы закончили?—не унимался Иван.
Ответа не последовало.
--А Вы замужем?— не отставал  Иван.
И вот тут произошло самое неожиданное. Эта пигалица подняла на Ивана свои большие карие глаза, в которых были и снисходительность и какие-то искорки  насмешливой иронии. 
--Ваша фамилия Кретинин, правильно я поняла?
--Да, -- с удивлением подтвердил Иван. Ведь перекличку она ещё не проводила.
--Прошу Вас, не надо так ёрзать  ногами, Вы мне все чулки порвёте.
Иван был сконфужен и больше не произнёс ни слова. А нам вдруг она перестала казаться  такой уж маленькой, пигалицей, а как раз наоборот. И класс её сразу признал своей, принял. А потом... А потом был урок, посвященный творчеству Маяковского. Опрос она не проводила, а сразу начала читать его стихи, и перед нами предстал совсем другой Маяковский, чем тот, каким представлялся  нам до сих пор, с его спотыкающимися стихами, с корявой рифмой и непонятными образами. За, казалось бы, резкими словами и фразами вдруг обнаружились глубокие мысли поэта, его душа, переживания, а порой и страдания. Урок прошёл на одном дыхании. Следующий её урок мы ждали с нетерпением. Каждый её рассказ о том или ином авторе или о произведении превращался в увлекательный спектакль. Её речь изобиловала точными сравнениями, эпитетами, метафорами, и описываемые  события приобретали осязаемые очертания, становились  понятными причины их возникновения, а действия героев, их поступки, и сами герои становились объяснимыми, осязаемыми, близкими.  Литература из рядового предмета школьной программы, где нужно что-то выучить, что-то запомнить, что-то уметь изложить, превратилась в какой-то прекрасный мир, с которым  мы соприкоснулись, и в котором так всё замечательно, загадочно и интересно. А сама она больше не казалась нам пигалицей, она преображалась, и перед нами возникала прекрасная принцеса. Мы все поголовно были влюблены в нашу учительницу. Между нами и Софьей Наумовной установились дружеские отношения. Мы часто бывали у неё дома, брали почитать редкие книги из её собственной библиотеки или из библиотеки её соседей. Да и потом, когда большинство из нас, закончив институты, разъехались по разным городам, бывая в С-ске на вечерах встречи выпускников школы или по другим причинам, мы всегда навещали нашу учительницу.
 Ну а затем были экзамены на аттестат зрелости, выпускной вечер. Самый большой и самый красивый букет почти полностью закрыл её маленькую фигурку. После торжественной части были объявлены танцы. Её наперебой приглашали все ребята из нашего класса, но первым, с кем она танцевала вальс, был Иван Кретинин.
 А потом все разъехались поступать в различные институты, в основном Москвы и Ленинграда. Был 1949 год, и мне, с «подмоченным» 5-м пунктом моей анкеты, пришлось выбирать между двумя местными ВУЗами: медицинским и педагогическим. Я выбрал пединститут. Вскоре вернулся из Москвы и Гриша Найман, где ему, обладателю золотой медали, отказали в поступлении даже в совсем не престижный институт «Стали и Сплавов». Мишка Серпиков поступил в Ленинградский кораблестроительный институт, ведь в паспорте у него стояло заветное слово «русский». Остался в С-ске и Володя Липник. Он поступил на исторический факультет. Так, мы трое из нашего класса, оказались студентами  местного пединститута. И если у Гриши проблемы с выбором факультета не было, он поступил на физическое отделение физмата, то я колебался между филологическим и математическим. Математика мне  легко давалась, а литература была моей любовью, и не последнюю роль в этом сыграла Софья Наумовна. Решение было принято под влиянием моей прагматичной двоюродной сестры. Она заявила, что литература, это занятие для души, а математика—это средство для жизни. Только проверка сочинений учащихся, которая занимает у учителя литературы уйму времени и которая оплачивается очень мало, приведёт к сомнению в правильности выбранной профессии. А увлекаться и даже всерьёз заниматься литературой можно и будучи математиком. Так я стал студентом математического отделения физмата.
 Мы все предполагали, что Алик Лукашов выберет себе Литературный институт в Москве или по крайней мере филологический факультет в каком-нибудь университете, но он поступил на юридический факультет МГУ. Видимо, стремление «руководить» взяло верх над его любовью к литературе.
Но больше всех меня удивил мой сосед по парте, Саша Шабанов. Он выбрал для себя Московский архивный институт. И объяснил он свой выбор так:
--Архив—это клад сведений, которые не найдёшь ни в книгах, ни в жизни, клад любопытных  данных о скрытых и секретных делах, событиях. И мне очень интересно узнавать то, что неизвестно и недоступно другим.






                2.  Соня.  Тётя Роза.

Мне думается, что мужчины маленького роста обычно страдают       комплексом неполноценности. Они озлоблены на природу, которая обделила их  качеством, характерным для настоящего мужчины, особенно в глазах противоположного пола. Они обижены на судьбу, считают себя обделёнными. И это чувство уязвлённости вызывает  у них стремление, обострённое желание, доказать всем  своё превосходство,  добиться любыми путями, зачастую нечестными, а иногда и кровавыми, признания этого  превосходства. Особенно опасно, когда у таких людей в руках оказывается власть над другими людьми. В истории много примеров, подтверждающих эту мою мысль. Наполеон, пытавшийся доказать, что он может стать властелином всего мира, и ради этого принёс в жертву многие тысячи жизней, как своих соотечественников, так и людей, представляющих другие народы. Гитлер, приход к власти которого стоили человечеству уже многие миллионы человеческих жизней. Отец всех народов И.В.Сталин. Это всё примеры глобального масштаба. Но есть множество примеров особей мужского пола более мелкого масштаба, которые по своей озлобленности, дикой жестокости и маниакальной кровожадности превосходят даже тех тиранов, о которых говорилось выше. Один из них — Николай Ежов, Народный Комиссар Внутренних Дел Советского Союза, гроза всех советских людей в период с 1935 по 1937 год. Был он роста «метр с кепкой», да ещё низкий образовательный уровень, косноязычная речь, всё это усиливало его уязвлённость и стремление доказать всем, что он всемогущ, силён, и что те качества, которыми его обделила природа, не имеют большой ценности в человеческой жизни. Сколько выдающихся деятелей науки, искусства, образования, военной элиты поплатились жизнью в угоду ущемлённому самолюбию этого ничтожества, плебея. Люди, ради вашего благополучия, вашего счастья и счастья ваших близких, не допускайте, чтобы власть над вами доставалась низкорослым мужчинам!
Я помню, как осенью 1937 года к нам в Минск из С-ска приехала моя тётя Роза, мамина сестра, с трёхлетней дочкой Людочкой. Приехала посоветоваться, как ей поступить в той ужасной, трагической ситуации, в которой она оказалась. Её мужа, Гавриленко Петра, майора Красной армии, высококлассного лётчика, в период ежовского террора, арестовали и обвинили в участии в заговоре против Советской власти. Сама тётя Роза занимала какой-то высокий пост в системе народного образования в городе С-ске. От неё требовали публично отказаться от своего мужа, осудив при этом его «вредительскую» деятельность. Тётя Роза никогда бы на это не пошла, если бы не одно «но»... Из тюрьмы, где содержался дядя Петя, ему удалось каким-то образом переслать тёте Розе записку, в которой он просил, умолял её сделать то, что от неё требовали, с тем, чтобы сохранить жизнь как её, так и их дочери, маленькой, любимой частице его самого. И ещё в записке было: «Ни в чём, что инкриминируют мне, я не виноват и никогда не признаю то, в чём меня обвиняют, но это для них не имеет никакого значения. А тебя я прошу сберечь нашу дочурку, и когда наступит другое, более счастливое, время, расскажи ей правду обо мне, её отце. Пусть она не стесняется, а гордится своим отцом. Бесконечно любящий вас. Пётр.».
Собрался «семейный совет». Моих младших братьев, Борю и Ильюшу вместе с маленькой Людочкой отправили играть во двор, а мне, как  почти взрослой, я ведь уже оканчивала школу, разрешили остаться. Я смотрела на тётю Розу, исхудавшую, постаревшую, с красными от слёз глазами, и вспоминала её совсем другой, какой она была в день её свадьбы...
Наша семья жила в частном бревенчатом доме на одной из окраинных улиц города Минска. Отец мой, Файнберг Наум Маркович, был портным и закройщиком одновременно. Он был хорошим портным. И хотя он работал в одной из швейных мастерских Минска, у него всегда были и частные заказы, которые он выполнял на дому в вечернее время или по выходным дням. Проводя раскрой материала или вращая ручку своей старенькой швейной машинки, он тихонько, для себя, напевал при этом какую-нибудь, обычно грустную, старую еврейскую песню.
А шнайдер дрейт, ды нодл гейт.
Нито бэ штуб а брекл брейт.
(Портной крутит, иголка идёт, а в доме нет крошки хлеба.)
  Но его заработков хватало на более или менее сносное существование довольно многочисленной семьи. Мама занималась домашним хозяйством. Вместе с нами ещё жила мамина мама, моя бабушка Сара, и мамина сестра Роза, которая  окончила исторический факультет Минского пединститута и работала в одной из средних школ Минска. Бабушка Сара была старая и больная, и за ней требовался уход. Были у меня ещё два младших брата. Старшему из них, Боре было тогда семь, а младшему четыре года. Жили не богато, но на хлеб с маслом нам хватало, да и одеть на себя было что, ведь в доме был свой портной. Воспоминания детских лет всегда мне согревали сердце и одновременно вызывали грусть утраты навсегда ушедшего счастливого времени, когда ощущение, что ты находишься в окружении родных, любящих и понимающих тебя, близких тебе людей. И это кажется для тебя естественным и, может быть, недостаточно ценимым. Дом наш был разделён на четыре комнаты: три небольшие спаленки: одна для мамы с папой, другая для нас с тётёй Розой, а третья для бабушки Сары, и одна большая комната, которая служила одновременно и гостиной, и столовой  с кухней, отгороженной от неё неполной перегородкой. В этой же комнате спали и мои братики, на раскладушках. В нашей с тётей Розой комнате был  стол, за которым я выполняла свои домашние задания, а тётя Роза готовилась к урокам.  Ещё в нашей комнате был стеллаж, сколоченный папой из досок, на котором хранились наши учебники и тётины книги по истории, а также небольшое количество художественных произведений. Мне очень нравилась тётя Роза. Высокая, стройная, со смуглым лицом, карими зрачками на фоне голубого глазного яблока и длинной косой чёрных как смоль, отливающих блеском, волос. Всегда весёлая, боевая. Казалось, не было ситуаций, в которых бы она растерялась, не было задач, которые она не могла бы решить. Член партии, секретарь учительской комсомольской организации школы, член райкома комсомола. Вечно в движении, в заботах, в общественных  мероприятиях. И только   по вечерам, когда мы готовились ко сну, она успокаивалась, становилась обычной, любимой мной, тётей Розой, и с упоением  рассказывала мне разные истории-легенды из древних  и не совсем древних времён. Так я, тогда ещё шестиклассница, узнала и об Одиссее, царе древнего государства Итака, хитростью завоевавшего Трою, и  совершившего путешествие в поисках «золотого руна», которое сопровождалось удивительными приключениями, и о Спартаке, предводителе восставших рабов в древнем Риме. Но больше всего мне понравилась романтическая история любви эфиопской царицы Савской и иудейского царя Соломона. Когда-то, давным-давно, за несколько столетий до нашей эры, на берегу Средиземного моря, существовало могущественное еврейское государство со столицей в Иерусалиме. Правил этим государством мудрый и просвещенный царь Соломон. Слава о его образованности, уме и мудрости далеко разнеслась по свету. Дошла она и до Эфиопии. И тогда владыка этой страны, легендарная царица Савская, отправилась в Иерусалим, чтобы самой убедиться в мудрости тамошнего царя. Встретившись, они полюбили друг друга. Это была очень красивая любовь, и сами они были очень красивой парой. Но её положение, как царицы, обязывало  возвратиться в свою страну. И она уехала, увозя с собой иудейскую веру, а под сердцем своим сына царя Соломона. Менелик, так назвала своего сына царица, и стал в той стране первым иудеем. С тех пор в Эфиопии появилось племя эфиопских евреев, с европейскими чертами лица, но тёмной кожей. Такое сочетание делало их удивительно красивыми.
Умела тётя Роза рассказывать свои истории так, что дух захватывало. И я заинтригованно слушала её, смотрела на неё, и мне казалось, что она сама и есть   царица Савская, такая же красивая, с такой же смуглой кожей и с луновидным разрезом глаз марсианки, и что придёт время, и она найдёт своего «царя Соломона». И он пришёл, «её царь», в образе русского богатыря, лётчика, со шпалой в петлицах и орденом Красного знамени на груди, весь перепоясанный ремнями. Когда он входил в дом, ему в дверях пришлось наклонить голову. Тётя Роза представила его нам: --Петр, мой жених. Прошу любить и жаловать. Возникла немая сцена, подобно той, которую описал в своей комедии «Ревизор» Н.В.Гоголь. А он стоял перед нами, большой, с крупными руками, припухлыми губами и добрым взглядом, и смущённо улыбался. В это время вся наша семья сидела за столом, обедала. Первым разрядил возникшую неловкость папа. Он пригласил пришедшую пару к столу. Во время обеда тётя Роза представила всех нас своему избраннику, а он только кивал головой и произносил одно и то же: «Очень  приятно». После обеда состоялось более подробное знакомство. Мы узнали, что он, Пётр Гавриленко, окончил Московское авиационное училище, а сейчас служит в авиационном полку где-то под Минском, что его родители живут на Украине, в городе Сумы. Во время своего рассказа он то и дело поглядывал на тётю Розу, а та, не отрываясь, смотрела на него влюблёнными глазами. А потом была их свадьба. Она проходила в помещении той школы, в которой преподавала свою историю тётя Роза. Было лето, ученики были на каникулах, и директор школы разрешил использовать один из классов для проведения «комсомольской свадьбы». Из класса были вынесены  парты, составлены в ряд несколько столов, на которых были расставлены все угощения. Были приглашены друзья жениха, в основном молодые ребята в лётной форме, а со стороны невесты—учителя школы, в основном женщины, и мы, её родственники. Молодых усадили во главе стола. Рядом с невестой посадили её маму, бабушку Сару, а затем нас. Обязанности тамады взял на себя командир эскадрильи, в которой служил дядя Петя (так теперь называла его я). И первое слово он предоставил бабушке Саре, маме невесты. Бабушка, нарядно одетая, с накинутой на плечи белой шалью под цвет её волос, тщательно причёсанная, хотела подняться, но не смогла. И тогда сидя, в полном молчании гостей произнесла по-еврейски:
--Зайт гезунд майн киндер унд гуте нахес унд мазаль. .
Папа перевёл это на русский:--Будьте здоровы, и удачи вам и счастья. Все захлопали и дружно опрокинули свои рюмки. Потом были ещё тосты, крики «горько», были танцы под патефон. Было очень весело, а я смотрела на жениха и невесту и понимала, что они не участвуют в этом общем веселье, они находятся в сосем другом, своем, мире, тихо переговариваясь. Мне было не слышно, о чём они говорили, но это, видимо, была их, только их, тайна. Они были отсоединены от окружающих. Нет, конечно, они поднимались, когда в их честь произносились тосты, отпивали вино из своих бокалов, целовались, когда кричали «горько», но всё это происходило для них где-то в другом мире. А в их мире было что-то более красивое, более нежное, более счастливое, и эти чувства, ощущения и ожидания они передавали друг другу даже не  словами, а взглядами, касанием рук. И сколько нежности, сколько любви было в их глазах. Как я радовалась за тётю Розу, и...завидовала...
И вот теперь нам предстояло решить, как поступить тёте Розе: предать своего любимого человека, свою любовь, и согласиться сделать то, что от неё требуют, или плюнуть на всё, и пусть, как выразилась тётя Роза, «что будет, то и будет». Но мы уже слышали, как поступают с семьями репрессированных. В конце концов было принято следующее решение. Тётя Роза заявит, что в связи с тем, что дядя Петя  из-за его службы редко бывал дома, поэтому она ничего, что связано с его арестом не замечала. Дома он был хорошим мужем и отцом. И она надеется, что следствие разберется, и суд примет правильное решение. Если же он будет обвинён, или если он уже обвинён, то она готова подать заявление о разводе. Кроме того, решили, что Люду она пока оставит у нас, а я по окончании школы приеду к ней и буду поступать в С-ский пединститут.




                3.  Соня.  Володя.

Мне очень нравится бродить по городу. С-ск расположен на нескольких высоких холмах, и это придаёт ему дополнительную  живописность.  Древний город, он более чем на 300 лет старше Москвы. Центр города, бывший  «старый город», обнесён мощной крепостной стеной, кое-где разрушенной, обсыпавшейся. Большой пятиглавый Успенский собор, возвышающийся над городом так, что, когда подъезжаешь на   поезде к городу, первое, что видишь—это маковки куполов этого собора. В центре города имеются старые церкви, монастырь и даже польский костёл. Конечно, всё это в запущенном состоянии и не используется по назначению в связи с антирелигиозной политикой  государства. В городе много памятников, посвящённых войне 1812 года. Много зелени, вековые деревья в многочисленных скверах.
Вот уже три года я живу в этом городе вместе с тётей Розой, учусь на 3-м курсе филологического факультета местного пединститута. Мы вдвоём  занимаем двухкомнатную квартиру. После того, что произошло с дядей Петей, тётя Роза очень сильно изменилась. Она стала замкнутой, очень много работала, часто выезжала в командировки по районам области с инспекциями местных школ, оставаясь там и  ночевать. А в те редкие вечера, когда она бывала дома, была немногословна, уже не рассказывала мне старые легенды, истории. Её угнетала, давила, не отпускала, её собственная история, кошмар, разрушивший все надежды на счастье, на радость, на любовь. О дяде Пете она знала лишь то, что он осуждён на 10 лет без права переписки. И где он находился, она тоже не знала. В те редкие вечера, когда мы ужинали или просто были вместе, она интересовалась моими делами, расспрашивала о моей учёбе, и я старалась рассказать ей что-нибудь забавное, смешное, чтобы как-то отвлечь  от угнетавших её мыслей. Мы спали в разных комнатах, и иногда, по ночам, я слышала сдавленные рыдания из соседней комнаты. И однажды я не выдержала и вбежала к ней. Она лежала на спине в своей постели, а по её щёкам сползали на подушку крупные, как у ребёнка, слёзы. Я бросилась к ней. Мы обнялись, я гладила её по спине, вытирала её слёзы, и мы долго так сидели в темной комнате, прижавшись друг к другу, и сердце моё разрывалось от жалости. Какую красоту разрушила чужая, жестокая воля. Мы обе плакали, и наши слёзы смешивались, соединяя нас в одно единое целое.  А потом, немного успокоившись, тётя Роза сказала:
--Спасибо тебе, Соня. Больше такого не будет. Что-то я распустилась. А сейчас иди спать.
А на утро она вышла из своей комнаты, причёсанная, подтянутая, и ничто не говорило о проведённой ночи.
Обычно весной она брала отпуск и уезжала в Минск повидаться с родными и, хотя бы в это короткое время,  побыть со своей дочуркой. Вот и в этот раз я провожала её на вокзал. Поезд Москва-Минск ушёл, а я вышла на привокзальную площадь и стала ожидать трамвая.  На остановке уже скопилось много людей. Подошёл трамвай, и когда я вошла в вагон, то все сидячие места были заняты, и я остановилась в заднем тамбуре, недалеко от входной двери. На следующих остановках заходили люди, и вагон наполнялся. Я стояла спиной к окну, держась за висячий поручень, а мимо меня в трамвай протискивались всё новые и новые пассажиры. Задние требовали, чтобы те, кто зашёл раньше, проходили внутрь трамвая.
--Молодой человек, пройдите вперёд.
И в ответ я услышала рядом со мной.
--Мне вперёд  не нужно. Я уже пришёл.
Я подняла глаза. Прямо передо мной стоял парень и улыбался. Наши глаза встретились, и я утонула в синеве его глаз. Что-то вздрогнуло и сладко заныло у меня где-то внутри. Люди протискивались мимо, всё сильнее и сильнее прижимая нас, а мы смотрели друг на друга  и молчали. И я не выдержала, опустила глаза, так и не подняв их до самой моей остановки. Когда я вышла и оглянулась, то увидела, что он протиснулся к трамвайному стеклу и смотрит мне вслед...
Прошло несколько дней, и я уже перестала вспоминать об этой неожиданной встрече. Я собиралась на день рождения к своей подруге, моей однокурснице, Инке Бочковой. Уже приготовила для неё подарок, томик стихов Константина Бальмонта, редкость для того времени. Ведь поэты-символисты были не в чести у официальной системы народного образования, их индивидуализм противоречил духу коллективизма, в котором должен был воспитываться новый,  советский, человек. Мне повезло, я нашла этот томик среди старых книг на книжном развале, что расположился в подворотне дома рядом с книжным магазином на улице Ленина. Старый еврей, хозяин развала, бережно завернул книгу в газету и, передавая её мне, сказал:
--Сейчас не издают Бальмонта, но поверьте мне, это таки большой поэт. Вы сделали очень ценную покупку. Поздравляю Вас.
Было начало мая, только недавно прошли майские праздники. Погода была по-весеннему тёплая. Я вышла заранее, чтобы где-нибудь в укромном месте, на природе, которую так чувствовал и понимал поэт, снова перечитать наиболее полюбившиеся мне стихи. Я устроилась на скамейке в сквере против центральной площади. Пригревало майское солнце, на деревьях в скверике тихо перешёптывались на лёгком ветерке молодые, ещё бледно-зелёные, листочки. Я вновь окунулась в волшебную поэзию Бальмонта и не заметила, как какой-то парень, перепрыгнув через низкую чугунную оградку сквера, вдруг оказался передо мной. Я оторвалась от стихов и подняла глаза. Это был Он, мой трамвайный незнакомец. Он стоял передо мной, в тёмном свитере, с непокрытой головой и небольшим чемоданчиком в руках. Ветер шевелил его светлые прямые волосы, а он, радостно улыбаясь, заявил:
--А я всё-таки  нашёл тебя!
Я смотрела на него, и снова у меня сладко заныло где-то внутри. И я увидела, что глаза его совсем не голубые, а иссиня серые, и светились  они радостью.  Но вдруг он посерьёзнел, что-то обдумывая, и попросил:
--Пусть мой чемодан постоит здесь, а я скоро приду.
Не ожидая моего согласия, он вновь перепрыгнул через оградку и помчался вслед за проходящим по площади трамваем, на ходу вскочил на подножку и скрылся за поворотом. Я сидела в растерянности. Рядом, на скамейке, стоял его чемодан, и я вынуждена была его охранять. Мысли, самые разные, метались в моей голове, а я сидела как прикованная к скамейке и не знала, как мне поступить.  Подошло время, когда уже надо было отправляться к Инке, а его всё не было. Я встала со скамьи, но, взглянув на чемодан, снова села. Я нервничала, понимала, что опаздываю к Инке, но мне очень хотелось дождаться, снова увидеть его. Появился он ещё через полчаса, неся перед собой огромный букет тюльпанов. Подавая  его, он взял у меня книжку. Чтобы удержать этот букет, мне понадобились обе руки. А я стояла, растерянная, держа в руках эту красоту, и первое время не знала, что мне делать. Куда-то улетучились слова упрёков, которые за миг до этого вертелись в моей голове. И только смогла произнести: --А я уже опаздываю на день рождения. И голос мой звучал беспомощно и тихо.
--На чей день рождения?
--Подруги моей, Инки.
--Ну, так пойдём.
И мы пошли: я, неся в двух  руках букет, и он, в одной руке свой чемодан, а в другой, книжку стихов Бальмонта. Мы шли по улицам  ещё не снявшего своего первомайского наряда города.  Встречные люди провожали нас своими взглядами, предполагая, что это идут муж и жена, один из которых приехал из долгой поездки, а другой встречал его. Ведь только  долгая разлука и нетерпение ожидания встречи могут сопровождаться таким букетом цветов. Мы подошли к подъезду Инкиного дома. Я остановилась, посмотрела на него.
--Ну, и что дальше? — спросила я.
--По-моему, ничего. Надо идти.
Мы поднялись на этаж.
--Он спросил: «Это  здесь?»  Я кивнула, и он нажал на кнопку звонка.
Дверь нам открыла Инка.
--Сонька, почему так поздно?
Я молчала, а он сказал:
--Извините, но у нас была очень уважительная причина. Но ведь лучше поздно, чем никогда. Вы согласны?
--Ладно, уж. Согласна. - Она взяла из моих рук букет, положила его на тумбочку, а он подал ей книжку.
-- Ой, Бальмонт! Где вы его взяли?
--Где взяли, там уже нет. Он теперь здесь.
--Ну что ж, большое спасибо и за цветы и за Бальмонта. Давайте знакомиться. Меня зовут Инна.
Она протянула ему свою руку.
--Владимир, - отрекомендовался он, пожимая своей большой ладонью её руку, которая целиком скрылась в ней. Из комнаты доносились звуки песни. Патефон голосом запрещённого Козина грустно рассказывал:
--Меж высоких хлебов затерялося
   Небогатое наше село.
   Горе горькое по свету шлялося
   И до нас невзначай добрело.
Мы вошли в комнату. Гости, в основном студенты нашего факультета, разместившись по разным углам комнаты, слушали песню. Стол был уже накрыт, и Инка, представив всем моего попутчика, предложила садиться за стол. Мы уселись. Разлили по рюмкам вино. Володя, теперь я знала, как зовут моего нового знакомого, ухаживал за мной, что-то накладывал мне на тарелку, а я находилась в состоянии какого-то ступора, заторможенности. Мне всё казалось, что то, что происходит сейчас, происходит не со мной. Были тосты, шутки, анекдоты, смех, и я тоже принимала во всём участие, но происходило всё это автоматически, как бы без меня, как во сне. Кто-то предложил почитать стихи. Всем по очереди. И только, когда очередь дошла до меня, и я начала читать стихотворение Ахматовой «Муза», обморочное состояние, в котором я находилась всё это время, оставило меня. Я снова стала более адекватно воспринимать всё, что происходило вокруг. И в это время слово было предоставлено Володе. Он, смущённо улыбаясь, сказал, что ему очень нравится одна вещь, но это не совсем стихи, а нечто среднее между стихотворением и прозой. Все согласились. Какое-то время он молчал, как бы собираясь  с мыслями. Все в ожидании затихли.
Я хотел написать о тебе стихи,
Чистые и прекрасные,
Нежные и незабываемые,
Как первый снег под лучами солнца,
Как запах волос любимой девушки.
Но у меня ещё не было любимой девушки,
А сердце моё не научилось любить.

Я хотел спеть песню тебе,
Звонкую и ласковую,
Бурную и покорную,
Как звуки волны южного моря,
Как мои чувства к тебе.
Но море так далеко,
А о моих чувствах знаю только я.

Я хотел рассказать тебе сказку,
Смешную и печальную,
Волнующую и немного грустную,
Дивную сказку доброго волшебника.
Но сказки нравятся только детям,
А взрослые не верят в них
И забывают о добром волшебнике.

Всё это я хотел отдать тебе,
Но ты не пришла,
И песня не прозвучала,
Не сложились стихи,
Не рассказана сказка.
И ты не услышала их,
И теперь уже никогда не услышишь.
А мне очень жаль и очень грустно.
Все молчали, а потом кто-то сказал: «белые стихи», а кто-то спросил:- «А кто автор?»  На что Володя ответил, что он сейчас уже не помнит.
--Ну, вот и хорошо. А сейчас будем пить чай, - заявила Инка. Она направилась на кухню и поманила меня за собой.
--Кто он такой? - спросила она, когда мы оказались одни.
--Не знаю.
--Как это не знаешь?
--Вот так, и не знаю. Я даже имени его не знала, пока он не назвался тебе там, в прихожей.
--А где ты его откопала?
--В трамвае.
--Очень интересно... Ну ладно, потом расскажешь.
После чая гости стали расходиться. Стала собираться и я. Тогда Володя поблагодарил Инку за гостеприимство и сказал, что нам тоже надо, как он выразился, «идти домой». Какой «дом» он имел в виду, мне было не понятно. Мы вышли. Улица была слабо освещена редкими фонарями. Было достаточно прохладно. Я сказала ему:
--Спасибо вам за компанию, за цветы, но мне нужно домой.
--А где твой дом?
Я указала направление, куда мне нужно идти.
--Я провожу тебя. Мне всё равно некуда идти. Я вижу, ты замёрзла.
Он остановился, раскрыл свой чемодан, вытащил оттуда ветровку и накинул её на меня.
--Слушай, Соня, мы уже достаточно знакомы, чтобы обращаться друг к другу на «ты». Прошу тебя.
--Хорошо, но всё равно я Вас.., тебя, совсем не знаю, и почему ты привязался именно ко мне?
--А потому, что именно такой я представлял себе девушку своей мечты. Ты даже приходила ко мне во сне. И сейчас, когда я всё-таки встретил тебя, мне нельзя потерять то, что я так долго искал. Мне повезло, что я приехал со своим другом в С-ск, где живёшь ты, и что тогда, в трамвае, я увидел тебя. Ведь все эти дни после той встречи, я каждый день приезжал из Ташкина, где живут родители моего друга, в С-ск и искал тебя. И мне повезло, я, наконец, нашёл тебя, пусть и в последний день моего отпуска, но всё же нашёл.
Он говорил всё это не громко, без намёка на пафос, но так убедительно, что я верила ему. Это было, как объяснение в любви. Я очень хотела верить ему. Мне он очень нравился. Но мне не верилось, казалось невероятным, что такое может произойти именно со мной. Мне всё казалось, что это какой-то чудесный, сказочный сон. Мы шли по ночной улице, а он рассказывал мне всё о себе.
Сам он из Рязани, там и сейчас живут его родители. Закончил в Москве горный институт. Сейчас работает в Тюмени геологом. Ищет месторождения нефти. В отпуск побывал у родителей в Рязани, а потом на несколько дней приехал к своему другу и коллеге по работе, чтобы познакомиться со С-ком, о котором  там, в Сибири, во время стоянок, с таким восторгом рассказывал его друг, Олег. Да, он знакомился с достопримечательностями С-ска, но главной целью его было найти меня. Подолгу торчал на той остановке, где я тогда вышла, надеясь, что именно там он сможет встретить меня. Но всё было безуспешным. Но заканчивался отпуск, и сегодня они с другом должны были выехать на своё место работы. С утра он в последний раз поехал в город на свои поиски, договорившись с другом встретиться на вокзале перед отходом поезда.
--А когда я увидел тебя там, в скверике, я помчался на вокзал, отдал Олегу свой билет, чтобы он сдал его в кассу, объяснил ситуацию и попросил передать от меня заявление о продлении мне отпуска ещё на две недели. Так что у нас есть ещё две недели, чтобы поближе познакомиться.
Мы подошли к моему дому, остановились. Надо было прощаться, но мне так не хотелось этого, не хотелось вылезать из его ветровки, не хотелось отпускать его, хотелось позвать его с собой, но я боялась. Боялась не его, а самой себя.  А он спросил:
--Ты здесь живёшь?
--Да.
--С родителями?
--Нет, мои родители живут в Минске, а я, пока учусь, живу у тёти, маминой сестры. 
И тогда я спросила,- А куда ты пойдёшь, где будешь ночевать? - и сама испугалась, боялась, что он может уйти.
--Пойду к родителям Олега.
--В Ташкино? Так это километров двадцать.
--А мне не привыкать.
--Но ведь это будет ночь. Люди будут спать. Ты их будешь будить?
--Ну тогда на вокзал.
--Ладно, уж, пойдём к нам, попьём чаю, а там решим.
Я видела, как он обрадовался. Мы поднялись на наш этаж. Я открыла ключом дверь, вошли в прихожую. Он шёпотом спросил:- Куда поставить чемодан?
--Можешь не шептать, ты никого не разбудишь. Тётя в Минске.
--Так ты что, совсем одна?
--Нет, мы теперь, как видишь, вдвоём. Ладно, будешь спать в этой комнате, а я пойду в тётину. Не выгонять же тебя, бездомного, на улицу. Я пойду, согрею чай, а ты пока можешь посмотреть журналы.
Я указала ему на этажерку, где стояли мои книги и журналы. Когда я вернулась, переодетая по-домашнему, с горячим чайником в руках, он стоял у стены, на которой висела фотография всей нашей семьи, сделанная лет восемь назад, ещё до тёти Розиной свадьбы. А на столе красовалась бутылка шампанского, по всей видимости, извлечённая из его волшебного чемоданчика, а рядом лежал один тюльпан, очевидно, украденный из того большого букета, который остался у Инки, и где-то спрятанный им, может быть, всё в том же чемоданчике. Не оборачиваясь, он сказал:
--А вот это ты! Я узнал тебя, хотя тут ты ещё совсем девочка.
Когда он обернулся и увидел меня в домашней одежде, в его глазах я увидела удивление, смешанное с восхищением. И он прерывающимся голосом сказал:
--Вот  именно такой я видел тебя в своих снах, очень домашней и очень, как бы это сказать, родной.
Эти его слова вдруг охватили меня волной нежности,  И я поняла, нет—почувствовала,  это--моя судьба. Что не будет в моей жизни человека ближе, чем он. Мы сели за стол, я принесла фужеры, он наполнил их, и мы выпили их до дна. Про чай мы совсем забыли. Он взял мою руку, стал гладить её, а у меня сладко замерло в груди, и я подалась к нему всем своим телом. Наши губы встретились, и мы застыли в таком состоянии на бесконечное время. Он припал к моим губам, как томимый жаждой путник приникает к случайно встретившемуся долгожданному роднику с ключевой водой, и долго долго, не отрываясь, пил из него. А потом он взял меня на руки, и мы оказались в постели. Я не помню, кто кого раздевал. Всё это происходило лихорадочно, бестолково, торопливо. И уже полностью раздетые мы долго лежали, прижавшись друг к другу, сумасшедшие и счастливые. Что было потом, невозможно передать словами. Я чувствовала на себе его сильное тело, и  неземное блаженство переполняло всю меня. Он приподнялся на руках и стал целовать меня в глаза, шею, грудь, я обхватила его за шею, и мы погрузились в сладостный, безумный мир непередаваемо сказочных ощущений. Мы уставали, отдыхали, и снова всё повторялось. Уснули лишь тогда, когда в окно стала просачиваться синева наступающего утра...
 Проснулась я от ощущения, что я снова одна. Не открывая глаз, я протянула руку, но его не было рядом. Открыв глаза, я увидела, что на подушке вместо него лежит записка, на которой большими буквами написано: «Любимая, я не бросил тебя, я очень люблю и никогда не оставлю тебя. Я скоро буду. Целую. Володя».  А через некоторое время я услышала, как повернулся ключ в замке, и пришёл он, нагруженный какими-то пакетами, бутылками и цветами. Всё принесённое он свалил на стол. Стал на колени перед кроватью, стянул с меня одеяло и стал целовать во все незащищённые, стыдные места моего тела. А потом мы снова были вместе. И так продолжалось целых два дня и две ночи, а в понедельник утром он заявил, что нужно пойти в ЗАГС и зарегистрировать наш брак.
--Мы с тобой теперь муж и жена, и надо этот факт оформить официально. Ты согласна?
Да, я была согласна, я на всё была согласна. В тот момент я не задумывалась над тем, что мне нужно окончить институт, что он работает где-то в далёкой Сибири, что совершенно  не понятно, как можно всё это совместить. Лишь потом, немного отрезвев от свалившегося на меня счастья, у меня стали возникать эти вопросы. А сейчас, позавтракав, мы отправились в ЗАГС.
  Женщина, которая приняла наши заявления и паспорта и записала наши данные в толстую амбарную книгу, сказала:
--Регистрация вашего брака состоится через месяц, 10-го июня в 16 часов. Прошу вас не опаздывать.
--Но для меня это никак не подходит,-- забеспокоился Володя. - У меня есть всего десять дней, а потом я должен вернуться на работу, в Тюмень.
--Ничем не могу вам помочь, таковы правила. Вступая в брак, вы должны ещё раз подумать, не совершаете ли ошибку. Ведь это очень серьёзный шаг в вашей жизни, и нельзя его делать под влиянием одномоментного порыва. Вот на это и даётся месяц, чтобы вы всё обдумали, взвесили и приняли окончательное решение.
--А нельзя этот процесс «взвешивания» уплотнить до десяти дней?  Мы обещаем Вам, что все эти десять дней будем интенсивно взвешивать и обдумывать наш поступок, и, в конце концов, примем окончательное решение.
--Я сочувствую вам,-- сказала она, улыбаясь,--но не в моих силах нарушить существующую инструкцию.
--Но может быть это в состоянии сделать заведующая ЗАГСом?
--Так я и есть заведующая ЗАГСом.
Мы вышли на улицу, Володя был очень расстроен, я это чувствовала.
--Ну что ты так переживаешь? Ведь мы с тобой после того, что было, и так муж и жена. Или ты сомневаешься?
--Нет, конечно, но там, когда у меня будет свободное время, я смог бы открывать свой паспорт, смотреть на сделанную запись, и это было бы для меня как свидание с тобой.
Оставшееся до его отъезда время мы посвятили знакомству с городом. Побывали в самых укромных его уголках, даже в таких, о существовании которых я сама не подозревала. Я совсем запустила занятия в институте. Он много и интересно рассказывал о Тюмени и, вообще, о тех диких, ещё не тронутых человеком, местах, где ему пришлось побывать, о тех людях, с которыми ему пришлось встречаться. Надо сказать, что он умел увлечённо рассказывать обо всём им увиденном. Его рассказы я слушала с удовольствием. У Володи был свой фотоаппарат, и мы много снимали друг друга на фоне каких-нибудь достопримечательностей города. А нашу общую фотографию мы сделали в одной из фотомастерских. Но главного мы так и не смогли решить: как нам быть дальше, и решили отложить это решение ещё на год, когда я окончу институт, и он приедет в очередной отпуск ко мне. Зато вечера мы превращали в праздник. Красиво накрытый стол, вино, хорошая закуска. Рассказы о себе, о своих родных и друзьях,  всё это ещё больше сближало нас. В один из таких вечеров к нам в гости пришла Инка со своим другом, Димой. Было очень весело и как-то уютно. Мы пили вино, закусывали, танцевали под патефон, пели песни под тётину  гитару и Володин аккомпанемент. А потом мы провожали наших гостей. Мы шли по ночному городу. Радостно улыбались  нам  освещённые окна домов, подмигивали уличные фонари, о чём-то таинственном нашёптывали нам листья деревьев, лёгкий весенний ветерок нежно касался наших лиц. И на душе был покой и ожидание счастья. А потом была ночь, восхитительная ночь, непередаваемая словами.
 Но всему приходит конец. И вот мы стоим, обнявшись, у вагона поезда, а я молю бога, чтобы поезд задержался хоть ещё  на немного со своим отправлением. Но всё бесполезно. Порядок на железной дороге железный, ему не понятны наши чувства, наши желания. Раздался гудок паровоза, лязгнули соединения между вагонами, и поезд тронулся, увозя от меня любимого человека. А я осталась на перроне. И было во мне только одно желание, чтобы, как можно быстрей, прошёл следующий год, год нашей первой разлуки.

 

-                4.  Соня. Арест. 

Вернулась из Минска тётя Роза, посвежевшая, бодрая. Видимо месяц      общения с родными и дочуркой оказали на неё своё благотворное влияние. Она    стала более общительной, иногда даже шутила. Смирилась, смирилась со своей судьбой.  Нужно было продолжать жить. С новой энергией приступила к своей работе. Я же   сдала  экзамены за 3-й курс и на каникулы поехала домой, в Минск. Регулярно   получала письма от Володи, интересные, наполненные рассказами о его жизни,  работе, и о его любви. Я отвечала ему такими же письмами. Дома я окунулась в знакомую мне с детства атмосферу взаимного доброжелательства. Заметно подросли дети. Боря выглядел уже  почти взрослым, вытянулся и мой любимец, младший братик, Ильюша, но больше всех я порадовалась за семилетнюю племянницу мою, Людочку. Как много она взяла у своих родителей. Довольно высокая для своего возраста, нежное и, в тоже время, слегка смуглое личико с умными карими глазками, с длинными чёрными ресницами, обрамлёнными такими же чёрными бровками, она обещала вырасти в настоящую красавицу. Совсем сдала бабушка Сара. Она почти не выходила из своей каморки, в основном лежала в постели, даже еду ей приносили в её комнату. Я подолгу сидела около её кровати, гладила её совсем белые волосы, отвечала на её вопросы, рассказывала о своей жизни, а она отвечала мне своим добрым, всё понимающим взглядом, таким знакомым мне по прежним годам, когда я, ещё маленькая, любила слушать её рассказы из древней истории еврейского народа, об истории возникновения еврейских праздников, а также о событиях уже связанных с её жизнью. Её муж, мой дед Моисей, погиб, защищая свою семью от бандитов, во множестве появившихся в то смутное время сразу после революции, ещё в 1918 году, когда я только-только должна была появиться на свет. Мама, как всегда, была занята домашними делами, готовкой, стиркой, уборкой. Заработка отца едва хватало на то, чтобы как-то прокормить и одеть семью, и она как-то умудрялась из дешёвых продуктов приготовить вкусную пищу. Особенно мне запомнился фаршмак, приготовленный без его главного компонента, селёдки, но по вкусу ничем не отличавшийся от настоящего. Остроту его, которую обеспечивала селёдка, создавала солёная капуста с небольшим добавлением молотого чёрного перца.  Папа, как всегда, после основной работы в швейной мастерской,  выполнял какие-то частные заказы на своей, с незапамятных времён сохранившейся, но продолжавшей исправно работать, машинке «Зингер», тихо напевая про себя какую-нибудь старую еврейскую песню на идиш:
От озей нейт дер шнайдер, отозей нейт эр нох.
Отозей нейт дер шнайдер, отозей нейт эр нох.
Нейт ун нейт, ун нейт, ун нейт
Ун нито кин афн брейт.
(Так шьёт портной, так шьет он снова,
 Так шьёт портной, так шьёт он снова,
 Шьёт и шьёт, и шьёт, и шьёт,
 Но нет у него на хлеб.)
О том, что у меня произошло в С-ске, о Володе, я рассказала только вкратце бабушке и маме. Бабушку обеспокоило то, что Володя гой (не еврей), но я её успокоила, рассказав, какой он внимательный ко мне, и как он любит меня. Маму больше волновала неопределённость в будущем устройстве нашей жизни, если мы всё же поженимся.
Чтобы как-то помочь семье, я устроилась на работу в пионерский лагерь профсоюзного объединения железнодорожников (ДОРПРОФСОЖ) в качестве воспитателя. Ведь я уже была без пяти минут учительница.
Так прошло это лето 1940-го года. И вот я на поезде подъезжаю к С-ску. Мимо проплывают домики придорожных деревушек, уже наполовину убранные поля, небольшое стадо пасущихся на лугу коров, и деревенские мальчишки в подпоясанных верёвкой длинных рубахах, с кнутами в руках, сопровождающие стадо, машут руками вслед проносящемуся поезду. Появились домишки пригородов. Я смотрю в окно вагона, и все мысли мои о том, что ждёт меня в этом, предстоящем году. Вокзал встретил меня обычной суетой людей, заполнивших зал ожидания. Был уже вечер, и некоторые из пассажиров в ожидании своего поезда расположились основательно на вокзальных скамейках. Кое-кто, вытащив из своих баулов нехитрую снедь, подкреплялся, некоторые, подложив под голову какую ни на есть сумку, умудрялись вздремнуть. Воздух был пропитан запахами большого количества человеческих тел и разнообразных продуктов, обычный вокзальный «аромат». Я вышла на привокзальную площадь и с удовольствием вдохнула свежий вечерний воздух. Подошёл трамвай. Я вошла в вагон, и хотя в нём были свободные места, я остановилась в заднем тамбуре, там, где когда-то я впервые увидела Володю. Я отвлеклась от окружающего мира, и моя память стала вновь перебирать все события тех счастливых дней.
--Девочка, ты, наверно, очень счастливая? - вдруг услышала я чей-то голос. – Ты так улыбаешься, что просто удовольствие—на тебя смотреть.
Я встрепенулась. Это говорил пожилой мужчина, сидевший на ближнем от меня сидении. Я была смущена и, ничего не ответив, повернулась лицом к заднему окну вагона.
--Да ты не обижайся. Просто очень приятно видеть счастливых людей. Жалко, конечно, что это не так  уж часто бывает.
Я вышла на своей остановке, и когда поднялась на второй этаж, то увидела, что дверь тётиной квартиры приоткрыта, и из-за неё раздаются чьи-то голоса. Я вошла и увидела нескольких человек в форме НКВД, разгром в квартире и тётю Розу, сидящую на диване с опущенной головой. Я поняла, что идёт обыск. Но, что они ищут? Дополнительные доказательства вины дяди Пети?  Я стояла растерянная, держа в одной руке свой чемодан, а в другой ключи от квартиры. Увидев меня один из НКВДешников, подошёл ко мне.
--Кто Вы такая?
--Племянница  тёти Розы... Розалии Самуиловны Гавриленко. Я здесь живу.
--Это от этой квартиры?—он указал на ключи, которые я держала в руках.—Придётся у вас их забрать. Квартира будет опечатана, и Вам они больше не понадобятся.
И я поняла, что это пришли за тётей Розой. Я опустила свой чемодан и бросилась к тёте Розе. Один из НКВДешников хотел остановить меня, но другой, видимо старший из них, лейтенант, с двумя кубиками в петлицах, движением руки остановил его. Я обняла тётю Розу, но она была как изваяние. Я смотрела на неё, в её застывшие глаза, на бледное до синевы, окаменевшее,  лицо, и невыносимая  боль разрывала моё сердце. Она произнесла только одно слово: «Людочка», и по её щекам покатились крупные росинки слёз. Лейтенант обратился ко мне:
--Можно посмотреть Ваши документы?
Я протянула ему свой паспорт. Он внимательно просмотрел его и даже что-то записал в блокноте, который вынул из своей планшетки, после чего возвратил  его мне.
--У Вас, наверно, здесь имеются какие-нибудь Ваши вещи. Можете их забрать, и пора прощаться.
Абсурдность ситуации. К тебе приходят, проводят обыск, арестовывают. И люди безропотно всё это воспринимают, не сопротивляются, не возмущаются, не требуют объяснений. Просто понимают, что пришла их очередь, пришло несчастье и к ним. И они воспринимают всё это, как неизбежность, как судьбу, как рок.  Но я не могла так. Мне нужно было знать, в чём обвиняют тётю Розу, и я задала этот вопрос лейтенанту. Он слегка поморщил свой лоб, передёрнул плечами, а потом ответил:
--Это указание сверху. Думаю, они знают, и, надеюсь, что смогут разобраться.
С узлом своих вещей я остановилась на пороге комнаты, обернулась, и мои глаза вновь остановились на тёте Розе. Она сидела, опустив голову, но почувствовав мой взгляд, подняла её, и наши взгляды встретились. Все было в её глазах, и боль, и прощание и мольба о своей доченьке, но чего не было, так это надежды. Видимо она хорошо знала эту карательную машину, из которой выход только в один конец. Когда я вышла на лестничную площадку, вслед за мной последовал и лейтенант.
--Я вижу, вы очень расстроены. Да и как тут не расстраиваться. Но я обещаю, что постараюсь как-то помочь Вам. У меня есть кое-какие связи, и надеюсь, что мне удастся что-то сделать для Вашей тёти.
Я поблагодарила его и спустилась во двор, нашла в дальнем конце двора скамейку, сложила на неё свои вещи и села сама. Идти мне было некуда. Я сидела и плакала. Безвыходность, безысходность, обречённость. К кому обращаться, кому пожаловаться? Не кому. Единственный на весь двор, тусклый фонарь своим размытым блеклым светом едва делал различимыми окружающие предметы. Дом казался вымершим. Ни в одном окне не горел свет, и только в их чёрных проёмах угадывались слабые очертания человеческих лиц. Всё казалось нереальным, как на кладбище. И вот открылась дверь подъезда, и из него вышла тётя Роза  в длинном пальто и в тёплом платке вокруг головы. А следом двигались тёмные, как привидения, силуэты НКВДешников. При их появлении, из правого угла двора, злобно заурчав, выехала крытая грузовая машина, оборудованная для перевозки людей, прозванная в народе «чёрным вороном». Открылась дверца, и один из сопровождающих тётю Розу, хотел помочь ей подняться  в машину. Она отстранила его руки и сама, взявшись за поручни, поднялась и скрылась в чреве этого дьявольского устройства, части общей системы унижения и уничтожения человеческих судеб. Они уехали, а я, потрясённая всем, что тут произошло, так и осталась сидеть рядом со своими пожитками и без единой мысли в голове, что делать и как жить дальше. Так и просидела до утра. А утром пошла к Инке, больше не к кому было. Открыв мне дверь и увидев меня с узлом и чемоданом, да ещё с потерянным лицом, она поняла, что что-то стряслось у меня. Не задавая никаких вопросов, она забрала у меня из рук чемодан и узел, втащила меня в комнату и только тогда спросила:
--Что случилось?
Я не могла произнести ни слова, и только плакала. И тогда  Инка обняла меня, и так, обнявшись, мы молча просидели какое-то время. А потом, немного успокоившись, я всё ей рассказала. Родители Инки уже ушли на работу, и мы сидели вдвоём и молчали, а потом Инка сказала:
--Жалко тётю Розу. За что её? Что она могла такого сделать? Возможно, это какая-то ошибка. Может быть разберутся?.. А пока ты будешь жить у нас. Мы поставим в моей комнате раскладушку, и ты будешь на ней спать.
--Нет, Инна, я так не могу, я попрошусь в общежитие. Надо пойти прямо сейчас в институт и взять направление.
--Ну, пусть будет так. Давай сейчас позавтракаем, а потом вместе сходим в институт.
Была вторая половина августа, занятия ещё не начались, и поэтому в коридорах института было малолюдно и тихо. В деканате, куда мы зашли, за своим столом перебирала какие-то бумаги секретарша Зоя. От неё мы узнали,  что декан ещё в отпуске и будет только через три дня, а направление в общежитие выдаёт только сам декан. Бланки направления есть, но они недействительны без его подписи. Домой к Инке мы вернулись только к вечеру. Дверь нам открыла Инкина мама, Ольга Васильевна. Я поздоровалась, а Инка тут же заявила, что я несколько дней поживу у них. Инкины слова вызвали у Ольги Васильевны некоторое недоумение.
--Соня, что у тебя какие-то проблемы с тётей? - и в голосе её мне послышались нотки сомнения.
--Мама, к чему эти вопросы?
--Ну, хорошо, хорошо. Проходите, скоро будем ужинать. А ты, Инна, помоги мне.
Инка пошла с Ольгой Васильевной на кухню, а я зашла в комнату и поздоровалась с Инкиным отцом, Вадимом Петровичем, который сидел на диване и читал газету. Я стала у окна и чувствовала себя очень неуютно и одиноко. Я смотрела на улицу, на людей, спешащих по своим делам или просто прогуливающихся по улице. У каждого из них есть свой дом, свои заботы, свои радости и огорчения, свои проблемы, которые каждый решает  по-своему. Но кто сможет  решить мою проблему, утолить мою боль, которая, как заноза, застряла в моём сердце, и не отпускает. К кому можно обратиться? К тем немногочисленным знакомым тёти Розы, которых я знала? Вряд ли. Побоятся они иметь дело с племянницей человека, который запятнал себя арестом. К своим друзьям? Но никого ближе Инки у меня не было. Я не знала, о чём говорили на кухне Инка со своей мамой, но когда они вышли, Ольга Васильевна сказала:
--Девчонки, накрывайте на стол, будем ужинать.
После ужина Вадим Петрович достал из кладовки раскладушку, поставил её в Инкиной комнате, а Ольга Васильевна принесла постельное бельё. Уже лёжа в постели, мы долго обсуждали то, что происходит сейчас в нашей стране. Инка уснула, а передо мной вновь вставали картины прошедшей ночи, и слёзы непроизвольно выливались из моих глаз и сползали на подушку. Тихо скрипнула дверь, и в комнату вошла Ольга Васильевна. Она присела рядом со мной на раскладушку, вытерла мои слёзы и стала гладить мои волосы. Она не произнесла ни слова, но её ласка как-то вдруг успокоила меня, я прижалась к её мягкой руке, пахнущей, как когда-то пахла мамина рука, и  уснула.
Прошло три дня, и мы с Инкой вновь пришли в деканат. Декан был на месте. Когда  я вошла к нему в кабинет, он был несколько удивлён моим появлением в каникулярное время. Он хорошо знал меня по моей общественной работе на факультете и даже обращался ко мне не по фамилии, как к большинству студентов, а по имени. А кроме того он знал, что я живу у тёти, с которой он тоже был знаком.
--Какие такие «важные» дела привели тебя ко мне? - спросил он, отложив какие-то бумаги на край стола.
--Дмитрий Константинович, мне нужно направление в общежитие.
--Для кого это нужно?
--Для меня. Мне нужно поселиться в общежитии.
--Постой, а как же Розалия Самуиловна. Вы что, с ней поссорились?
--Её арестовали, и мне негде сейчас жить.
--Как арестовали? Когда? За что арестовали?.. Не может этого быть! Я очень хорошо знаю Розалию Самуиловну. Это ошибка - запротестовал он. А потом на какое-то время замолчал, уставившись в крышку стола.
--Да, это большая и трагическая ошибка. - и голос его несколько приутих.
--Что-то слишком много в последнее время совершается таких ошибок.
Итак, я стала жить  в общежитии. В комнате со мной живут две выпускницы с физико-математического факультета, Ира и Галя, и третьекурсница с моего, филологического, факультета, Сима. Я с головой окунулась в учёбу. Пишу рефераты, курсовые работы, готовлю доклады для литературного кружка, в котором принимаю активное участие. На преддипломной практике проводила уроки в школе. Совсем не оставалось свободного времени, и это заглушало боль, оставшуюся у меня на душе, после ареста тёти Розы. На зимних каникулах побывала дома. Родные, конечно, знали о том, что тётю Розу арестовали, переживали, но мой рассказ о случившемся был воспринят ими очень тяжело, хотя я и не вдавалась в особенно  тяжёлые подробности произошедшего. Люду пока решили не посвящать в то, что произошло с её мамой... Грустные это были каникулы...
Последние полгода учёбы были сплошь заняты подготовкой к госэкзаменам.
Я получала от Володи тёплые письма. К 8 марта пришла от него небольшая посылочка, а в ней поздравительные открытки и женские часики для меня и Инки. Мы были счастливы от такого подарка, ведь до этого у нас никогда не было своих ручных часов. А в конце апреля пришёл перевод и письмо, в котором он сообщал, что в начале июня он возьмёт отпуск более чем на месяц и приедет в С-ск. А высланные деньги—на то, чтобы на весь июнь я смогла снять дачу где-нибудь под С-ком, где мы смогли бы жить этот месяц, пока не зарегистрируют нас как мужа и жену. И ещё он писал, что есть у него несколько вариантов обустройства нашей дальнейшей, семейной жизни, один из которых - жить в Тюмени, где я смогу работать в средней школе города. Для этого он привезёт с собой вызов от Тюменского ГОРОНО. Когда он приедет, мы вместе сможем выбрать один из вариантов. Я очень ждала его, считала дни до его приезда. Мне казалось, что, когда мы будем вместе, всякие беды будут обходить меня стороной. Я почему-то верила в его счастливую звезду. В предэкзаменационной суете и заботах о предстоящей встрече с Володей как-то притупились, отошли в сторону воспоминания об аресте тёти Розы. Я больше стала думать о будущем и реже вспоминала о том, что было в моей жизни. Но неожиданная встреча в коридоре нашего общежития вдруг вновь напомнила мне о прошлом. Это был тот лейтенант,  который проводил обыск и арест тёти Розы. Не знаю, какие их специфические дела привели его в наше общежитие, но встретив меня, он поздоровался, назвав меня по имени, и сказал, что  он помнит меня и  то, что он мне обещал, он не забыл, и уже кое-что смог сделать. И сейчас имеется возможность как-то повлиять на судьбу моей тёти. И тогда я вспомнила, что в ту злосчастную ночь, когда я вышла из квартиры тёти Розы, он последовал за мной на лестничную площадку и говорил мне о каких-то возможностях. Но в тот момент я даже не слушала его, убитая тем, что произошло,  а потом и вообще забыла об этом эпизоде. Зато сейчас я внимательно слушала, о чём он говорит. Он обещал прийти ко мне на днях с конкретным планом. И, действительно, он пришёл  через три дня. Мы вышли во двор нашего общежития, присели на скамейку. Наконец я узнала его имя. Звали его Сергей. Он даже назвал и свою фамилию, Мочалов. Как он мне рассказал, тётя Роза сейчас находится в Карагандинском лагере. Веских доказательств в её антигосударственной деятельности нет. Кроме того, начальство лагеря отзывается о ней положительно. И нужно лишь сделать последнее усилие, собрать ходатайства от нескольких знающих её людей с тем, чтобы её дело было рассмотрено заново, и это может привести к её оправданию, а значит, и к освобождению. Он предложил мне самой написать такое ходатайство и постараться найти среди знакомых тёти Розы таких, которые смогли бы сделать то же самое. Всё, о чём он говорил,  казалось мне логичным и вызывало доверие, но неясными оставались мотивы, зачем ему это нужно. Может быть, у него есть какие-то виды на меня. И чтобы не было никаких иллюзий, я сказала ему, что выхожу замуж, и что единственное, чем я могу расплатиться с ним, это благодарность и дружба. И я увидела, что это на какой-то момент  смутило его, и он в этом даже признался. Но, несмотря на это, он обещал продолжить начатое, как он выразился, «доброе дело».
Надежда помочь тёте Розе окрыляла меня. Я даже об этом написала домой, в Минск.  Поделилась  и с Инкой, рассказав ей в деталях о нашей встрече и разговоре с Сергеем. Но у неё мой рассказ не вызвал большого энтузиазма, и она предложила посоветоваться с её отцом. Вечером того же дня у меня состоялся разговор с Вадимом Петровичем. Выслушав мой рассказ, он спросил:
--В каком звании твой знакомый, этот Сергей?
--Не знаю. Я не спрашивала. Во время ареста, я обратила внимание, у него в петлицах были два кубика. А сейчас он приходил ко мне в штатской одежде.
--Значит - лейтенант. Но это ведь младшее командирское звание. Я не думаю, что у него есть достаточные возможности, чтобы как-то повлиять на судьбу твоей тёти, тем более, что она сейчас находится не здесь, в распоряжении наших местных органов, а за тысячи километров отсюда. В то же время, может быть, у него есть какие-то  связи в органах, в чём я очень сомневаюсь. Знаешь, Соня, у меня есть серьёзные сомнения в возможностях и искренности твоего знакомого. Боюсь, что у него есть какой-то свой интерес в этом деле, и, скорей всего, он касается не твоей тёти, а лично тебя. Конечно, надежду терять не стоит, но будь осторожна.
Разговор с Вадимом Петровичем пригасил моё радужное настроение, но я всё-таки надеялась, мне очень хотелось верить, что можно что-то сделать, чтобы спасти тётю Розу. Какой она «враг народа»? Ведь вся её жизнь и вся её работа была только на пользу народу. А её арест - это ошибка, недоразумение, которое нужно исправить, а сейчас, возможно, представляется такая возможность. Так надо ею воспользоваться. Я подготовила своё ходатайство в таком виде, как советовал мне  Сергей. Просила написать такие же ходатайства тех немногочисленных знакомых тёти Розы, которых я знала. Но никто из них не согласился на это, объясняя  бесполезностью самой затеи и боязнью за свою судьбу и судьбу своих детей. А некоторые вообще заявили, что недостаточно знали мою тётю, и вполне возможно, что её арест законен и справедлив.
Очередная наша встреча с Сергеем прошла в ресторане, куда он пригласил меня. Там я рассказала ему о скромных результатах моих попыток получить ходатайства от тётиных знакомых, но он успокоил меня тем, что, как он сказал,  сам нашёл людей, которые готовы помочь нам. Я подала ему листок с моим ходатайством. Он просмотрел его, и сделал кое-какие поправки.
 --А теперь—сказал он, - ты перепишешь его на специальный бланк, и мы сдадим его в наше управление.
Он расплатился с официантом за наш обед, и мы вышли из ресторана. Он взял меня под руку, и мы пошли в сторону центра. Подойдя к какому-то дому, он направился к одному из его подъездов. Я остановилась.
--Куда ты меня ведёшь? Это ведь жилой дом.
--Да. Здесь я живу. У меня в квартире есть нужные нам бланки. Ты их заполнишь, и мы отнесём их в наше управление.
И только сейчас я почувствовала по дрожи в его руке, которой он держал меня за локоть, и по напряжённости его речи, какое-то  нетерпение. И тут я вспомнила слова Вадима Петровича «Будь осторожна!».
--Нет, Сергей, ты пойди сам, вынеси мне бланк, а я подожду тебя здесь вон на той скамейке.
--Я приглашаю тебя. Заодно посмотришь, как я живу.
-- Как-нибудь в другой раз. А сейчас лучше я побуду здесь. Прошу тебя, не настаивай.
--Ты что, боишься? Всё будет в порядке, - и в его голосе я почувствовала какую-то напряжённость и даже раздражение. Его рука крепче сжала мой локоть, и он буквально стал тянуть меня в подъезд. И тогда я вырвала свою руку и побежала. Я бежала, не оглядываясь, и боялась, что он погонится за мной. Опомнилась я только, когда оказалась около Инкиного дома. Дверь мне открыла Инка. Она была в квартире одна. Родители ещё не пришли с работы.
--Что случилось? - с тревогой спросила она. - на  тебе лица нет.
И я рассказала ей всё, что со мной приключилось, вплоть до моих ощущений. Она слушала меня, не перебивая, а потом заявила:
--Он хотел изнасиловать тебя. Это точно!  Затащить к себе и изнасиловать! А что, ты бы пошла на него жаловаться? А если бы даже так. Кто бы тебе поверил? Тебе, племяннице арестованной, или ему, работнику НКВД? Ещё хорошо, если он не станет тебя преследовать.
И только тут я поняла, в какой опасности я оказалась. У меня арестовали тётю, а я подаю ходатайство об её освобождении, причём в нём пишу, какая она хорошая, преданная советской власти, то есть подвергаю сомнению правильность её ареста. Это ли не повод для того, чтобы арестовать меня саму. Я схватила свою сумочку и стала судорожно рыться в ней. Слава богу, ходатайство осталось у меня. Я облегчённо вздохнула.
--Соня, когда приезжает Володя?
--Через две недели. А что?
--Эти две недели ты поживёшь у нас. Ты уже договорилась на счёт дачи?
--Да, с первого июня я могу там жить.
--Ну и хорошо. А я попытаюсь узнать, кто это такой Сергей. Как его фамилия?
--Мочалов.
--У Галки Петровой из нашей группы брат работает в НКВД. Через неё я попытаюсь узнать о твоём Мочалове.
Вечером мы сходили в общежитие. Я взяла кое-какие свои вещи, тетради и учебники, и поселилась снова у Инки. А дня через три Инка пришла с обрадовавшей меня новостью. Сергея Мочалова перевели в Москву.
 











                5.   Соня. Война.

Мы лежим на широкой деревянной деревенской кровати в нашем временном         жилище, в пристройке к хозяйскому дому, расположенному прямо в сосновом  бору. Утро ещё не наступило, но в окно через цветастую ситцевую занавеску  начинает пробиваться слабое ещё, размытое, блекло-синее свечение—предвестник  предстоящего дня. Мы не спим. Слишком много нужно рассказать друг другу. Год  разлуки оказался длинным и тяжёлым. Я лежу на его руке, и всё, что было у меня,  переливается в мысли, вновь переживаемые ощущения, в ещё не высказанные слова. Какое это счастье, когда ты можешь передать кому-то всё, что накопилось в  твоей душе, в самой её глубине, и найти понимание и сопереживание...
Поезд из Москвы прибывал вечером. Накрапывал мелкий дождик, а я стояла под зонтиком у выхода на перрон и ждала его. Из вагона, остановившегося прямо напротив меня, первым вышел Володя. С рюкзаком за спиной и небольшим чемоданчиком он направился к входу на вокзал и сразу увидел меня. Мы обнялись, и он долго не отпускал меня, мешая проходить другим пассажирам. В Красный Бор, так назывался посёлок, в котором я сняла дачу, мы приехали на пригородном автобусе. А потом был пир вдвоём. И безумная, восхитительная ночь.
Первый наш день мы посвятили неотложным делам.  Сначала нужно было определиться с  нашим дальнейшим местом проживания. Володя отдавал предпочтение Тюмени.
--И как ты видишь нашу жизнь в Тюмени?
--Я хорошо представляю ту, нашу с тобой, жизнь. Я много раз за этот год уже жил той жизнью, в мечтах и снах... Мне видится свой дом, добротный, просторный, с красивыми резными наличниками над окнами. Ты приходишь из своей школы, приводишь из садика наших детей: девочку и мальчика. Несмотря на зимнюю стужу, в доме тепло, пахнет согретым деревом, пряностями, уютом. Ты готовишься к урокам на следующий день, а дети играют в своей комнате. Затем ты готовишь ужин, и вы все вместе ждёте меня. На дворе вечер, мороз, синие сугробы снега, мутная луна, скользящая между обрывками тёмных облаков, стылый свет из окон домов. Я прихожу домой, замёрзший, усталый, и окунаюсь в это тепло, эти милые мне запахи, в этот уют. А у порога ты. Я обнимаю тебя, а по бокам виснут, беснуются наши дети. И сразу становится тепло, проходит усталость, а сердце наполняется радостью и покоем. Потом мы все вместе ужинаем. Ты укладываешь детей спать, и мы остаёмся вдвоём. Делимся тем, как прошёл очередной день: ты про школу, а я о своих делах и проблемах. И вот наконец приходит время и нам ложиться спать...Ну, что, рассказывать дальше?
--Достаточно. Ты, пожалуй, меня убедил. Ты знаешь, у тебя большой талант убеждать. Но вот что меня смущает. Что, мы так и проживём всю жизнь в этом доме, как отшельники?  А как же мир вокруг нас, с его центрами культуры, театрами, музеями, историческими памятниками, общением, наконец, с нашими родными и близкими нам людьми?
--Во-первых, у нас будут большие отпуска, которые мы сможем посвятить всему тому, о чём ты сейчас упомянула. А во-вторых, когда подрастут наши дети, и нужно будет вводить их в большой мир, конечно, придётся что-то менять и в нашей с тобой жизни.
--Ну что ж, пусть будет так.
Итак, решено: едем в Тюмень. Осталось претворить решение в жизнь. Мы отправились в город. Сдали в институт вызов из Тюменского ГОРОНО. Нам обещали, что направление мы сможем получить недели через две. Написали заявления в ЗАГСе, заполнили необходимые бланки. Срок регистрации нам установили - воскресенье, 29 июня, что нас вполне устраивало. Побродили по городу и вернулись в свою обитель. Мне нужно было готовиться к очередному госэкзамену. Первый свой экзамен по марксистско-ленинской философии я сдала ещё до приезда Володи, а теперь предстояло сдать ещё три экзамена. Поэтому последующие дни я в основном занималась своими учебными делами. Володя же бродил по городу, знакомясь с его достопримечательностями, и обеспечивал наше пропитание: закупал продукты, готовил завтраки, обеды и ужины. После очередного экзамена мы пошли  в гости к Инке. Я познакомила его с Инкиными родителями. В поведении Володи я видела глубокое уважение к ним и благодарность, благодарность за то, что в  трудную минуту они не отвернулись от меня. Мы договорились, что в день после нашего с Инкой последнего экзамена, в воскресенье 22-го июня, все вместе отметим окончание института походом на общегородское гуляние в Парк Культуры и Отдыха.
И вот, наконец, наступил этот день. Накануне успешно был сдан последний экзамен. Мы долго не вставали с постели, наслаждаясь взаимной близостью. Строили планы на будущее, которое представлялось нам радостным и прекрасным. Поднявшееся солнце наполнило нашу комнату своим светом. В окно подсматривала за нами пышная ветка сосны. Наконец, мы поднялись. Слегка позавтракав, мы решили прогуляться по лесу. Воздух в лесу был напоён хвойным ароматом. Под ногами шуршали пожелтевшие опавшие сосновые иголки и листья от редких белоствольных берёзок, стоящих небольшими островками в этом почти сплошь сосновом лесу. Кое-где встречались полянки ещё не созревшей, бело-зелёной, земляники. Народа в лесу почти не было, лишь кое-где стали появляться первые группы людей, приехавших из С-ска и обычно проводящих свои воскресные дни  на лоне природы.
После обеда мы выехали на автобусе в С-ск, чтобы побродить по городу, а потом вместе с семьёй Бочковых отправиться в Парк Культуры и Отдыха, где городские власти подготовили грандиозное гуляние. Выйдя на привокзальной площади из автобуса, мы увидели, что у столба, на котором  укреплёна большая тарелка репродуктора, собралась толпа людей, слушающих важное правительственное сообщение. Так мы узнали, что началась война с Германией, война, которая перевернёт судьбы многих миллионов людей, в том числе и наши судьбы. Но тогда мы ещё недостаточно представляли размеры катастрофы. И хотя понимали, что наступили тяжёлые времена, что будет много жертв, но ещё продолжали верить, что, как пелось в одной из довоенных песен, «Красная Армия всех сильней», что очень скоро враг будет отброшен, и основные события этой войны будут происходить на вражеской территории.
Когда мы пришли к Бочковым, там тоже были встревожены последними событиями. И хотя общее настроение было испорчено, но мы всё же отметили наше с Инкой окончание института, а потом пошли в парк.
В парке проходило грандиозное гуляние. Были открыты все аттракционы, на многочисленных площадках выступали как профессиональные артисты, так и коллективы художественной самодеятельности. Народ веселился, веселился безудержно, и было в этом веселье что-то нереальное, безумное. Люди, видимо, интуитивно чувствовали, что, может быть, этот праздник,  последний праздник в их жизни, что впереди их ждёт разлука с родными, любимыми, которая неизвестно чем может закончиться.
Назавтра мы снова были в городе. Ещё раньше мы решили, что после сдачи последнего моего экзамена мы на пару дней съездим в Минск. Надо было познакомить моего будущего мужа с моими родителями. Железнодорожный вокзал был переполнен людьми, в основном мужчинами в военной форме. Мы подошли к кассам, к которым стояли длинные очереди, а вверху над кассами висело объявление, где большими буквами было написано: «Билеты на поезда в западном направлении выдаются только военнослужащим при предъявлении соответствующих документов». Мы растерялись, стали расспрашивать людей, которые так же, как мы, толпились на вокзале. Выяснилось, что за прошедшие сутки немцы уже захватили Брест, Гродно и целый ряд других более мелких городов Белорусии и довольно быстро продвигаются в сторону Минска. Я решила, что нужно срочно связаться с родными в Минске. Мы зашли на телеграф, который находился прямо на вокзале, и я дала телеграмму следующего содержания: «Будьте на переговорном пункте сегодня 23 июня 19-23 часа Соня». Вечером на центральном  переговорном пункте С-ска, мы долго ожидали соединения с Минском. Однако, в конце концов, нам сказали, что абонент не явился. Тогда я послала в Минск ещё одно приглашение на переговоры,  уже на следующий день. Но и на следующий день «абонент не явился». В городе стали ходить слухи о возможной бомбардировке С-ска, заговорили о необходимости эвакуации. Тогда я вновь послала телеграмму, в которой настаивала, чтобы мои родные срочно эвакуировались из Минска и, для дальнейшей связи, послала им Тюменский адрес Володи. Эту телеграмму продублировала и на следующий день. Я очень беспокоилась за своих близких, но оставалась надежда, что они уже уехали из Минска, чем, возможно, и объясняется то, что они не приходили на мои вызовы. Занимались мы и решением своих дел. Нас досрочно расписали в ЗАГСе. Теперь я стала Никольской Софьей Наумовной. В институте я получила, так же досрочно, диплом о присвоении мне звания учителя литературы и русского языка. Успели купить билеты на один из последних пассажирских поездов, идущих до Москвы. А с вокзала уже уходили на восток товарные составы с беженцами. На четвёртые или пятые сутки после начала войны, ночью была и первая бомбёжка С-ска. Мы вместе с хозяевами нашего жилья поднялись на чердак дома. Посёлок Красный Бор располагается всего в 10-ти  километрах от города, и поэтому мы могли хорошо видеть то, что происходило в нём. Налёт совершался большим количеством немецких бомбардировщиков. Над городом полыхало зарево от взрывов сбрасываемых бомб и горящих зданий. Ночное небо было расчерчено непрерывно перемещающимися полосами прожекторов, стремящимися ослепить своим светом ночных стервятников. И как только в этом луче оказывалась чёрная точка вражеского самолёта, к нему сразу же присоединялся луч другого прожектора, и в их перекрестье самолёт оказывался видимой целью для зенитных орудий. Они держали его до тех пор, пока он, поражённый, не падал вниз, сопровождаемый тёмным дымным хвостом. Это была жуткая и в то же время захватывающая картина.
Перед самым отъездом  мы решили пойти к Бочковым. Автобус уже не ходил, и нам пришлось идти пешком. Мы шли по улицам города и не узнавали его. Взрытый бомбами асфальт, поваленные деревья, изуродованные дома. У некоторых домов были обрушены фасадные стены, и нашему взору, как в разрезе строительного проекта, открывалась внутренняя картина квартир. В некоторых из них всё было таким, каким оставили квартиру их обитатели: застеленные кровати, висящие на стенах рамки с картинами или фотографиями, столы, на которых ещё стояли неубранные тарелки, стаканы, чашки. И только самих жильцов этих квартир не было видно. К  счастью, дом, где жили Бочковы, не пострадал. Дверь нам открыл Вадим Петрович. Наш приход прервал их обсуждение всегдашнего российского вопроса: Что делать? Дойдёт ли война до С-ска? Стоит ли эвакуироваться, бросая здесь всё нажитое и отправляясь неизвестно куда, или стоит переждать. А вдруг Красной армии всё же удастся остановить немцев. Дальнейшее обсуждение происходило уже при нашем участии. Анализ последних событий на фронтах не давал больших надежд на благополучное развитие событий. В конце концов, было принято решение подождать ещё немного, и если ситуация не изменится, эвакуироваться. Мы договорились, что в любом случае нам необходимо поддерживать связь. Володин Тюменский адрес должен был стать адресом связи. Прощание было очень трогательным, с долгими объятиями, поцелуями и слезами. Все Бочковы за прошедший год стали для меня близкими, если не сказать, родными. И неизвестно как обернётся наша жизнь, свидимся ли мы ещё когда-нибудь, всё это было сейчас скрыто мраком неопределённости.
А назавтра мы уже сидели в общем вагоне пассажирского поезда, идущего в Москву, до отказа набитого людьми. Наши чемоданы были засунуты под сидения, так как верхние, вещевые, полки были тоже заняты пассажирами. Вопрос о том, как мы будем добираться из Москвы до Тюмени, пока был  неясным. А пока, прощай  С-ск, город,  который стал мне родным за прошедшие четыре года, в котором мне пришлось пройти через горе, страдания, опасности и город, где я нашла своего любимого человека, своё счастье. Как жалко оставлять мне тебя, бросать в момент, когда на тебя надвигается беспощадный, всё уничтожающий огонь невиданной доселе, разрушительной войны. Прощай, мой любимый город, и прости!





 
 


 


                6.  Соня. Тюмень.

Наш путь от Москвы до Тюмени напоминал «скачки на перекладных». Мы             меняли поезда дальнего следования, на пригородные, теплушки товарных составов, на открытые платформы, какой-то участок пути нам пришлось ехать на площадке товарного поезда рядом с цистерной из-под нефти. Навстречу нам шли составы с военными, направляющимися на фронт, с боевой техникой и стратегическими  материалами. На станциях, на которых мы ожидали очередного средства передвижения, Володя отправлял телеграммы в Тюмень. Всё наше «путешествие» заняло более недели. И вот, наконец, мы на грузовой площадке Тюменской железнодорожной станции. Перебираясь по шпалам через железнодорожные пути, мы выбрались на какую-то пристанционную улицу города. Володя нёс наши чемоданы и утешал меня, говоря, что осталось идти совсем немного. Общежитие геологов, в котором нам теперь предстояло жить, представляло собой длинное одноэтажное кирпичное здание, разделённое на две части перегородкой, мужскую и женскую, с двумя отдельными входами. В женской половине ряд комнат было занято и семейными парами. В одной из таких комнат предстояло жить и нам. Длинный коридор заканчивался общей кухней. Было начало рабочего дня, и в коридоре никого не было. Мы пошли  вдоль коридора, и в это время из кухни вышла молодая женщина. Она улыбнулась нам, поздоровалась, и я почувствовала на себе её оценивающий взгляд. Кого это привёз Володя аж из центра страны?    Мы зашли в одну из комнат, и я ахнула. Прямо у окна стояли рядом две застеленные общим одеялом кровати, а на нём из цветов было выложено изображение сердца, а в центре ещё одно маленькое сердечко из красной бумаги, на котором были слова: «Совет да любовь». Я остановилась, поражённая этой красотой, а Володя сказал:
--Не удивляйся. У нас так всегда встречают молодожёнов.
 Около входной двери с одной стороны висела вешалка, а с другой был встроенный шкаф, который отделял прихожую от крохотной части комнаты, которую с большой натяжкой можно было назвать кухней, где находился умывальник  и небольшой столик. На столике стояло что-то, накрытое белым полотенцем. Мы разделись, разобрали свои вещи, а чемоданы Володя сложил в  нишу над шкафом.
--Вот здесь мы и будем с тобой жить. Не дворец, конечно. В конце коридора есть душевые кабинки, но вода в них сейчас холодная, так как кончился отопительный сезон. Рядом туалет. Недалеко есть общегородская баня. Вот всё, чем  я пока богат.
В Володиных словах я почувствовала извиняющиеся нотки. Я постаралась успокоить его.
--Можешь не переживать. Ты, действительно, богатый человек. Я привыкла и к более неустроенной жизни. У нас в Минске даже душа не было, за водой ходили на колонку, а туалет находился во дворе. Не расстраивайся и не думай об этом. Меня всё устраивает, а главное, у нас есть свой угол.
И я увидела, как посветлело его лицо, как потеплели его глаза благодарностью. Я подошла к нему, обняла его.
--Тебе  оч-чень повезло! Ты взял себе жену, непритязательную, не капризную, и которая очень любит тебя.
Я собрала цветы в один букет и поставила его в литровую банку, которую нашла на кухне, а потом присела на кровать, где уже сидел Володя, наблюдавший за моими манипуляциями. Мы  ещё некоторое время посидели, а потом привели себя в порядок. На столике под полотенцем оказалось то, что нужно проголодавшемуся человеку. Перекусив, мы бросились в кровать. Нас никто не беспокоил, и мы вновь любили друг друга. А вечером... А вечером раздался стук в дверь, и двое парней внесли в комнату длинный стол. Они обнялись с Володей, а он представил им меня. Затем пришло ещё несколько человек, они несли стулья, бутылки с вином, какую-то еду, расставляли всё на столе. Всё делалось быстро, споро. И вот мы сидим во главе стола, а гости наливают в стопки вино и кричат «горько», и мы поднимаемся и впервые прилюдно целуемся. Я смотрю на Володиных друзей, на их весёлые, приветливые, обветренные лица, и по моим щекам ползут слёзы, от благодарности, от радости, от счастья быть среди них. А позже, когда все немного утихомирились, заговорили о войне. Уже несколько из Володиных друзей были призваны в армию, то же самое предстояло и другим, в том числе и Володе, и только тут я спустилась с ясных, безоблачных небес на грешную, наполненную опасностями, угрозами, несчастиями, землю. Ведь скоро, может быть, даже очень скоро, закончится этот чудесный пир любви, и нам предстоит разлука, которая неизвестно, чем может закончиться. Эти мысли оглушили меня. Я старалась не подавать вида, улыбалась гостям, но с нетерпением ожидала окончания этой замечательной вечеринки. Когда Володя проводил последних гостей, он с тревогой обратился ко мне:
--Соня, что случилось? Ты наверно подумала о войне, о том, что меня могут призвать в армию.
--А что, это не может быть? Ведь может!..может!—и к горлу подступил ком, и я заплакала.
Володя обнял меня, гладил по волосам, успокаивал. Я прижалась к его тёплому плечу и впервые в своей жизни разрыдалась по-настоящему. Он уговаривал меня:
--Ну, призовут, что из того, ведь это не навечно. Ведь мы с тобой целый год были в разлуке и пережили. Переживём и на этот раз. А пока мы вместе, и давай наслаждаться отпущенным нам временем.
Мы разделись, легли в нашу новую постель и любили друг друга так, как не любили даже в тот памятный первый раз, на квартире у тёти Розы.
А назавтра, прямо с утра, пошли оформляться на работу в школу. В школе как раз нужен был преподаватель русского языка и литературы в старших классах, и директор школы был очень обрадован моему появлению. И хотя занятия в школе не проводились из-за каникул, меня тут же оформили. Зато директор передал мне личные дела учеников тех классов, в которых мне предстояло преподавать и, что очень для меня было важным, коллективные фотографии этих классов, которые обычно делаются по окончании учебного года с фамилиями под портретом каждого из учеников. Так что уже сейчас я могла знакомиться со своими подопечными, хотя и  заочно.
Володя стал ходить на работу к себе в управление, в экспедицию его пока не отправляли,  повестку из военкомата он пока тоже не получал. Мы радовались отпущенным нам дням, но тревожное чувство постоянно жило во мне, и с тем большим упоением мы любили друг друга. Некоторые из его друзей записались добровольцами на фронт. Не будь меня, Володя поступил бы так же, но сейчас он не мог сам, добровольно, оставить меня, и мы с тревогой ждали неизбежного, угрожающей нашему счастью повестки. И она пришла. И хотя мы ждали её, но пришла она неожиданно, как удар. Я провожала его в военкомат и потом, когда они нестройной колонной, ещё в штатской одежде, с котомками за спиной, под командой  командира в военной форме, уходили на вокзал. Мы, в основном женщины, с упавшими, заплаканными лицами, шли за ними следом. На вокзале, у перрона уже стоял готовый к отправке товарный состав. Их разместили в теплушках, пол которых был устлан соломой, и  разрешили попрощаться с родными. Мы стояли с Володей несколько в стороне от других. Я уткнулась в его грудь, и от моих слёз промокла его рубашка, а он прижимал меня к себе, гладил,  уговаривал.
--Ну, успокойся. Ты ж ведь знаешь, что я везунчик. Мне в жизни всегда везёт, повезло с работой, которая мне нравится, с друзьями, повезло с тобой, когда я увидел тебя, потерял, а потом всё же нашёл, повезёт и сейчас. Я обязательно вернусь. Вот только надо победить. И то, о чём мы мечтали, обязательно сбудется. Будет у нас и свой дом и детишки, и зовущий дымок над трубой, и долгие годы счастья, нашего с тобой счастья.
И тут раздалась команда: «По вагонам!». Я долго стояла на перроне и махала вслед уходящему поезду, а он, высунувшись из своей теплушки, неотрывно смотрел в мою сторону.
Наступило 1 сентября. Начались занятия в школе. Мне удалось довольно быстро найти общий язык с учениками, заинтересовать их своим предметом, русской литературой. Я обнаружила, что у основной массы учеников есть серьёзные пробелы в грамотности. Стала проводить дополнительные занятия по изучению русского языка. Затем для учеников старших классов, особо интересующихся литературой, организовала литературный кружок. Вся моя жизнь замкнулась на школе. Стали приходить письма от Володи. Были они длинными, бодрыми и полными объяснениями в любви. Я по многу раз перед сном перечитывала их. Пришло, наконец,  письмо и от Инки. Они эвакуировались в Кемеровскую область, город Сталинск. Она тоже стала работать в школе. Вадим Петрович ещё в С-ске был призван в армию и где-то воевал. Ольга Васильевна устроилась работать медсестрой в местной больнице. Но не было писем от моих родных. Удалось ли им уехать из Минска, или они оказались в оккупации, этот вопрос постоянно не давал мне покоя. Так шла жизнь, с её заботами, тревогами, надеждами. Сводки информбюро не радовали. Наши войска продолжали отступать. Судя по названиям городов, которые были заняты немцами, война приближалась к Москве и Ленинграду. В Тюмень стали прибывать беженцы. Их надо было где-то размещать. Стали уплотнять местных жителей. И ко мне в комнату подселили молодую женщину с двухлетним ребёнком из Пскова. Женщину звали Полина, а мальчика Вова. Так появился ещё один Вова в нашей комнате. Мальчик был смышлёный, но почти не говорил. В свободное время я старалась научить его произносить простые слова, и появились первые успехи. Полина стала работать на одном из механических заводов, а мальчика отводила в детский садик. Муж Полины был призван в армию перед самой их эвакуацией из Пскова. Поэтому нового адреса Полины он не мог знать, но и Полина не знала номера его полевой почты. Так что она жила в полном неведении о судьбе мужа. По городу разнёсся слух, что в город привезли тело Ленина из мавзолея. Значит, дела на фронте обстоят совсем плохо. Значит, нет уверенности, что Москва устоит под напором немцев. Стали приходить и первые «похоронки». Но я продолжала получать письма от Володи и надеялась, что, может быть, меня минует такая судьба. Были моменты, когда длительное время не было писем, и я ожидала самого худшего, но потом приходило сразу несколько  фронтовых треугольничков, и я успокаивалась. Вся моя жизнь складывалась из работы в школе и ожидания Володиных писем. Но ещё была у меня маленькая отдушина—Вовочка. Я очень привязалась к этому маленькому умненькому человечку. Казалось, что он не по-детски всё понимает и чувствует. Он радовался, когда у меня было хорошее настроение, а когда я была расстроена, особенно, когда долго не было писем от Володи, он мог подолгу молча сидеть рядом, а в его глазах я видела сочувствие, совсем как у взрослого человека. И иногда мне казалось, что это родной мне человек, мой сынок. А время шло. Закончился 1941 год, стал приближаться к концу 1942 год. С начала декабря перестали приходить письма от Володи. На этот раз их не было очень долго, слишком долго. По вечерам, после работы, я не находила места, страшные предчувствия беды терзали меня. Полина, как могла, успокаивала меня, говорила, что это война, что письма задерживаются, как это было не раз, что могут и вообще потеряться. И вот, однажды вечером, когда я вернулась из школы, пришла почтальонша и с виноватым видом протянула мне письмо. Обычный конверт, а не треугольник, как обычно. И я всё поняла.
--Нет, нет...Не надо...Не хочу- у-у...,--и упала без чувств.
Очнулась я в своей постели и почувствовала, что кто-то гладит мою руку. Это был Вовочка. Он сидел рядом со мной, гладил мою руку своей маленькой нежной ручкой и шептал: «Сонья, Сонья.», а рядом, на стуле сидела Полина.
Несколько дней я не ходила в школу, и все эти дни Полина не водила Вову в садик, он был рядом. И его присутствие отвлекало меня от горьких мыслей, было для меня как успокоительное лекарство. Но жизнь продолжалась. Постепенно я стала приходить в себя, снова стала ходить на работу, по вечерам занималась с Вовой. Острота боли  от мысли о том, что Володи больше нет и не будет, притуплялась, превратилась в какую-то внутреннюю пустоту. Так шли дни. С фронта стали приходить обнадёживающие вести. В сентябре 1944 года освободили С-ск, а затем пришла очередь и Минску. А в мае 1945 года вся страна, и мы в том числе, праздновала Победу. Всё это время мы переписывались с Инкой. Из её писем я знала, что Вадим Петрович был тяжело ранен ещё в 1944 году и демобилизован. После выписки из госпиталя он приехал в С-ск. Оказалось, что дом их, хоть и пострадал, но не был разрушен. Он стал жить в своей квартире и занимался её ремонтом. А затем, уже в начале 1945 года вернулись из эвакуации и Ольга Васильевна с Инкой. Дима, друг Инки, погиб под Сталинградом. А вот, о своей семье я так ничего и не знала, хотя и делала запросы в разные организации, занимавшиеся поиском людей, потерявшихся во время войны. И я решила во время летнего отпуска поехать в Минск. Может быть, там я что-то узнаю о судьбе моих родных.


                7.  Соня. Минск.

Поезд Москва-Минск состоял сплошь из общих вагонов, битком набитых           пассажирами. Люди возвращались в родные края. Женщины, старики, дети, чемоданы, узлы, мешки с вещами, с едой. Были здесь и военные, в основном пожилые или после ранений. Это было заметно по перевязкам, по костылям, по подвязанным к поясу рукавам гимнастёрок. В вагоне стоял тяжёлый запах от множества человеческих тел, от нехитрой еды, от дыма самокруток. Прилечь было негде, люди спали сидя на жёстких деревянных полках, и только малых детей их матерям удавалось кое-как пристроить, чтобы они могли скоротать предстоящую ночь. Неторопливые рассказы о прожитом, пережитом,  всхлипывания, вскрики во сне. Света в вагоне не было, и только редкие фонари на переездах и проезжаемых станциях выхватывали тёмные контуры человеческих лиц. Я сидела у окна, а рядом, спал мальчик лет четырёх, голова которого лежала  на коленях его матери так, что всю ночь я не могла  встать со своего места, чтобы хоть как-то размяться. Ещё днём, когда мы выехали из Москвы, я видела через окно, какие раны нанесла война этой части нашей страны. Изуродованные лесные массивы с почерневшими стволами деревьев, искалеченные и сгоревшие избы деревень, груды кирпича, с торчащими искривлёнными прутьями арматуры, вместо домов, в городах.  Мало где сохранились здания железнодорожных станций. Вечером мы подъезжали к С-ску, и уже в начинающихся сумерках, я увидела маковки куполов Успенского собора. Собор выстоял в этой ужасной мясорубке. Но город больше походил на порушенное кладбище. Казалось, не было ни одного уцелевшего дома. Перед взором проплывали обвалившиеся стены, чёрные проёмы окон выгоревших изнутри зданий. Город просматривался насквозь. И это был тот город-красавец, который я так хорошо знала и так любила, и с которым у меня были связаны самые горькие и самые счастливые дни моей жизни.
В Минск поезд прибыл ранним утром. Солнце ещё не поднялось, но над горизонтом уже пробивались первые, ещё слабые, сполохи утренней зари. Автобусы ещё не ходили, и я пешком направилась в сторону нашего микрорайона. Я шла по знакомым улицам и не узнавала их. Те же разрушенные здания, разбитые мостовые, покалеченные тротуары. Кое-где начаты восстановительные работы. Улицы пустынны, лишь иногда встречались спешащие куда-то, с озабоченными лицами, люди. И кладбищенская тишина. Путь был не близкий, но когда я всё же добралась до улицы, на которой стоял и наш дом, сердце моё упало. Улица, застроенная в основном деревянными домами, почти полностью выгорела. Сохранились в основном кирпичные и несколько, чудом уцелевших, деревянных дома. Я шла вдоль пепелищ и еле узнала наш дом. Я узнала его по сохранившемуся туалету во дворе, обшитому жестью, и потому, вероятно, уцелевшему. Я вошла во двор. Крыша, покрытая тёсом, полностью сгорела, передняя и одна из боковых стен обрушились, и передо мной открылись внутренние части нашего дома. Наша с тётей Розой комната была завалена обгоревшими брёвнами, то же было и в комнате мальчиков. В комнате моих родителей стояла погнутая железная кровать, покрытая ржавчиной, копотью и лохмотьями от ватного матраса. В кухне были разбросаны обгоревшие кастрюли и осколки тарелок. И всё это было покрыто слоем пепла. С горьким чувством я смотрела на весь этот разор, и остро щемящий вопрос не давал мне покоя. А где же вы, обитатели этого дома? Живы ли? Какова ваша  судьба? Как мне найти вас?  Солнце уже поднялось над горизонтом, и вдруг в его лучах что-то сверкнуло в углу кухни. Я с трудом пробралась к тому месту, откуда что-то мне подавало сигнал. Это была серебряная ложечка, тоже присыпанная пеплом. Я повернула её и увидела на ручке ложечки выгравированное слово «Соня». Это была моя ложечка. В своё время отцу по наследству от его родителей остался набор серебряных вилок, ложек и десертных ложечек. Всех по 6 штук. Это были единственные драгоценности, имевшиеся в нашем доме. Сначала отец выгравировал на двух комплектах этого набора имена своё и его молодой жены, моей мамы. А затем, по мере рождения детей, он наносил гравировку на следующий комплект. Последнюю гравировку он сделал в честь Людочки, тёти Розиной дочки. Я стала копаться в золе, пытаясь найти ещё что-нибудь, но мои поиски были безуспешными. Видимо кто-то уже побывал здесь до меня, о чём свидетельствовали чьи-то следы на поверхности слоя золы. А вот моя ложечка скрывалась от похитителей, и как только я появилась здесь, подала мне сигнал.
Я выбралась на улицу и стала осматриваться в поисках какого-нибудь дома, в котором живут люди. Через один дом от нашего стоял целый кирпичный дом, в котором когда-то жила семья моего одноклассника Андрюши Стюцка. Я знала и его мать, тётю Ксану, и отца дядьку Петро. Подойдя к калитке, я увидела в огороде склонённую к грядке женскую фигуру. Это была тётя Ксана. Я окликнула её. Она распрямилась, повернула голову в мою сторону и долго вглядывалась в меня.
--Никак, Соня?
--Да, тётя Ксана, это я, Соня, дочка ....      .
Она подошла к калитке, ещё какое-то время рассматривала меня, а потом, открыв калитку, сказала:
--Заходи, пойдём  в хату.
 Мы зашли в дом. Я поставила свой чемодан в прихожей, и мы присели за стол.  Долго, молча, смотрели друг на друга. Постарела тётя Ксана, глубокие морщины пролегли на лбу и около глаз, осеребрились сединой некогда тёмные волосы, потускнели всегда живые глаза её. Видимо горе не обошло и этот дом, не пощадило и эту женщину.
--Ты с дороги?
--Да, только с поезда.
--Небось, голодная? Я сейчас приготовлю что-нибудь. А ты пока рассказывай, где живёшь сейчас, чем занимаешься.
Она стала возиться около печки, что-то доставала из кухонного шкафчика, а я  рассказывала о событиях, которые произошли у меня за прошедшие несколько лет.
--Значит, погиб твой муженёк на этой проклятой войне. Вот и Андрюша мой тоже погиб. Не дожил совсем немного до конца войны, и похоронили его где-то в Польше, в городе Быдгош.
Она замолчала, уставившись неподвижным взглядом в одну точку куда-то за окно, а из глаз её медленно сползали капельки слёз. Потом она встрепенулась, вытерла глаза кончиком платка, которым была повязана её голова.
--Давай, помянем всех, кого нет с нами, и уже не будет.
Она поставила на стол миску с горячей, из печи, картошкой, нарезала на тарелку молодых огурчиков, принесла уже нарезанные ломти чёрного хлеба и небольшую бутылку с самогоном. Мы выпили понемногу, закусили, а мне не терпелось задать ей мой главный вопрос, который мучил меня: что сталось с моими родными? Но я спросила совсем о другом.
--А дядя Петро?
--Нет больше и его. Убили его немцы прямо здесь во дворе. Стали они уводить из двора нашу корову Нюрку, а он не давал, ругался. Вот и не стало ни его, ни Нюрки. Я потом выкопала могилку на заднем дворе, там и похоронила. И живу теперь одна. Зачем живу, не знаю.
Она снова налила в стаканы самогонки и, не дожидаясь меня, выпила. И снова наступило молчание. Но я всёже спросила.
--Тётя Ксана, а вы что-нибудь знаете про моих?
Она подняла на меня свои, полные горечи, глаза, потом отвела свой взгляд в сторону окна, помолчала, а потом, всё так же глядя в окно, стала рассказывать.
--В самом начале войны  забрали в армию  твоего отца, Наума Марковича, и Андрюшу. Вызывали в военкомат и Петро, но отпустили. Ты ж знаешь, он после той ещё войны, что была при царе, был ранен в ногу и сильно хромал.— Тётя Ксана замолчала, о чём-то задумалась, а потом, тяжело вздохнув, сказала,-- Лучше бы пошёл в армию, чем так...— и опять перерыв. --Ну вот. Я знаю, что твой братик, Боря, тоже пошёл в военкомат, но его не взяли, как малолетку, хотя он был и высокого роста. А потом пришли немцы. Сначала по нашей улице прошли их танки и мотоциклеты. А потом несколько времени у нас они не показывались. Но всё равно, все затаились в своих хатах и редко показывались на улице. И вдруг на стенах домов наклеили объявления, «Все евреи должны носить на своей одежде жёлтую звезду», и была нарисована эта звезда, не обычная, а с шестью концами. И клеили эти объявления наши хлопцы, полицаи. Прошло ещё какое-то время, и снова появились объявления, в которых говорилось, что все евреи будут переселены на другие улицы. Назывались, какие, но я запомнила одну—Ратомская. Ещё было написано, что все переселенцы должны взять с собой самое необходимое, в том числе и зимние вещи, а всё ценное выложить на видном месте и оставить дома. Когда наступил срок переселения, мы с Петром были дома и всё видели из окна. По улице шла серая колонна с жёлтыми звёздами на спинах. Хотя было ещё достаточно тепло, многие из них были одеты в зимние пальто. Шли медленно, так как среди них были и старые люди, и больные. А по бокам шли  немцы и наши полицаи с автоматами и винтовками наготове. Видела я и твоих. Бабушку твою поддерживали Боря и Ильюша, а мама вела Розину дочечку. За спиной у мальчиков были какие-то сумки, наверно с едой, а мама твоя несла свёрнутое и перевязанное тёплое одеяло.
Тётя Ксана встала, прошлась по комнате, а потом снова стала смотреть в окно, в которое она смотрела тогда, четыре года назад. И, видимо, перед её взором снова проходила колонна людей, обречённых на смерть.
--Не знаю, живы ли они, или нет, но сюда после того, как немцы ушли, никто из них не приходил. Уже потом, после того, как их увели, люди говорили, что те улицы были обнесены колючей проволокой, а ещё позже, что многих из них немцы расстреляли. Правда это или нет, не знаю.
С тяжёлым сердцем слушала я этот горький рассказ, но  чувствовала, что и тёте Ксане не легко было вспоминать и вновь переживать то, через что пришлось пройти ей самой. Надежды на то, что кто-нибудь из моей семьи остался в живых, было очень мало, но я все же решила попытаться ещё что-то разузнать там, где было еврейское гетто, а нет—то может быть что- либо известно в организациях, представляющих местные органы власти. Об этом я сказала тёте Ксане.
--А ты приехала на совсем?
--Нет, тётя Ксана, мне надо снова ехать в Тюмень, ведь у меня там работа, да и жильё.
--А ты приходи ко мне. Поживи пока у меня, а когда надумаешь ехать, то от меня и поедешь. Да и мне - живой человек—какая ни на есть радость.
Район бывшего гетто состоял из нескольких улиц. Здесь тоже были сгоревшие или разрушенные дома, но колючей проволоки уже не было. В сохранившихся домах жили люди. В основном это были либо белоруские, либо русские семьи. На мои вопросы у них не было ответа. Они сами были выселены  немцами из их домов, и доступа в гетто у них не было. И поэтому они ничего не знали, что  происходило в их домах в то время. Еврейских семей было очень мало, и все они не были во время оккупации в Минске. Им удалось эвакуироваться. Так что ничего нового о судьбе моей семьи я так и не узнала. В горсовете, куда я обратилась, сказали, что у них создана комиссия, которая занимается составлением списка погибших не только в гетто, но и вообще в Минске. В этой комиссии мне показали этот список. Там было очень много еврейских фамилий, но среди них я не нашла фамилии моих родных. Так ни с чем уже поздно вечером я вернулась к тёте Ксане. А назавтра утром я выехала в С-ск. На трамвае приехала в центр города. На месте дома, в котором когда-то была тёти Розина квартира, была груда кирпичей и всевозможных обломков. В сквере, где когда-то меня нашёл Володя, сохранилась та, памятная мне, скамейка. Я присела на неё, поставила рядом свой чемодан, прикрыла глаза, и стало мне мниться, что не было тех пяти трагических лет, что всё сейчас снова повторится. Так, с закрытыми глазами, я просидела несколько минут. Но ничего не повторилось. Всё изменилось. Изменился и сквер, изменился и город. Пропало радостное оживление, которое тогда царило на площади. Изменились краски, изменились звуки, которые сопровождали меня в той, ушедшей навсегда, жизни. Изменилась и я сама.
Я не сразу узнала дом, в котором жили Бочковы. Собственно дома как такового не было. Остался один подъезд, даже половина подъезда, и лестница. Вторая половина была обрушена, а в лестничном проёме сохранились лишь входные двери в эту половину, кое где заложенные кирпичной кладкой. Между самой лестницей и сохранившейся частью подъезда была трещина, через которую, когда поднимаешься по ней, можно было видеть улицу. Встреча с Бочковыми была очень трогательной. Даже Вадим Петрович, всегда очень сдержанный, обнял меня своей правой рукой. Левая рука его была ампутирована. Были рассказы о прожитом и пережитом, о том, что ожидается в настоящее время и планы на будущее. Инка уже с нового учебного года будет вести уроки в одной из школ С-ска. Она рассказала, что в городе существует серьёзный дефицит преподавательских кадров, что с целью привлечения преподавателей выделены средства на восстановление целого ряда домов, в которых будет выделяться жильё для учителей школ.
--Увольняйся в Тюмени и приезжай в С-ск. Пока поживёшь у нас, а потом  получишь и своё жильё.
--Конечно,--поддержал Инку Вадим Петрович,--и мы разбогатеем. Будет у нас уже две дочки. Да и веселей будет в доме
Я поблагодарила их за это предложение, но пока воспользоваться им не смогла.
--В этом году я не смогу вернуться в С-ск. Я должна выпустить   своих десятиклассников, а в следующем году я приеду,  думаю, что приеду.
Несколько дней я провела в гостях у Бочковых. Мы с Инкой бродили по С-ску, побывали около нашей альма-матер, пединститута. Здание было цело, но с серьёзными повреждениями. Вспоминали наши студенческие годы. А затем  она провожала меня на вокзале. Поезд тронулся, а я неотрывно смотрела в окно вагона, и сердце моё сжималось от любви к этому городу и от боли за него, что сделала с ним эта война.











 



                8. Соня. Коммунальная квартира.

Уже больше трёх лет я живу и работаю в С-ске. После возвращения из  Тюмени, первые несколько месяцев я жила у Бочковых и преподавала литературу сначала в 8-х и 9-х классах вечерней школы и  параллельно  в 7-х классах дневной мужской школы. Одновременно участвовала в восстановлении одного из разрушенных домов, в котором предполагалось выделить несколько квартир для учителей школ города. Таскала кирпичи и вёдра с цементом, замешивала раствор и даже научилась вести кладку. И вот уже больше чем полгода я живу в своей собственной комнате в трёхкомнатной квартире этого дома. Ещё две комнаты занимают тоже семьи учителей.  Самая большая комната досталась семье из трёх человек. Отец семейства, радиоинженер Виктор Степанович Савченко, его жена—Ольга Аркадьевна, преподаватель химии, и их восьмилетняя дочь Лена. Виктор Степанович до войны окончил радиолокационное училище под Москвой, работал на военном заводе. Быстро продвинулся по службе, стал начальником цеха. Но однажды, по независящим от него причинам, его цех не выполнил план по выпуску деталей для РЛС (радиолокационных станций), и он должен был предстать перед судом. А какие тогда были суды, мы знаем. Скорые, несправедливые, неправедные. Но на его «счастье» началась война, и он ушёл добровольцем на фронт. Провоевал всю войну, имел и военные награды и несколько ранений, причём одно очень серьёзное, в область груди, где под сердцем так и остался осколок, который нет-нет, да и беспокоит его, но, несмотря на это, он всегда  в  хорошем настроении, шутлив, остроумен. Под стать ему  и его жена, спорая, шустрая и весёлая. Старше меня лет на 8, она постоянно покровительствует мне и стала для меня как старшая сестра. Мы часто обсуждаем наши женские проблемы, даже интимные. И вообще, между нами завязалась настоящая дружба.  В третьей комнате проживает пожилая учительская пара. Яков Иванович, преподаватель русского языка и литературы, человек крупного телосложения с копной седых волос на голове и такими же седыми и густыми бровями, из под которых на мир внимательно смотрят, казалось, суровые, но в действительности, добрые глаза. Я про себя его называю «мудрым котом». И вообще, эта пара  вызывает у меня представление о том, какими были учителя в старой, ещё дореволюционной, гимназии. Жена Якова  Ивановича, Александра Ивановна, преподаёт математику в одной из школ С-ска. Она всегда, даже дома, носит строгое, тёмного цвета платье, подпоясанное нешироким пояском. Её тёмные с сединой волосы  охвачены чёрным, из бархата, обручем, а за толстыми линзами в старомодной оправе очков почти всегда светятся доброжелательным лукавством её тёмно-карие глаза.
С Яковом Ивановичем мы частенько ведём диспуты на литературные темы. По-разному мы оцениваем значение и вклад в литературу разных писателей и поэтов, различных литературных течений. Зато с Александрой Ивановной у меня нет никаких разногласий. Мы просто беседуем о школе, о наших учениках, о тех способах и приёмах, которые применяем в преподавании с тем, чтобы увлечь, заинтересовать наших подопечных своим предметом. Вся моя жизнь, все интересы сосредоточились на школе. Не осталось больше у меня людей ближе, чем мои ученики. И хотелось мне передать им не только знания, но и своё отношение к жизни, и свою любовь. И, надо сказать, что я чувствовала, ощущала, отклик в их сердцах, в их отношении к моему предмету и ко мне лично. Всё это согревало душу, делало жизнь осмысленной, интересной. А в Александре Ивановне я нашла родственную душу, с которой можно было поделиться своими успехами и неудачами, и которая внимательно выслушает тебя, подбодрит, даст нужный совет. Обстановка в квартире  очень дружественная. Мы часто собираемся то в одной из комнат, то в другой, отмечаем дни рождения, играем в лото, карты. И всё это напоминает мне ту атмосферу, которая царила когда-то в нашем доме, в моей семье, ещё тогда, в Минске.
 А о своих родных я узнала очень немногое. Из документа, пришедшего на мой запрос об отце, я узнала, что «...Файнберг Наум Маркович 1897 года рождения, уроженец Минской области села Смиловичи, находясь на фронте Великой Отечественной Войны пропал без вести в августе 1941 года...». Зная, что происходило на фронте в первые месяцы войны, у меня не осталось надежды на то, что отец мог остаться в живых. Слабые надежды остались у меня и на то, что остальным членам моей семьи удалось уйти от уничтожения. Я уже кое-что знала о судьбе евреев, оказавшихся в Минском гетто. Тяжело было сознавать, что все мои близкие исчезли с лица земли, и только я одна, слабый побег некогда довольно крепкого и красивого дерева, ещё жива и храню память о тех веточках, которые вместе со мной росли, цвели и радовались жизни. Что пришлось им вынести и пережить в то ужасное время фашистской оккупации? Неужели никому из них не удалось спастись? Эти мысли нет-нет да и бередили мою душу. Сколько горя может вынести одно человеческое сердце.
Но жизнь продолжалась, и я окунулась в новые заботы и переживания. Учениками вечерней школы, в которой я преподавала, были в основном молодые ребята и девчата, которым война не дала возможности получить среднее образование. Некоторые из них ещё донашивали военную форму. Приходили на уроки после рабочего дня, усталые, не выспавшиеся, и я, как могла, старалась строить так свои уроки, чтобы на них было нескучно, интересно и увлекательно. И надо сказать, что мне это удавалось.
Однако со второго учебного года мне пришлось оставить вечернюю школу. Директор дневной школы, Константин Борисович, в которой я тоже вела уроки, и который преподавал литературу в старших классах, передал эти классы мне. Его назначили заведующим РАЙОНО, а его место директора занял бывший завуч школы, математик. Перед своим уходом Константин Борисович долго беседовал со мной в своём кабинете. Характеризовал каждый передаваемый мне класс и отдельных учеников, говорил о трудностях преподавания в старших классах мужской школы, особенно с контингентом учащихся, прошедших через все испытания войны.
--Конечно, лучше было, если бы вместо меня пришёл мужчина. Но где его взять? Будет трудно, но я надеюсь на Вас. Особенно обратите внимание на 10-й класс. Два  ученика из этого класса были в прошлом году арестованы за бандитизм. Но в классе остались их бывшие дружки. Это Серпиков и Баранов. Да и остальные ребята тоже не сахар. В общем, трудно Вам будет, но я надеюсь, что Вы найдёте к ним нужный подход. В то же время, почти все они очень способные ребята, и, если удастся их заинтересовать учёбой, то можно будет решить и  все остальные проблемы.
Начала я, как когда-то в Тюмени, с  личных дел учеников, с которыми мне предстояло встретиться в новом учебном году, и особенно десятиклассников. Дела эти были очень короткими. Сведения о том, как учились и чем жили будущие мои ученики в довоенные и военные годы, отсутствовали, видимо, утрачены во время войны, но и те, что имелись, о многом говорили. У многих из них отцы не вернулись с фронта, или вернулись инвалидами. Некоторые из учеников имели приводы в милицию, состояли там на учёте за воровство и хулиганство. Материальные и жилищные условия у большинства из них были очень плохими. Почти все они были переростками, пропустившими учёбу по году и более во время войны, а некоторым было уже 20 лет.  Вот с таким контингентом мне предстояло работать. Я не представляла себе, как мне следует вести с ними, я страшилась нашей, особенно первой, встречи. Я боялась своих учеников.
О всех своих страхах я рассказала дома своим соседям, на что Яков Иванович отреагировал самым неожиданным образом.
--Нормальные ребята. Много им пришлось пережить. Да, им нужно было как-то  выживать, вот и воровали. Это была борьба за существование. И я верю, что из таких детей, которым пришлось на себе перенести все тяготы военного времени и после этого всё же прийти в школу за знаниями, получатся и хорошие специалисты, и нормальные люди. Тяготы и страдания, перенесённые человеком, делают его более стойким, и в то же время более чутким  и отзывчивым. И если ты найдёшь с ними взаимопонимание, не станешь в позу всезнающего наставника, а просто будешь работать, передавать то, что ты знаешь, а они ещё не знают, и будешь делать это интересно, то увидишь, что они могут стать хорошими  учениками и благодарными людьми.
--У меня в мастерской  работает техником Сева Завьялов.— это включился в разговор Виктор Степанович, -- К нам он пришёл мальчишкой после отсидки в тюрьме за грабёж магазина. Способный пацан. В школе он увлекался радиотехникой. Его приняли как обычного нового работника. Никто не учил его жизни, не напоминал о прежних прегрешениях. Сейчас он лучший радиотехник, его портрет на доске почёта, собирается продолжать учиться в вечерней школе. Я как-то спросил у него, что привело его в тюрьму, и он ответил: --Есть очень хотелось.
Спасибо вам, дорогие мои соседи, познавшие  жизнь такой, какая она есть, за ваш мудрый совет. Теперь я знала, что надо делать и как себя вести.
К первому уроку в 10-м классе я готовилась как к решающему бою. Директор школы перед своим уходом в ГОРОНО успел провести несколько уроков, посвящённых  Владимиру Маяковскому. Мне предстояло продолжить эту тему. Я заново перечитала всё, что было написано поэтом и что было написано о самом Маяковском и его творчестве. Продумала весь план предстоящего урока. Но когда я переступила порог класса,  и присела за учительский стол, всё пошло совсем не так, как я планировала. Передо мной сидели взрослые парни, которые смотрели на меня со снисходительной иронией и которые видели во мне чуть ли не свою сверстницу, девчонку, которая набралась наглости учить их чему-то. Это вдруг вызвало во мне ответную реакцию. Не помню, как повела я себя, какие слова  говорила. Я читала им стихи Маяковского с таким ожесточением, с таким,  вдруг возникшим  проникновением во внутреннее содержание стихов и чувства самого поэта, какого не было у меня никогда до этого. И, видимо, такое, не подготовленное заранее, неожиданное для меня самой, построение урока оказалось самым верным. Я чувствовала, как лёд недоверия, который я почувствовала в начале урока, стал таять. Я видела их глаза, заинтересованные, полные внимания и удивления. И  поняла, что я победила. Они приняли меня, признали.


 



                9. Соня.  Письмо. 1965г. 

Сколько лет должно было пройти, чтобы эта радостная весточка достигла            адресата. Говорят, что рукописи не горят. Иногда не горят и посланные когда-то письма. Где скиталось оно, пожелтевшее от времени, в потрёпанном старом конверте с затёртыми чернильными буквами адреса. Через какие добрые руки прошло оно и сохранилось, чтобы доставить мне редкую для меня радость. Принесла мне это письмо пожилая женщина. Звали её Зинаида Андреевна. Она рассказала, что в поезде с ней в одном купе ехал молодой мужчина. Звали его Володя.
--Узнав, что я из С-ска, он достал из своего чемодана это письмо и попросил поискать адресата, который предположительно проживает в С-ске. Он предупредил меня, что на конверте фамилия женщины, которой адресовано письмо, Файнберг, но, скорее всего, сейчас она живёт под фамилией Никольская. Он очень просил выполнить его просьбу, сказал, что для Вас, это очень важное письмо, и даже предлагал мне деньги на предстоящие расходы. Но какие тут расходы? Я узнала Ваш адрес через адресное бюро и, вот, принесла.
Я взяла из рук Зинаиды Андреевны письмо, вскрыла его, и волна счастья захлестнула меня. Это было письмо от Ильюши, моего брата. От неожиданности я растерялась и лихорадочно стала читать его. А Зинаида Андреевна терпеливо ждала, наблюдая за мной, и мне казалось, что и она  переживала и радовалась вместе со мной. Я  не знала, как благодарить эту женщину. Я собрала всё, что у меня было, на стол, и за ужином рассказала ей всю историю моей  жизни.
--Я уже не надеялась, что кто-то из моих родных остался в живых, и вот теперь такая радость, мой младший братик спасся. Большое Вам за это спасибо.
Я взяла адрес Зинаиды Андреевны и просила её, если понадобится когда-нибудь какая-то моя помощь, обращаться ко мне. Я всегда буду рада хоть чем-то отблагодарить её.
Когда Зинаида Андреевна ушла, я вновь перечитала Ильюшино письмо:
«Здравствуй, дорогая моя сестричка Соня!
Не знаю, найдёт ли тебя это письмо. Очень хочется надеяться на это. Адрес, по которому  пишу, я запомнил из твоей телеграммы, посланной нам в конце июня 1941 года. В той телеграмме ты настаивала, чтобы мы эвакуировались из Минска. Но мы не успели. Когда пришли немцы, нас всех согнали в гетто. Там и нашли свой конец все наши родные, кроме меня. Мне удалось спастись. Не буду о сывать подробности. Если же это письмо дойдёт до тебя, и мы сможем наладить какую-то связь, тогда я смогу тебе рассказать подробно обо всём, что было. Ещё я знаю, что наш папа тоже погиб на этой войне. И я надеюсь, что я не один из всей нашей семьи остался на этой земле, что есть ты. Сейчас я живу в Израиле. Зная, как относятся к нашей стране в Советском Союзе, я не стал посылать это письмо по почте, а передал его через своего знакомого, который отправит его из Польши. Если это письмо всё же найдёт тебя, то связаться со мной можно будет по телефонам моих друзей (своего телефона у меня пока нет) или по адресу». Далее следовали номера телефонов и адрес. А внизу: «Целую, твой брат Ильюша.», и дата -17.11.60.
Более четырёх лет плутало это письмо по неизвестным мне дорогам, в скольких руках побывало, пока нашло меня. Кто был тот парень, который передал его Зинаиде Андреевне? Может быть тот мальчик Вова, сынок Полины, моей соседки в Тюмени. Ведь по возрасту он подходит. Ему сейчас должно быть 26-27 лет. А может быть сын кого-нибудь из Володиных друзей. Загадка, которую, возможно, никогда мне не разгадать. Но кто бы он ни был, это неравнодушный, чуткий человек. Большое спасибо ему!
Своей радостью я поделилась со своими соседями, Александрой Ивановной и Яковом Ивановичем. Они уже состарились. Вышли на пенсию. Яков Иванович часто болеет. Перенёс первый инфаркт. Александра Ивановна заботливо ухаживает за ним. Но он ещё хорохорится, часто затевает со мной  споры на литературные темы. По-прежнему он напоминает мне Мудрого Кота, но ещё больше поседевшего  и немного усохшего. Они тоже порадовались за меня.
Другие мои соседи, Виктор Степанович и Ольга Аркадьевна совсем недавно получили двухкомнатную квартиру в новом доме и съехали от нас. Их дочь, Люда, рано вышла замуж, родила сына и живёт отдельно от родителей. На их место вселилась семья Козулиных, состоящая из трёх человек. Главу семьи, электрика с механического завода, зовут Фёдор, отчества своего он не назвал. Зато жена его попросила называть её только по отчеству—Никитишна. Есть у них уже совсем взрослая  дочь Галя. Но с семьёй Савченко я продолжаю поддерживать прежние дружеские отношения. Они иногда навещают нас, особенно на мой день рождения  или на дни рождения Якова Ивановича и Александры Ивановны. Их приход всегда вносит в нашу квартиру оживление. Звучат шутки, смех. Яков Иванович сразу забывает про свои болезни, а Александра Ивановна готовит стол с вином и разными закусками собственного приготовления. Я просто влюблена в эту весёлую, остроумную и очень деликатную пару, наших бывших соседей и обращаюсь к ним просто по имени: Оля и Виктор.  Часто бываю у них, в их новой квартире, делюсь с ними своими заботами, проблемами. Они живо откликаются на них. И если Александра Ивановна и Яков Иванович заменяли мне моих родителей, то Оля и Виктор стали моими самыми близкими друзьями. Они очень были озабочены неустроенностью моей личной жизни. И однажды, когда я была приглашена к ним по поводу какого-то праздника, они познакомили меня с Сашей, учителем математики в той школе, в которой преподавала Оля, ещё довольно молодым, симпатичным мужчиной, пожалуй, даже немного моложе меня, уже более 4-х лет как разведённым. У него была десятилетняя дочь, которая жила вместе с матерью. И ещё у него была комната в коммунальной квартире. У нас  завязались какие-то отношения. Он бывал у меня в гостях, я у него. И даже оставалась на ночь. Он был чуток, относился ко мне очень бережно. Но всё равно мне чего-то не хватало. Не хватало любви. А любовь, которая возникает от понимания того, что человек этот заслуживает любви, это не любовь. Когда любишь человека, не задумываешься над тем, за какие качества ты любишь его. И когда я это поняла, мы расстались. И это было грустное расставание. Расстроены были этим событием и Оля с Виктором, особенно Оля.  Но они понимали меня и не осуждали. Они всегда очень чутко относились к мотивам моих поступков, и потому мне с ними было очень легко. С ними в своё время я поделилась и печальной новостью о судьбе тёти Розы. Ещё в 1956 году, когда началась реабилитация жертв Сталинских репрессий, я послала запрос в организацию, которая занималась этими вопросами. И мне был прислан официальный ответ, что Гавриленко Розалия Самуиловна умерла в 1945 году в лагере для заключённых под городом Чита. Диагноз: инфаркт миокарда. Указом от 15.08. 1956г реабилитирована. Но позднее при случайной встрече с женщиной, которая отбывала свой срок вместе с тётей Розой, я узнала, что тётю придавило упавшее дерево во время их работы на лесоповале...
Вот и на этот раз я пришла к ним со своей новостью. Они радовались вместе со мной. Мы даже выпили вина по этому поводу. Виктор Степанович спросил меня:
--А как ты собираешься налаживать связь с братом?
--Я напишу ему письмо, ведь теперь я знаю его адрес.
--Не торопись. Ты слыхала что-нибудь о перлюстрации. Я точно знаю, что все письма, отправляемые в недружественные нам страны, проверяются нашими органами. И если ты пошлёшь письмо непосредственно в Израиль, то это может отразиться на твоей работе. Я знаю, что на тебя сейчас имеется представление о присвоении тебе звания «Отличник народного образования». Если твоё письмо попадёт на глаза органам, то на твоей карьере можно будет поставить крест. Я вижу, что на конверте письма, что ты получила, польский адрес. Вот и напиши письмо брату по этому адресу, а под фамилией адресата напиши: «Для Файнберга». А ещё лучше, вложи внутрь конверта отдельным листком просьбу переслать это письмо твоему брату. Я знаю, что корреспонденция в соцстраны не цензурируется.
И откуда ему известны такие вещи? Видимо у него есть какие-то свои каналы. Я так и сделала, и в результате,  месяцев через пять получила новое, уже более подробное письмо от Ильюши.
         « Здравствуй, дорогая сестричка!
Я уже потерял надежду, что мы найдём друг друга. И твоё письмо для меня было огромной радостью. Беда только в том, что мы живём в разных мирах, отнюдь не дружественных, и неизвестно, когда мы сможем увидеться. Моя судьба здесь сложилась довольно удачно. Два года назад я женился на местной девушке Мирьям. У нас родился сын, Нахум, названный так в честь нашего отца. Ему ещё нет годика. Здесь я окончил школу, а затем и университет. Работаю хирургом в одной из больниц. Отслужил в армии. Но я понимаю, что больше всего тебя интересует, что сталось с нашей семьёй. В письме описать всё подробно невозможно. Поэтому расскажу вкратце.
 Как я писал тебе в прошлом письме, эвакуироваться мы не успели. Когда в Минск пришли немцы, пожалуй, первое, что они сделали, это согнали всех евреев  в гетто. Для этого они оцепили несколько улиц колючей проволокой, выселили из домов не евреев, а вместо них поселили еврейские семьи из других районов города. В каждом доме, в каждой квартире жило по нескольку семей. Нас поселили в частном доме, в котором уже жили три еврейские семьи. Гетто охранялось немецкими солдатами и полицаями из местного населения. За выход с территории гетто полагался расстрел. Продуктами не обеспечивали, и люди доедали то, что удавалось найти из запасов прежних жильцов. Начался голод. Некоторых из обитателей гетто, высококвалифицированных специалистов, в том числе и нашего дядю Мордехая, немцы использовали для обслуживания оккупационных властей. Их утром выводили из гетто, а вечером они возвращались. Иногда им удавалось принести с «воли» кое-какие продукты, в основном какие-нибудь отбросы: корки хлеба, сыра, картофельные очистки, остатки консервов в банках. А 7-го ноября произошёл первый погром. Узнав об этом? мы все спрятались в подвале, а в доме остались одни старики. Они отказались прятаться.
--Они нас не тронут,- говорили они,-- зачем им нужны старики? А вас мы прикроем.
Общими усилиями они передвинули кухонный шкафчик на крышку погреба и стали ждать своей участи. К утру, когда всё стихло, мы выбрались из погреба. Тела всех стариков, в том числе и нашей бабушки Сары, валялись во дворе дома. А затем на подводе приехала похоронная команда из числа местных жителей и отвезла трупы куда-то в лес.
Когда пошёл первый снег, по распоряжению немецкой комендатуры всех взрослых, начиная с детей  двенадцати лет, стали гонять на работы по расчистке железнодорожных путей на товарной станции, погрузке и разгрузке вагонов. Когда мы прятались от погрома, мама, спускаясь в погреб, упала и сломала ногу. Поэтому на  эти работы  ходить не могла и оставалась дома с Людочкой, а мы с Борей ходили. И хотя это был очень тяжёлый труд, под надзором гестаповцев и полицаев, но всёже нам чем-то напоминало «свободу». Рядом с железнодорожным полотном мы обнаружили не убранное картофельное поле. Там, незаметно от охранников, нам удавалось выкапывать по нескольку мёрзлых картофелин, а потом мы их проносили в гетто, чтобы как-то поддержать маму и Людочку. Нам же там, на работе, давали какую-то жидкую похлёбку и кусок эрзац-хлеба. Во время работы нам с Борей поговорить не удавалось, а, приходя вечером домой, мы тут же, обессиленные, валились спать, и только по пути на работу и с работы мы могли обмениваться своими мыслями. Боря считал, что нам как-то надо уходить из гетто, постараться найти партизан. Но как оставить маму и Людочку. Так что всё это были только мечты. За это время мама очень сдала. Её лицо избороздили глубокие морщины, хотя ей было немногим больше сорока лет, нога распухла, ей трудно было передвигаться. А Людочка стала напоминать маленькую старушку.
Однажды возле полотна дороги, где мы работали, Боря нашёл засыпанную снегом немецкую винтовку со штыком, напоминающим кинжал, и расколотым прикладом, который ещё держался за счёт металлической накладки. Он спрятал её в приметном для нас месте, а штык снял и засунул за пояс со спины, прикрыв его рубашкой и пальто, и пронёс в гетто.
--Надо как-то добыть немецкие патроны, и тогда мы с тобой будем вооружены. Только не проболтайся никому, даже маме,- предупредил он меня.
Последнее время охрана, которая нас сопровождала на работу, заметно ослабла. Люди были истощены, и у немцев, видимо, сложилось впечатление, что для охраны этих обессиленных людей достаточно одного эсесовца и нескольких полицаев. И у нас появилась надежда, что однажды мы как-нибудь сможем пронести и винтовку.
Мы продолжали ходить на работу и, если удавалось, то добывали что-нибудь из съестного для мамы и Людочки. Выходили мы из гетто в 7 часов утра, а возвращались под вечер. А назавтра снова на работу. Однажды, когда наша колонна вышла из гетто и направилась в сторону товарной станции, мы увидели, что усиленные наряды эсесовцев и полицаев окружают гетто. И мы поняли, что будет погром. Нас охватила тревога за маму и Людочку, но что мы могли сделать. Оставалась надежда, что им и сейчас удастся спрятаться в погребе. Вечером, когда мы возвращались с работы, перед гетто нашу колонну задержали. Из ворот гетто полицаи вывозили на подводах тела убитых. На одной из них я вдруг увидел маму. Я закричал: -Мама!- и хотел броситься к подводе. Но Боря схватил меня, зажал мне рот рукой и притянул к себе. Так мы и стояли, прижавшись друг к другу, и молча плакали, пока нас не впустили на территорию гетто. В доме, приютившем нашу семью, никого не было. Потом стали приходить те, кто вместе с нами работал на станции. К нам в комнату пришли двое ребят из соседних комнат нашего дома, Вена и Саша и, не сговариваясь, стали обсуждать план побега из гетто. В последующие вечера мы обследовали ограждения, находящиеся вблизи нашего дома, и выбрали место, где лучше всего можно будет выбраться из гетто, изучали распорядок дежурства полицаев и эсесовцев и, в конце концов, наметили срок побега. Это было воскресенье, когда охрана состояла только из полицаев. Мы подобрались к ограждению. Подняли нижний ряд колючей проволоки, подставили под неё торцом две доски так, что образовался достаточный проход, чтобы можно было ползком выбраться на другую сторону ограждения. Напротив этого места, по другую сторону улицы, стоял дом, за забором которого был двор, где росли довольно густые кусты смородины, а внутренняя часть двора была засажена картофелем. Первым выполз я. Перебежав через улицу и перебравшись через забор, я пробрался в дальний конец двора, спрятался за кустом смородины и оттуда стал наблюдать за происходящим. Следующим был Вена. Выбравшись за колючую проволоку, он стал помогать Боре вытаскивать мешок с продуктами, которые нам удалось собрать за всё время подготовки к побегу. И в этот момент появился полицай. Увидев около забора фигуру человека, он крикнул: - Стоять! Вскинув винтовку, он приблизился к Вене. Но в это время Боря, выбравшись наружу, нанёс ему сзади удар немецким штыком. Полицай упал, но успел выстрелить из своей винтовки. И тут сразу появились ещё два полицая. Они стали стрелять. И я видел, как упали на дорогу и Боря и Вена. Полицаи подбежали к упавшим и сделали ещё несколько выстрелов. Я перебрался в соседний двор. Там рос высокий клён. Я взобрался на него и оттуда наблюдал за происходящим. Слёзы застилали мои глаза, но я видел, как полицаи помогали их раненому  сотоварищу подняться с земли. Боря же и Вена так и лежали на дороге. Они были мертвы. Полицаи отнесли куда-то раненого, а затем вернулись. Обнаружив лаз, они вытащили наши подпорки, а потом стали просматривать всё вокруг. Зашли во двор соседнего дома, обшарили все кусты, затем побывали и во дворе того дома, где находился я. Хорошо, что я забрался на дерево, и они не обнаружили меня. Не знаю, наблюдали ли жильцы этих домов за происходящим, но полицаи не стали обыскивать их дома, однако  патрулирование вдоль ограждения было усилено. Со своего дерева я видел тела моего брата и его товарища, лежащие на дороге, но ничего нельзя было сделать, надо было уходить от этого страшного места...
Дорогая моя сестричка, я представляю, как тяжело тебе читать это письмо,  наверное, не легче, чем мне вспоминать. Но что поделать. Такова наша еврейская судьба. Мы долгие века вынуждены были жить среди других народов, не принося им вреда, а только пользу, а ненависть к нам, посеянная в душах этих народов тысячелетия назад, нет нет да и даёт свои ядовитые всходы. И негде было скрыться от этой ненависти. И только теперь, когда на Земле появился маленький клочок земли под названием Израиль, я надеюсь, что евреи перестанут быть изгоями в этом мире.
Соня, я буду заканчивать. И так это письмо довольно большое. Я боюсь, что слишком толстый конверт может вызвать подозрение у соответствующих органов. О том, как я оказался в Израиле, я напишу в следующем письме. Буду ждать твоего ответа, и, если сможешь, пришли своё фото.
Целую, твой брат, Элиягу.»
Я ещё долго сидела за столом, на котором лежало письмо, и капли слёз, падавших из глаз, размывали те горькие слова, которыми было наполнено оно. Передо мной проплывали  страшные картины тех событий, и сердце сжималось от жалости и боли. Наконец, я вложила письмо в конверт и легла в постель. И тут же уснула. И приснилось мне моё детство. Мама, кормящая грудью маленького Ильюшу, отец за своей машинкой «Зингер», тихо напевающий какую-то еврейскую мелодию, возящийся в углу со своими игрушками Боря и я, сидя за столом, делаю уроки. И всё это так буднично и в тоже время наполнено ощущением покоя и тихого счастья.
Проснулась я от звонка будильника. Нужно было идти в школу. Там меня ждали мои ученики. Я положила Ильюшино письмо в шкатулку, в которой хранила его первое письмо, а также все письма Володи, и решила никому не показывать его, даже самым близким моим друзьям, Оле и Виктору. Не было на свете человека, который мог бы, как я, прочувствовать весь ужас трагедии, которая накрыла близких, родных мне людей, и разделить ту боль, что поселилась в моей душе.













                10. Соня.    Коммунальная  квартира


Коммунизм, коммунистическое общество, коммунальная квартира. Кто                придумал и ввёл в нашу жизнь эти жуткие, бесчеловечные слова. Безответственные теоретики, окрылённые, своим «открытием», их ярые  последователи-практики,  измордовавшие, искалечившие целые поколения, миллионы человеческих жизней. Что вы натворили с людьми. Не знали, не понимали вы психологии человека, чужды и не понятны были вам, обуреваемым  своими идиотскими идеями, стремления простых людей жить своей личной, а не общественной, жизнью, в своём, а не коммунальном жилье, своими, а не общими, горестями и радостями. Не учли, что у каждого человека есть свой внутренний мир, свои представления о хорошем и плохом, о прекрасном и безобразном, и невозможно всех заставить думать и поступать одинаково. И нет, и не может быть, единого «общественного сознания», «общественного мнения». А когда употребляют эти понятия, то имеют в виду только нечто усреднённое. Будь на то моя воля, я запретила бы использовать в русском языке любые слова, начинающиеся с сочетания «коммун...», как нецензурные, мракобесные, противоестественные человеческой натуре, предала бы их анафеме...
Я поднялась на наш этаж, подошла к двери своей квартиры. Там, в нашем коммунальном обиталище, происходило очередное Мамаево побоище. Казалось, дверь вот-вот сорвётся с петель под напором волн вражды и ненависти, заполняющей все кубометры нашего жилья. Я своим ключом открыла дверь. Никто  не обратил на это внимания, были увлечены страстями взаимных обвинений.
--Это твой недоносок загубил мой чайник. Я с тебя, паразитка, не слезу, пока не заплатишь,--визжащим фальцетом кричала  Никитишна.
--А б-больше нек-кому,--бубнил, поддакивал её пьяненький муженёк Фёдор. Он еле удерживался на ногах, качался, а его мутные глаза то и дело  прикрывались серой плёнкой век. Голова наклонена  вниз, и, казалось, что он вот-вот боднёт соседку.
--Ах ты пьянь подзаборная: «Больше некому!». Да ты сам, небось, с пьяной башки и включил свой чайник, а теперь несёшь на дитё моё родное, любимое. Ребёнка в доме нет уже больше двух часов, гуляет он, а ты на него вину валишь,--отбрёхивалась Нюрка. В запале сражения они не обращали на моё появление никакого внимания.
--Да, он хоть и выпимши, а всё законный муж. И дети у нас законные. А у тебя, шалава?  От какого из своих хахалей  недоносок твой ненормальный?  Небось, и сама не знаешь,-- наступала Никитишна.
--Ой, «законный муж»! Да по мне, чем такой, так лучше—никакой,--издевалась Нюрка.—Он знает только два дела: алкашить да бабам под юбки да в блузки заглядывать. А что ему остаётся? У тебя ведь у самой там и рассмотреть то нечего, тля сушёная. Может он и не знает, какие у баб бывают прелести. Хочешь, Федя, я покажу? Ты, небось, такого в жизни не видал.— Нюрка стала расстёгивать блузку.
--Сука бесстыжая!—завопила Никитишна,--совесть совсем потеряла.
А Нюрка, ехидно улыбаясь, расстегнула кофту, и из неё сначала появилась изюминка соска, окружённая   коричневым овалом, а затем и белая, как тугое тесто, большая  Нюркина грудь. Федя  застыл на месте и даже перестал качаться, раскрыл свои заплывшие глаза, они удивлённо округлились, и он с восхищением  прошептал:—Вот это титька!
--У, бесстыжая!— дико заверещала Никитишна,-- А ты, пердун старый,  уставился. Ступай в комнату!
--Иди, Федя, иди, приложись с горя немного из своей «заначки»,-- ласково проворковала Нюрка,--Может на время забудешь какие титьки у твоей воблы...
«Заначка», это мудрое изобретение изворотливого ума доморощенного алкаша Феди... Как-то Никитишна стала замечать, что Фёдор, не выходя из дома, умудрялся всё же быть «под шофе». Она перерыла всю комнату в поисках спиртного, проверила все столы на кухне, как свой, так и соседей, ванну, и даже заглянула в туалетный бачёк, но нигде ничего подозрительного не нашла. А выдала Фёдора крошка квашеной капусты, застрявшая в щетине его небритой щеки. Дело в том, что Никитишна с осени солила на зиму капусту и хранила её в  двухведёрной эмалированной кастрюле под окном на кухне. Под этим окном находилась довольно большая ниша с тонкой наружной стенкой, в которой Фёдор просверлил несколько отверстий на улицу. Эта ниша со стороны кухни закрывалась плотной дверцей, так что её в холодные дни можно было использовать как холодильник. Вот в этой кастрюле и прятал Фёдор свою «заначку». Он закапывал в капусту бутылку или свою алюминиевую  солдатскую фляжку, в которую заранее заливал свою вожделенную, живительную жидкость, а когда внутри жгло, требовало, он, улучив удобный момент, когда Никитишна отсутствовала на кухне, прикладывался к горлышку своей спасительницы, и постепенно затихал огонь, и можно было жить дальше...
Я, молча, прошла в свою комнату и закрыла дверь. Эти, чуть ли не ежедневные, баталии повергали меня в смятение. А ведь когда были ещё живы Александра Ивановна и Яков Иванович, и в освободившуюся комнату Савченко вселилась семья Никитишны, поначалу всё было более или менее спокойно. Старший сын новых жильцов жил где-то в Сибири, а дочь, ещё не вышедшая замуж, жила вместе с родителями.  Фёдор работал на заводе электриком, был неплохим специалистом по электро и радиооборудованию. Но уже и тогда любил пропустить рюмочку, другую.  В то время «война» Никитишны с пьянством мужа, сопровождаемая оскорблениями и скандалами, была их внутренней войной, не выходящей за пределы занимаемой ими комнаты, однако она имела и обратный результат. Как известно, запретный плод сладок. В конце концов, Фёдора уволили с завода за пьянство. Дочь, окончив школу, устроилась работать на завод, ушла от родителей и стала жить в  заводском общежитии. И они остались один на один, два ненавидящих друг друга человека, вынужденных продолжать жить вместе. Фёдор устроился работать электриком в местном ЖЭКе, что ещё больше увеличивало его возможности предаваться своей обуреваемой им страсти. Не было жёсткого контроля над его рабочим днём, да и жильцы, которым по их заявке он что-нибудь ремонтировал, частенько, в знак благодарности за выполненную работу, приглашали его за стол. В связи с этим с Федей иногда происходили разные истории. Об одной из них я сейчас расскажу так, как она представлялась мне.
 В соседнем подъезде жила пожилая вдова Фрося. Работала она уборщицей в какой-то конторе. Заработки её были небольшие, а в основном жила тем, что продавала «по тихому» самогон, который ей поставляли из  деревни её родственники. Однажды она попросила Фёдора посмотреть её радиоприёмник, который вдруг перестал работать. Фёдор покопался в его внутренностях, заменил какое-то сопротивление, и приёмник заработал. В качестве оплаты за проделанную работу Фрося выставила ему литровую бутыль самогона. Такая оплата его вполне устраивала, но тащить в дом литровую бутыль он побоялся. Тогда он перелил часть самогона в свою удобную плоскую флягу, и побежал домой. В кухне никого не было, и он стал метаться в поисках какой-нибудь посуды, куда он мог бы перелить содержимое фляги. Ничего не найдя, он увидел, что на их столе стоит кастрюлька с водой. Он вылил воду в раковину, а в кастрюльку перелил самогон, прикрыл её крышкой и тут же помчался за остальным. А у Фроси... уже был накрыт стол. На нём стояли две стопки, а на тарелках  ломтики сала, белого, с розовыми прожилками и тёмно-зелёные солёные огурчики, ещё поблескивающие, омытые свежим рассолом. Из отремонтированного приёмника лилась тихая музыка.
--Ну что, Федя, давай обмоем проделанную работу,- предложила Фрося. Она уже успела переодеться. На ней был лёгкий ситцевый халатик, чуть ниже колен. И когда она села на стул, халат немного распахнулся, и Фёдор увидел её несколько полные, но ещё не оплывшие, ноги и коленки, каких у Никитишны и в молодости  то не было. И Фёдор «поплыл»...
 Назад он вернулся через час. В кармане у него была наполненная фляга, а на душе покой и сознание, что в жизни не всё так уж плохо. Когда же он открыл дверь своей квартиры, то в нос ему ударил запах чего-то горелого, тяжёлого, подобно запаху жжёной резины, а из кухни доносилась ожесточённая ругань соседок. И тогда он всё понял... Он проскользнул в свою комнату, заныкал под кровать свою флягу, быстро разделся, лёг в свою кровать, укрылся с головой и притворился спящим.
А произошло вот что. Никитишна пришла из магазина и решила сварить пельмени Она взяла со своего стола кастрюльку, долила немного воды, зажгла горелку и поставила кипятить воду, а пока ушла к себе в комнату разобрать покупки, сделанные в магазине. Первой почувствовала что-то неладное я. В комнату стал проникать какой-то удушливый запах. Я подумала, что где-то что-то горит. Забежала на кухню и увидела, что она вся наполнена сизым  дымом. Следом влетела в кухню Нюрка. Матерясь и проклиная Никитишну, она выключила газовую горелку, прихватив тряпкой кастрюльку, из которой валил вонючий дым,  вылила её содержимое в раковину, а затем, открыв окно, выбросила и саму кастрюлю. Появление в кухне Никитишны лишь увеличило накал страстей.
--Ты зачем, шмондявка, выбросила мою кастрюлю?—завопила Никитишна.
--Да штоб ты сдохла со своей кастрюлей вместе. Тебя бы следом выбросить, карга облезлая!— негодовала Нюрка.—Скоро дышать от вас, вонючих, в квартире нечем будет.
-- Ой, ты, какая нежная. Ей дышать нечем. А, ты, помнишь, в прошлом году...
И тут пошли в ход  взаимные обвинения, вспоминались разные события, обиды. Я пошла к себе, а вслед неслись звуки продолжающейся битвы.
--Ишь, пошла наша евреичка, брезгует, считает нас ниже себя, --вдруг повернула Никитишна.- Небось, как свет не выключать в туалете, вводить нас в расходы, так она может, а тут пошла, не хочет с нами якшаться, жидовская морда.
--Морда—это у тебя, да у твоего муженька-алкоголика, совсем свихнувшегося на пьянке,--немного успокаиваясь, говорила Нюрка,--Вон что наделали с кухней, все стены закоптили.
Я закрыла дверь и вспомнила... Года два назад был грандиозный скандал. Кто-то постоянно забывал выключать свет в кухне и туалете. Никитишна решила, что это мои проделки, так как, по установившемуся с самого начала порядку, за электричество платили пропорционально числу человек в семье, а, значит, большая часть платы за свет приходилась на их семью, а меньшая—на меня, и потому я специально, как сделала вывод Никитишна, чтобы  «досадить» им, не выключаю свет. После этого скандала Фёдор притащил из своего ЖЭКа счётчик, провода и сделал отдельную проводку для своей семьи. Так что с тех пор у нас в кухне, туалете и коридоре висело по две лампочки. И вообще, Никитишна во всех бедах, как своих, так и «общегосударственных», виновными считала евреев. Как в одной присказке, придуманной, скорее всего самими евреями: «Если в кране нет воды, значит, выпили жиды». Эта ненависть у неё была, как животный инстинкт у собаки, врождённая, вспоенная с молоком матери. В отличие от Никитишны, Нюрка придерживалась интернациональных взглядов. Как-то, в период временного «перемирия», после очередных кухонных боёв, настроенная на философский лад, она поведала нам свои представления по национальному вопросу.
--А что, и среди евреев  много хороших людей. Всё зависит от человека, а не от нации. Взять хотя бы нашего директора, Якова Абрамыча. Когда у Севки обнаружили бронхоаденит, и врачи велели отправить его в специальный санаторий, он каким-то образом выхлопотал для меня в профсоюзе бесплатную путёвку в Анапу, где как раз и лечат таких детей. Вот тебе и еврей! Или вот ещё случай.  Когда у меня  умерла маманя, и мне нужно было ехать в деревню, чтобы сделать похороны, да и поминки, я попросила Машку Лыкову подменить меня, так она отказалась. Сказала, что у неё дети, да и муж будет против. И кто подменил меня тогда? Лиза Добкина. А что, у неё нет детей? А вот вошла в положение.
Когда ушли в мир иной Александра Ивановна и Яков Иванович, в их комнату поселили продавщицу продуктового магазина, Нюрку с её восьмилетним сыном, Севкой, мальчиком физически здоровым, но со слабым умственным развитием. Поначалу я частенько приглашала его к себе, читала ему детские книжки, учила его читать, пыталась как-то повлиять на его развитие. Даже сама читала книги по олигофренопедагогике. Наши занятия я старалась проводить в виде игры. Обычно после таких занятий мы садились за стол, и я угощала его чаем с какими-нибудь сладостями. Ему нравились эти занятия, и особенно заключительная их часть. Нюрке тоже нравилось, что я занимаюсь с её чадом, в котором она души не чаяла. Иногда она присутствовала на наших занятиях и млела при удачных ответах Севки. Но мальчик рос, причём физическое его развитие значительно опережало  умственное. Постепенно он стал воспринимать эти посещения, как мою обязанность. Приходил и без приглашения, стучал в дверь и требовал впустить его. А если я не могла или не хотела принимать незваного гостя, то мог устроить и скандал с криками и слезами. К годам двенадцати я стала замечать у него и сексуальный интерес ко мне, хотя я была старше его более чем в 4 раза. Когда  в его присутствии я куда-то собиралась, и мне нужно было переодеться, что я делала за ширмой, то он подглядывал за мной через щели ширмы. Обнаружив в нём такую наклонность, я рассказала об этом Нюрке. Но она не придала этому  особого значения. Затем стали поступать сигналы из школы для умственно отсталых детей, где учился Севка. Однажды его застали в женском туалете, где он, запершись в кабинке, подсматривал за девочками, да и за учительницами, приходящими в туалет. И чем старше он становился, тем больше одолевала его эта пагубная страсть. В конце концов, его отчислили из школы за попытку изнасилования одной из учениц старшего класса. В милицию и органы образования от школы была направлена рекомендация о необходимости его временной изоляции и лечения. Но рекомендация рекомендацией, а он продолжал жить в нашей квартире и стал представлять опасность для окружающих. К Нюрке стали приходить соседи с жалобами на Севку, что он пристает к девочкам, лезет к ним под платья, демонстрирует свои «прелести». Подавались жалобы соседей  в милицию. Приходила какая-то комиссия, что-то проверяла, но всё осталось по-прежнему. Нюрка, уходя на работу, стала запирать его в комнате. И чем он там занимался в её отсутствие, одному богу известно, но иногда можно было слышать из-за запертой двери дикие завывания, не то отчаяния, не то восторга. Сумасшедший дом. Когда же Нюрка была дома, он разгуливал по квартире, и я стала бояться его, бояться его взгляда полного вожделения, его вечно мокрых красных губ, его рук, находящихся в постоянном движении. Я закрывалась в своей комнате и старалась без особой надобности не выходить из неё. Мне было стыдно, что я, женщина уже в возрасте, боюсь какого-то мальчишки, боюсь возможного насилия с его стороны. А ведь этот «мальчишка» физически вполне мог одолеть любое моё сопротивление. А к этому, видимо, и шло. При всяком моём появлении на кухне или в коридоре он старался притронуться, а то и прижаться ко мне, делая при этом непристойные движения. Я уже не знала, что мне делать. Стыдно было обращаться со своей проблемой в какие-либо органы. А Нюрка на мои обращения к ней только посмеивалась.
--Ну подумаешь, трогает он тебя. Так ведь он, хоть ещё пацан, но всё-таки мужик. Хочется ему пощупать бабье тело. Что, от тебя убудет, что ли?
Иногда ему удавалось вырваться во двор, и Нюрка бегала искать его, нарываясь на новые претензии со стороны жильцов дома.
Однажды, когда я сидела, запершись, у себя в комнате в смятенных чувствах, понимая всю безвыходность своего положения, ко мне пришли навестить меня мои бывшие ученики из моего самого первого выпуска: Серпиков Миша, Липник Володя, Лукашов Алик и Райков Боря. Все они давно закончили институты, и каждый из них добился многого в своих профессиях. Миша стал главным инженером на судостроительной верфи под Ленинградом. Володя получил учёную степень кандидата исторических наук и преподавал в Ленинградском пединституте им. Герцена. Алик ушёл в политику и занимал какой-то ответственный пост в ЦК партии, Боря же был заведующим отделом программирования в научно-исследовательском институте в Минске.  Вчера был вечер встречи с бывшими учениками школы, и одновременно отмечалось 25-тилетие первого послевоенного выпуска. В школьном зале я танцевала с каждым из моих первых учеников. А сегодня они пришли ко мне, принесли огромный букет роз, большую коробку конфет и бутылку Масандровского муската.  Они сразу обратили внимание на моё угнетённое состояние, на мои ещё красные от слёз глаза. И мне пришлось рассказать им обо всём, вплоть до мелочей. Они внимательно слушали меня. В их глазах я видела сочуствие, смешанное с негодованием. И это их внимание к моим проблемам заставило меня излить перед ними всю ту боль, которая терзала меня последнее время. После моего рассказа они долго молчали, пока Миша Серпиков не  нарушил эту паузу.
--Софья Наумовна, у нас есть несколько дней. За это время мы постараемся что-нибудь сделать, чтобы как-то разрешить эту дикую ситуацию. Я думаю, что разбираться сейчас с вашими соседями бесполезно. Надо будет действовать извне, через какие-нибудь органы.
Я не верила, что они смогут что-то сделать. Да и что они, давно покинувшие С-ск, в состоянии изменить в этом городе. Но я верила в искренность их  намерений, и  за это им была благодарна. Как-то спало то напряжение, в котором я находилась до этого. Я стала расcпрашивать об их жизни, о работе, о детях. Они подробно отвечали мне, но я чувствовала, что сейчас их мысли заняты  моими проблемами.  Я смотрела на этих сорокалетних мужчин, и мне они казались детьми, моими детьми. И когда мы прощались у подъезда моего дома, они обняли меня, а я каждого из них расцеловала.





            11. Соня.  Письмо.  После побега.    

Следующее письмо от Ильюши я получила  лишь через полтора года. Я очень переживала. Знала, что там была война. Знала, что она была победоносной. Но всёже волновалась, волновалась за своего единственного братика. И, наконец, оно, это письмо, пришло.           
«Дорогая моя сестричка, Соня, здравствуй!
Получил твоё письмо, хотя и с большой задержкой. Мне тоже не удалось сразу ответить тебе. Ты неверно знаешь, какие события происходили у нас в этом году. Мы опять отстаивали своё право на существование. Мне тоже пришлось   принять участие в прошедшей войне. У нас эту войну назвали «Шестидневной». Я прошёл её очень удачно, даже не был ранен. Теперь будем ждать, когда в очередной раз нам придётся брать в руки оружие. Ведь наши враги не унимаются. Ну ладно, об этом хватит. Теперь о тебе. Очень рад, что у тебя, как ты пишешь, всё  хорошо, что у тебя интересная работа. Проблему с соседями, конечно, нужно как-то решать.  Но самое главное, это твоя личная жизнь. Нельзя человеку жить одному. Нужно, чтобы рядом был кто-то. Конечно, это непросто вот так, с ходу, решить такой вопрос, но к этому надо стремиться. 
У меня всё идёт своим чередом. Я и Мирьям работаем. Сынок растёт. Сейчас он ходит в детский садик. Подумываем о втором ребёнке. Хотелось бы девочку.  Пожалуй, это всё, что можно сказать о нашей жизни. Если бы не арабы, то жить в нашей стране можно было бы отлично. Ну а теперь вернусь к прошлому.
В предыдущем письме я рассказал, как мне удалось вырваться из гетто. Теперь, когда не стало ни мамы с Людочкой, ни Бори, ничто не могло меня заставить снова вернуться в это страшное место. Пользуясь тем, что я был мало похож на еврейского мальчика, я мог почти беспрепятственно бродить по городу. Необходимость как-то питаться заставляла меня чаще всего находиться около базара или на задворках немецкой казармы, где удавалось поживиться, иногда и не совсем честным путём, какой-нибудь пищей. Немцев я совсем перестал бояться. Ночи я проводил в одном из полуразрушенных домов, где соорудил себе постель из найденного тряпья. Был я оборван и грязен. Но поскольку было лето, то ветхость моей одежды не доставляла мне больших неудобств, а умывался лишь иногда, когда находил колонку, из которой ещё шла вода. У меня даже появились друзья из таких же беспризорников, как я. Но никому я не говорил, что я еврей и что сбежал из гетто. И вот однажды, когда я слонялся по базару с целью добыть себе что-нибудь съестного, меня окликнула деревенская женщина. Как я узнал позднее, она приехала на базар, чтобы продать немного картошки и на вырученные деньги купить мыла и соли. А тогда она незаметно подошла ко мне и шёпотом сказала по белоруски:
--Хлопчик, идзи за мной, памаги мне. Идзи  и не адворачивайся. А я дам цябе поисци.
Мы пошли к дальнему краю базара, где стояла её подвода. Там было безлюдное место. Она сложила свои покупки на телегу, протянула мне кусок пирога, а потом спросила.
--Хлопчик, как завуць цябе?
--Илья,--ответил я.
--Ты яурейчык?
Что-то было в этой женщине такое, что вызывало у меня доверие к ней, какая-то доброта, а в глазах её я видел искреннее участие. И я поверил ей. И рассказал ей всё, что произошло со мной. Она внимательно слушала, а потом сказала.
--Паедзешь са мной, дзетка. Будзешь жиць у нас. Але никому аб тым, што ты яуврейчик, не расказвай, сам забудзь, хто ты. Нават майму мужыку ничого не кажи. Ты на яврейчика не сподобен, а я цябе выратую. Будзешь помогаць мне по хозяйству. Завуць мяне Анця.
Мы сели на подводу и поехали. По дороге тётка Анця продолжала меня наставлять.
--Трэба прыдумать гисторыю аб тваей жизни. Ты всем будзешь гавариць, што твае бацки загинули у бамбёжку, и ты застался адзин и жил в подвале вашего парушеного дома. И никому не кажы, што с табою здарылося.
Выбравшись из города, мы проехали ещё километров пятнадцать, пока не оказались в самой глуши леса, где стоял одинокий домик с хозяйственными пристройками и небольшим огородом на задах. Во дворе дома была конура с большой собакой на цепи. Войдя во двор, Тётка Анця, обращаясь к бросившейся к нам собаке, сказала:--Черныш,  гэто свой!  Пес обнюхал меня, завилял хвостом и отправился назад, к своей будке.
 Так я оказался в новой для меня семье. Тётка Анця познакомила меня со своим мужем, дядькой Василём, молчаливым бородатым мужиком, с густой шапкой нечёсаных волос, всегда чем-то занятым. Как я потом узнал, их взрослый сын был призван в армию и где-то воевал, а его семья смогла эвакуироваться. Дочка со своей семьёй ещё до войны уехала на Дальний Восток, строить новый завод. Дядька Василь до войны работал лесником. Было у него охотничье ружьё, силки на зайцев, верши и небольшая сеть для ловли рыбы в протекающей неподалеку маленькой речушке. Был у них и «секретный» от властей небольшой участок земли, расчищенный от деревьев и кустарника, расположенный в глубине леса, в двух километрах от дома. На нем они сеяли рожь, горох, фасоль. Здесь я прожил почти три года, с осени 1942 по весну 1945 года. Помогал по дому и присматривал за коровой и лошадью, задавал им корм. Я научился колоть дрова, топить печку, убирать в доме и даже печь хлеб из теста, которое с вечера готовила тётка Анця. Своего колодца у моих хозяев не было, и воду я носил из речки на коромысле. Поливал небольшой огородик, что примыкал к дому с задней его стороны. Всё это я делал с большим старанием, и мои хозяева были мною довольны. По осени мы ходили в лес собирать ягоды и грибы. В доме оказалось несколько книжек на белоруском и русском языках, а также библия, потрёпанная, ещё дореволюционного издания. Так как мне не с кем было общаться в отсутствие хозяев, то я всё свободное от домашних дел время проводил за чтением книг. За все время, что я жил у тётки Анци, сюда ни разу не наведывались немцы, и лишь однажды пришли местные полицаи, которые увели со двора корову. Причём произошло это в отсутствие хозяев весной 1944 года. Видимо, у них возникли серьёзные проблемы с продовольствием. Я побоялся препятствовать им в этом, а потому думал, что хозяева будут ругать меня. Но когда вернулись с поля хозяева, и я рассказал им, как всё было, дядька Василь крепко выругался, а потом сказал, что недолго им  ещё осталось здесь хозяйничать. И тогда я узнал, что советские войска уже близко от Минска. И, действительно, уже с середины июня у нас был слышен грохот артилерии, в небе над лесом стали пролетать самолёты с красными пятиконечными звездами. Мы все затаились в доме, боялись, что под конец к нам могут нагрянуть немцы. В сарае дядька Василь выкопал схрон, укрытый соломой. Но как-то так получилось, что наш лесничий домик война обошла стороной. Может быть потому, что поблизости не проходила никакая дорога, а только лесная колея, которая соединяла нас с остальным миром. Наконец, в первых числах июля стало известно, что советские войска освободили Минск и продвигаются дальше на запад. Я продолжал жить у своих хозяев, но мысль, побывать в Минске и увидеть свой дом, а может быть,  и остаться там, возникла и не покидала меня. Я надеялся, что, если отец жив, то он обязательно придёт туда. Я поделился своими мыслями с Анцей. Она понимала меня, но посоветовала ещё немного подождать.
--Вось нямнога уладзица, и мы пойдзем з табой у горад на базар и тады ж зойдем на тваю вулицу, а ужо патым будзем рашаць, як цябе зробить.
Прошло ещё более двух месяцев, наступила осень. Мои хозяева  сложили на телегу кое-что из выращеного ими на своём участке, и мы отправились в Минск. Сначала мы заехали на нашу улицу. То, что там я увидел, потрясло меня. Почти все дома, в том числе и наш дом, представляли собой пепелища. Делать тут было нечего, и мы отправились на базар.
  Там я встретил своих старых друзей-беспризорников. Среди них были и новенькие. Один из таких новеньких плохо говорил по-русски. В его речи иногда проскакивали идишские слова. Я отозвал его в сторону, и мы разговорились. Звали его Янек. Он рассказал мне, что он из еврейской семьи, которая бежала в Советский Союз, когда немцы оккупировали Польшу. Они обосновались в белоруском городе Могилёве. Когда немцы напали на Советский Союз, его семья  решила эвакуироваться дальше на восток. Товарный состав, состоящий сплошь из открытых платформ, на котором ехали беженцы из Белорусии, неоднократно подвергался бомбардировкам немецкими самолётами. Во время одной из таких бомбардировок бомба попала в вагон, в котором разместилась их семья. Янека выбросило взрывной волной из платформы, и потому он уцелел. Но все его родные погибли. Янека подобрали и поместили в вагон с ранеными. В результате он оказался в детдоме в городе Златоуст. Весной 1944-го года, когда стало ясно, что фронт стал перемещаться в сторону западных границ, Янек сбежал из детдома и стал пробираться ближе к фронту с тем, чтобы вернуться в Польшу после её освобождения. Так он оказался в Минске. Сейчас он живёт во вновь созданном в Минске детском доме. Но как только советские войска освободят Польшу, он будет пробираться в свой родной город, Радом. Я предложил ему другой вариант.
--Скоро наступят морозы, а у тебя, судя по всему, тёплой одежды нет. Да и Польша пока под немцами. Давай, пойдём вместе, но только, когда сойдёт снег. У меня на границе с Польшей, в Бресте жил папин брат, мой дядя Миша. У него жена русская, тётя Мила. Может быть они живы. Там передохнём, а потом ты пойдёшь дальше. От Бреста до польской границы всего несколько километров.
Так и договорились. Янек показал мне, где находится их детдом, и мы распрощались. Когда я вернулся на базар, мои хозяева уже искали меня. Зиму я провёл всё в том же лесничьем домике. Перед тем, как покинуть своё надёжное убежище и моих радушных хозяев, состоялся мой разговор с тёткой Анцей. Я рассказал ей о моих планах. Она с пониманием слушала меня.
--А можа пагадзиць, кали скончицца вайна, тады и пойдзешь. А тым часом мы справим цябе адежку и дадзим грошей да и што паесць з сбою. Глядзи, да Брэста далёка. Як ты дойдешь зараз, кали усё парушана?
--Как-нибудь доберусь. Не могу больше ждать, хочу найти кого-нибудь из своих родственников. А вам большое спасибо за всё, что вы для меня сделали. Я никогда не забуду этого. Может быть ещё свидимся.
Через несколько дней я собрался в путь. Тётка Анця собрала мне котомку с продуктами, дала немного денег, перекрестила и напоследок сказала.
-- Я ужо звыклась з табой. Ты для мяне як сынок, и цяжко будзе растацця з табой. Хто знае, яка судзьбина чакае цябе. Хай бог будзе з табой.
На глазах её были слёзы. Она обняла меня, поцеловала. Я тоже не смог сдержать слёз. Так с заплаканными глазами я сел на телегу, где уже сидел дядька Василь. В Минске я распрощался и с дядькой Василём. Наше прощание было более строгим, но не менее трогательным.
Когда я подошёл к детдому, то увидел Янека, сидящего на окне разрушенного дома. Он спрыгнул с окна и побежал ко мне. Мы поздоровались.
--Ну вот, наконец! А то я уже хотел идти сам.
Он тут же скрылся в здании детдома. А через некоторое время вышел с котомкой, и мы отправились в дорогу навстречу неизвестности.
Не буду описывать наш путь до Бреста. Он был долгим и трудным. Но у нас была цель, и это придавало нам сил. Ещё не добравшись до Бреста, мы узнали, что закончилась война. Мы радовались вместе со всеми, с кем сводила нас наша дорога. И, наконец, мы оказались в Бресте. Я знал, где жила семья моего дяди Михаила. Мы как-то приезжали к ним, когда дяде исполнилось 50 лет. Но их дома не было. Не было и их улицы. А вместо неё были груды кирпичей и обгорелых останков. Не было и людей, у которых можно было хоть что-то узнать о судьбе тех, кто когда-то здесь жил. Я был в растерянности. Как быть дальше? Куда податься?  И тогда Янек предложил идти вместе с ним в его родной город Радом. И мы продолжили наш путь разочарований. Тогда ещё не было ни границ между государствами, ни пограничных застав, ни таможен. Мы свободно перешли границу и оказались в другой стране, такой же разрушенной и такой же неприкаянной. Оказавшись в городе Радоме, мы пошли к дому, в котором когда-то жила семья Янека. В доме жили совсем другие люди. Мы вошли в дом. Янек сказал женщине, открывшей нам дверь, что этот дом принадлежит семьи Шпигель, и он, Ян Шпигель, хотел бы поселиться здесь. Женщина изменилась в лице, стала кричать, что это из-за «таких Шпигалей»  немцы напали на Польшу. Что евреи виноваты в этой войне. И речи не может идти о том, чтобы мы могли претендовать на этот дом. В растерянности мы вышли на улицу, прошли несколько домов, пока не увидели около одного из них скамейку. Мы уселись на неё и стали думать, как поступать дальше, куда податься. Положение было безвыходное. Очень хотелось есть. Мы вытащили из сумки сухари, единственное, что ещё у нас осталось, набрали воды из колонки, которая находилась рядом, и стали есть. А в это время мимо нас проходил пожилой мужчина с мешком на спине. Он вёл за руку маленькую худенькую, с испуганными глазами, девочку. Я обратил внимание, что на её руке были выколоты какие-то цифры. Янек узнал мужчину. Это был их довоенный сосед, который жил в соседнем  с ними доме.
--Дядя Хаим, Вы узнаёте меня?  Я Янек Шпигель.
Мужчина остановился, вглядываясь в Янека. Потом подошёл к нему, обнял  и, ничего не говоря, стал тихо плакать. Странно было видеть плачущего мужчину. Девочка прижалась к нему и, что-то нашёптывая, гладила его по руке. Немного успокоившись, он присел к нам на лавочку и поведал ещё об одной  горькой судьбе еврейской семьи, которыми переполнена история этой войны.
Когда немцы оккупировали Польшу, первое, что они сделали, это согнали всех евреев в гетто. Ужасной была жизнь в гетто. За малейшую провинность людей расстреливали. Люди умирали от голода, от болезней, от тяжёлой трудовой повинности. Но потом их стали вывозить в  концлагеря смерти. Всю семью дяди Хаима тоже вывезли в Освенцим. Детей отправили в специальный лагерь. Жену дяди Хаима, как и других женщин, как он узнал позже, сразу отправили в ту часть лагеря, где были газовые камеры и печи для сжигания трупов. Дядя Хаим остался в живых лишь потому, что был он ювелиром и мог работать с золотом. Он переплавлял золотые зубы, коронки и украшения, изъятые у заключённых, в стандартные плитки, которые потом отправлялись в Германию. После освобождения Освенцима Советскими частями, он стал искать своих детей. В живых осталась только Симочка. Она была в лагере для детей, где над ними проводили какие-то медицинские опыты. Вскоре после освобождения недалеко от Освенцима были созданы лагеря для перемещённых лиц, в которых разместили тех, кто остался жив. Там он и нашёл Симу. В лагере было налажено какое-то питание и лечение, причём в основном на деньги американских евреев.  Врачами и психологами работали молодые парни и девушки из Палестины, как их называли, Пальмаховцы.  Вот в таком лагере какое-то время и жил дядя Хаим с Симой. Когда они немного окрепли, то решили вернуться домой. Но дома их никто не ждал. Их дом был занят другими людьми, которые не собирались уступать его законному хозяину. Им  негде стало жить и не на что питаться. По городу  расклеены плакаты антисемитского содержания. Есть даже опасность возобновления еврейских погромов. И поэтому дядя Хаим решил вернуться снова в лагерь, из которого они ушли.
Мы, молча, слушали печальную повесть о жизни, которую поведал нам дядя Хаим, сравнивали её со своей и понимали, что у нас одна судьба. Нам тоже некуда было деваться, и мы пошли вместе с ними. Там всё-таки была какая-то надежда.
А в лагере была своя жизнь. Нас приняли как своих. Здесь почти все говорили на общем, знакомом нам, языке. На идиш. Всю организацию лагерной жизни взяли на себя палестинские парни и девушки, крепкие, весёлые, энергичные, неизвестно как попавшие сюда. В одном из бараков разместилась школа, где дети изучали обычные школьные предметы. Одним из предметов был иврит. Был здесь и медпункт с несколькими больничными койками. Действовали и кружки самодеятельности. Нас готовили к переселению в Палестину. Нам объяснили, что англичане, под чьим протекторатом находится Палестина, препятствуют переселению туда евреев. Переправка нас в этот уголок мира будет осуществляться нелегально. Поэтому мы должны хорошо знать географию Палестины, некоторые обычаи и, хотя бы, немного иврит с тем, чтобы, если нас задержат английские власти, мы смогли сойти за старожилов страны.
Прошло несколько месяцев, и мы стали готовиться к переброске нас в Палестину. Польша, в которой так неуютно было евреям, вдруг стала препятствовать нашему выезду из страны. Это усложняло  задачу. Не буду описывать, как мы, целой колонной, не издавая и звука, молча, по ночам, скрываясь от польских полицейских, в стороне от дорог, пробирались к чехословацкой границе, перейдя которую еле перевели дух. В Чехословакии нас посадили в заранее подготовленные крытые грузовые машины, которые отвёзли нас к границе с Австрией. А затем была Австрия, Италия, в одном из портов которой нас ожидал заранее подготовленный старый грузовой корабль, переоборудованный для перевозки пассажиров. Более двух суток мы находились в море, и, наконец, причалили к какому-то пустынному берегу Палестины.  Подойти к берегу корабль не смог, и нам пришлось добираться до него чуть не по горло в воде. Маленьких детей несли на спинах Пальмаховцы. А затем нас переправили на грузовиках по разным населённым пунктам. Так мы с Янеком оказались в кибуце «Яд-Мордехай». Вся эта дерзкая операция по нашей переброске на историческую родину была организована палестинскими евреями на средства еврейских организаций в Америке.
Так я оказался в Израиле. А потом была война за независимость, в которой пришлось принимать участие и нам. Я был ранен в ногу и сейчас немного хромаю. Потом была учёба в школе, университете, и вот сейчас я работаю в одной из больниц Израиля. Со своей будущей женой я познакомился ещё там, в лагере под Освенцимом. Потом нас раскидало по разным местам в Израиле. Но вот четыре года назад мы снова встретились, а через год после этого мы зарегистрировали наш брак. А потом появился на свет и наш первенец. Вот, пожалуй, и всё о том, как судьба забросила меня в эту далёкую и такую, ставшую для меня близкой, страну, пожалуй, единственную, где, не боясь, а даже с гордостью, можно заявлять, что ты еврей. И за эту землю я готов на любые жертвы. Нет у меня другого места на Земле, где я мог быть уверенным, что меня  с презрением не обзовут жидом.
Соня, твоё фото я получил. Ты почти не изменилась. Такая же красивая, какой я помню тебя, когда ты в 40-м году приезжала в Минск. Очень хотелось бы встретиться. Неужели нам никогда не удастся обнять друг друга. Но знай, что здесь тебя ждут. И если наступит такой момент, что это можно и нужно будет сделать, то я немедленно вышлю тебе вызов.
Пиши! Всегда очень жду твоих писем. Высылаю наше фото.
             Целую, твой брат, Элиягу.  15.02.68.»
На фотографии, которую он мне прислал, были изображения трёх счастливых людей. В молодом мужчине трудно было узнать моего маленького братика, разве только глаза. Рядом стояла симпатичная черноволосая, с тёмными глазами, женщина, Мирьям. А между ними малыш, мой племянник, Нахум. Какое же у него уменьшительное детское имя? Надо спросить. Я купила соответствующего размера рамку. И повесила эту фотографию на стену над моим столом.
Теперь наша переписка стала более регулярной. Примерно раз в год я получала весточку из Израиля. А через какое-то время стало возможным вести её напрямую, а не через Польшу. Больше того, я узнала и номер телефона Ильюши, и иногда связывалась с ним из переговорного пункта.







                12.    Борис. Мера верности. 

С тяжёлым чувством мы покинули квартиру Софьи Наумовны. Несмотря на   Мишкино обещание что-то предпринять, я не представлял себе, что мы сможем сделать, чтобы как-то помочь нашей любимой учительнице. Какая жестокая жизнь в нашей стране, в которой нет уважения ни к таланту человека, ни к заслугам, ни даже к возрасту. Когда учительница, заслуги которой отмечены самим государством, присвоившим ей звание «Отличник народного образования» отдавшая всю свою жизнь воспитанию сотен и сотен будущих граждан этого государства, вложившая всю свою душу в это великое дело, вынуждена на склоне лет сносить оскорбления от ничтожеств, испытывать страх за своё достоинство и даже за жизнь.
Мы прошли в  скверик и уселись за грубо сколоченным столиком, на котором обычно играют в домино пенсионеры из соседних домов. Настроение было препоганым.
--Какие будут предложения? - такими словами начал наше импровизированное совещание Мишка. Все молчали. Мне казалось положение безвыходным. Нарушил молчание Вовка Липник.
--Ей нужно выбить отдельную однокомнатную квартиру. Правильно? Правильно. От кого это зависит? Отвечаю. От местной власти. Кто из нас может повлиять на местную власть, объяснить ей, что недопустимо, чтобы достойный человек, известный в городе, на старости лет жила в таких нестерпимых условиях? Я думаю, всем тут ясно.
Все наши взгляды  обратились в сторону Алика Лукашова. Казалось, что найдено нормальное решение. Действительно, ему, как члену ЦК партии, зав. отделом ЦК по народному образованию, проще всего решить эту проблему. Алик опустил глаза, он думал. И  в этот момент я понял, что думает он не о том, о чём говорил Вовка, а о том, как выйти из создавшейся ситуации, не потеряв лица перед нами.
--Не хотел бы я давить на местное руководство авторитетом ЦК, находясь здесь как частное лицо по своим личным делам. - наконец выдавил он,-- Поймите, не могу я. Меня могут неправильно понять.
--Конечно, не можешь! Ведь Софья Наумовна тебе не мама,- сказал я.  Мы знали, что несколько лет тому назад, неизвестно по каким критериям его родители получили двухкомнатную квартиру в центре города.
--Да брось ты. Причём тут мама. К получению квартиры моими родителями я не имел никакого отношения.
--Конечно, не имел. Наверно, твоё положение, как приближённого к власти, имело отношение. А у Софьи Наумовны нет такого сыночка. У неё вообще нет детей. Зато мы все были у неё, как её любимые дети.
--Да перестань ты. Нет у меня и времени сейчас заняться этим вопросом. Я завтра утром уезжаю в Москву. На послезавтра у меня назначено важное совещание, на котором я обязан присутствовать. Ребята, я обещаю вам, что попытаюсь что-нибудь сделать для Софьи Наумовны уже из Москвы. А сейчас мне нужно идти к родителям, я  обещал их сводить в театр.
И он ушёл. А мы остались сидеть за этим щербатым столиком, и гадливое чувство переполняло нас. И тогда подал голос Вовка.
--Я предлагаю напиться, чтобы забыть, что здесь произошло.
В ресторане, куда мы пришли, нам достался столик рядом с окном. Мы сделали заказ и замолчали. Каждый думал о чём-то своём. Я смотрел в окно. Там, на площади, куда-то спешили люди, проезжали автобусы, постукивали на стыках рельс своими колёсами трамваи. Шла обычная жизнь обычных людей. И  у каждого человека, была своя судьба, о которой мне было ничего не известно. А вот о  нелёгкой судьбе, одного хорошего человека, близкого мне человека, я сейчас всё знаю. Но только не знаю, как помочь ему, что можно предпринять такое, чтобы сделать его немножко более счастливым. Мне казалось, что примерно о том же думали мои друзья. И только суетливый образ моего одноклассника маячил перед глазами, мешал мне.
Подошёл официант, поставил на стол графин водки, рюмки, холодную закуску. Мы наполнили свои бокалы. И тогда я сказал.
--Не верю я, что Лукашов будет что-то предпринимать. Для него нет ничего святого, кроме его карьеры. Я предлагаю выпить, не чокаясь, как об умершем,  о нашем бывшем однокласснике, «великом» поэте и «большом» человеке, Александре Лукашове. Пусть  земля будет пухом нашей памяти о нём. Был человек, и нет больше для нас этого человека. Забудем!
Мы дружно выпили, и тогда Мишка сказал.
--Забыть этого гада мы забудем. А ведь пока мы в Смоленске, надо что-то делать. Ещё там, у Софьи Наумовны, у меня возникла мысль обратиться к Константину Борисовичу, нашему бывшему директору. Сейчас он, наверно, на пенсии. Но ведь он много лет был заведующим ГОРОНО. Думаю, что у него какие-то старые связи остались.
--Точно!--поддержал его Вовка,--Заявимся к нему всей гурьбой, принесём цветы, бутылочку коньяка, ещё чего-нибудь. Поздравим его с двадцатипятилетием первого выпуска школы, в которой он когда-то был директором. Может быть, выпьем за его здоровье, наговорим кучу комплиментов, старик расчувствуется. А тогда можно будет и поговорить о нашем деле. В общем то, он мужик нормальный, хотя больно строг был в своё время. Но, думаю, он поймёт нас и постарается сделать всё, что в его силах, чтобы помочь Софье Наумовне
Идея мне понравилась. Появилась какая-то надежда на то, что нам всё-таки удастся хотя бы что-то сделать.
--Только надо будет взять с собой Сашку Шабанова, Гришу Наймана и Олега Полякова, если они ещё не уехали. Ванька Кретинин, я знаю, сегодня должен был отчалить. Я думаю, что перед такой компанией Костя не устоит. Только нужно продумать сценарий и предупредить ребят.
Мы просидели в ресторане ещё часа полтора, основательно набравшись, обсудив все детали предстоящего мероприятия и договорившись встретиться завтра вечером у памятника героям войны 1912 года.
Через день, когда мы позвонили в квартиру Константина Борисовича, дверь нам открыла его жена, Галина Семёновна. Её имя и отчество ещё вчера как-то смог узнать Олег Поляков.
--Здравствуйте, Галина Семёновна, - чуть не хором поздоровались мы. А Вовка преподнёс ей цветы. Она удивлённо смотрела то на нас, то на цветы, пытаясь вспомнить, кто мы такие, откуда взялись.
--Здравствуйте,- растерянно проговорила она,--А кто вы, и по какому поводу..?
--А мы к Константину Борисовичу. Мы бывшие его ученики, хотели бы повидать его.
--Ну что ж, проходите. Он в этой комнате, - она сделала приглашающий жест. А в это время на пороге появился и сам Константин Борисович. Он был в халате и домашних тапочках, совсем не такой, каким мы привыкли видеть его в пору его директорства. Я не встречался с ним более двадцати пяти лет, с тех пор, как он стал заведующим ГОРОНО. Он заметно постарел, поредели и стали совсем белыми волосы на его голове, но взгляд его глаз и выправка почти не изменились.
Мы прошли в комнату, расселись кто куда. Я поставил на стол две бутылки коньяка «Арарат», а Сашка Шабанов вытащил из пакета коробку конфет и яблоки, которые он сложил горкой на блюдо, что предусмотрительно вынула из буфета Галина Семёновна.
--Чему обязан я столь эффектным визитом?
--Константин Борисович, ведь прошло ровно двадцать пять лет, как мы закончили школу, которую Вы восстанавливали после войны и потом возглавляли, а мы в ней учились. - это вступил в свою роль Мишка. -Позавчера был вечер встречи первых выпускников этой школы, но, к сожалению, Вас там не было.
--А если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе,- это бросил свою реплику Гриша Найман.
--Да. - подтвердил Мишка, - И вот мы пришли, чтобы поздравить и Вас с этой датой. Мы очень надеемся, что Вы не возражаете.
Константин Борисович некоторое время, молча, разглядывал нас по очереди, а потом сказал.
--А ведь я почти всех вас помню. Вот Вы, Серпиков Миша, а Вы—Липник Володя. Это Вы тогда разбили окно в классе. Ну, с Григорием Александровичем нам приходилось встречаться по работе. - Это он имел в виду Гришу, который работал завучем в одной из школ в С-ске.
--А это... - Олег  Поляков, Вас я узнал по Вашему росту. А вот Вас я уже и не помню, - сказал он, обращаясь ко мне.
--Райков Борис.
--А,  вспомнил.  Лучший  математик  школы  и шахматист. А Вы, наверно, Шибанов?- сказал он, обращаясь к Сашке.
--Шабанов Александр,- подтвердил  Сашка.
--Да, да, помню ту историю на уроке немецкого языка.
Мы засмеялись. Ну и память у этого человека. Ведь он помнил даже все наши проделки. Мы попросили его, чтобы, хотя мы уже достаточно взрослые, обращался он к нам, как прежде, в школе, на «ты». Это будет нам напоминать наши школьные годы. Он согласился.
--А что, мать, накрывай на стол. Раз ребята принесли коньячок, не прокисать же ему. Тем более, что такая дата.
Мы видели, что он рад нашему приходу. Видимо не часто такое бывает, чтобы бывшие ученики навещали своих учителей. А им, особенно в старости, ох, как это приятно, необходимо. После первой рюмки завязалась оживлённая беседа. Константин Борисович расспрашивал нас о том, кем мы стали, о нашей работе. Вспоминали школьные годы, учеников, с кем учились, учителей. И вот тут мы подошли к главной цели нашего визита. Мы рассказали, в каких ужасных условиях живёт Софья Наумовна, всё до мелких деталей, и даже в нужных местах сгустив краски. Видимо наш рассказ затронул какую-то струну в сердце Константина Борисовича.
--Да, невесёлую историю вы мне рассказали. Я хорошо знаю Софью Наумовну. Бывал на её уроках. Она замечательный педагог и талантливый литератор. А ученики от неё без ума. И вот, на тебе, такая беда. Самое лучшее для неё, это однокомнатная квартира. А вы не знаете, стоит ли она в очереди на получение квартиры?
--Стоит. Но только далеко. Пока у неё были нормальные соседи, она не подавала заявления. А когда подала, впереди неё оказалось много нуждающихся в жилье учителей.
--Да, это плохо... Ребята, я вижу, вы очень обеспокоены судьбой Софьи Наумовны. Я вас понимаю. Это очень высокая оценка труда учителя, наверно, более высокая, чем какие-либо звания и награды. Я, со своей стороны, попытаюсь что-нибудь сделать. Правда, у меня сейчас не те возможности, что были раньше, но постараюсь.
Мы ещё некоторое время посидели за столом. Выпили ещё по рюмочке за здоровье Константина Борисовича и Галины Семёновны, а потом, попрощавшись с хозяевами, вышли на улицу. По-летнему светило солнце, и немного светлей стало у нас на душе. Всё же была какая-то надежда. Мы оставили наши телефоны и адреса Грише Найману с тем, чтобы он держал нас в курсе событий, и разошлись.
Прошло несколько месяцев, и я получил  письмо от Гриши из С-ска.
                «Здравствуй, Борис!
Пишу из школы, во время перерыва. Поэтому буду краток. В том деле, с Софьей Наумовной, есть некоторые изменения. Добиться получения  для неё однокомнатной квартиры Костя не смог. Была попытка обмена, но не состоялась. Слишком мала площадь её комнаты. Когда-то была выдана в милицию и органы народного образования рекомендация о необходимости изоляции и лечения того малолетнего дебила, который проживает в квартире С.Н. Но эта рекомендация так и осталась рекомендацией. Сейчас, наконец, Косте удалось добиться, чтобы этот сексуально озабоченный гомосапиенс, был помещён в специальное заведение. Причём  было сделано так, что  мать этого дебила не догадывается, что к этому имеет отношение Софья Наумовна, а то бы она её съела. Конечно, это не то, чего хотелось бы, но всё-таки что-то.  Пока это всё... Борис, а ты обратил внимание, как выглядит наша Софочка? Ни за что не подумаешь, что её под 50. Всё такая же аккуратненькая и привлекательная. Не будь я женат, сделал бы ей предложение. Ну, вот и всё.
                С приветом, Г.Н. ».


 



                13.    Соня.  Виктор.            

Прошли зимние каникулы, закончилась третья четверть учебного года, и        стали  затухать в сердце, растворяться, те надежды, которые поселились там, когда я встречалась в последний раз со своими  самыми любимыми  учениками. И всё же я надеялась на них, хотя трезвым умом понимала, что  изменить что-то в моей жизни им просто не под силу. И, действительно, ничего не менялось. И уходила надежда. Я покидала квартиру рано утром, а возвращалась поздно вечером. Весь день я проводила либо в школе, либо праздно шатаясь по городу. Питалась в школьном буфете или в каких-нибудь городских столовых. Иногда заходила к Савченкам. Мне нравилось бывать у них. Я всегда находила там живой отклик, понимание, а иногда и дельный совет. Вообще, с тех пор, как Инка Бочкова вышла замуж и уехала в Ленинград, а вслед за ней уехали и её родители, моей самой близкой подругой стала Оля Савченко. Мы иногда, заранее договорившись, встречались где-нибудь в кафе. Делились своими школьными и домашними  проблемами, и даже обсуждали некоторые интимные подробности наших взаимоотношений с противоположным полом, особенно в тот период, когда такие взаимоотношения были у меня с Сашей.  Но сейчас у них хватало и своих проблем. У Оли был обнаружен рак желудка. Предстояла серьёзная операция. Но я всегда удивлялась их оптимизму. Они с радостью принимали меня, чем-нибудь угощали, шутили, рассказывали различные истории, и казалось, ничто не может омрачить их жизнь. Я тоже старалась поддерживать задаваемый ими тон. Но Виктор очень хорошо знал меня и, каким-то своим чутьем, смог понять, что в действительности у меня на душе.
--Соня, ты чем-то огорчена?
Я старалась успокоить его, говорила, что у меня всё в порядке, рассказывала разные истории из школьной жизни, но чувствовала, по его недоверчиво-внимательному взгляду, что он не верит мне…
Однажды, когда я вечером возвращалась домой, я увидела на скамейке около нашего подъезда, в свете тускло горящего фонаря одинокую женскую фигуру. Это была Никитишна. Как потом я поняла, она специально дожидалась меня, чтобы поделиться радостной новостью. Когда я подошла поближе, она вскочила со скамейки и с торжеством в голосе сообщила.
--А его забрали!
--Кого забрали? - не поняла я.
--Да, Нюркиного обалдуя.
--Как забрали?.. Кто забрал?
--Да была целая комиссия. Там был и милиционер, и врач, и ещё какие-то люди. И увезли на  «Скорой помощи». Наверно, он опять что-то натворил. Говорили, что будут лечить. Нюрка сначала ругалась, а потом стала реветь. Хотела поехать вместе с ними, но её не взяли. А сейчас заперлась и воет как белуга. Допрыгалась!
Я не знала, как мне реагировать на произошедшее. Мы поднялись в квартиру. Было тихо, в коридоре никого не было, только на кухне сидел пьяненький Фёдор и курил.  Пепел от папиросы сыпался ему на штаны. Он поднял на меня замутнённые алкоголем глаза и заплетающимся языком пробормотал.
--Вот, так вот. Увезли Севочку.
Я ушла к себе в комнату и не знала огорчаться мне или радоваться.  Неужели это избавление. Неужели мне  не придётся больше бояться находиться в своей квартире. Я испытывала какое-то смешанное чувство. Моя радость от свершившегося омрачалась ощущением косвенной моей вины за то, что достигнута она за счёт боли, причинённой другому человеку, Нюрке. Ведь я хотела этого, очень хотела.
Утром, когда я зашла на кухню, там сидела Нюрка, осунувшаяся, с растрёпанной головой и остановившимися глазами, и пила чай.  Машинально ответив на моё приветствие, она вдруг тихо заплакала. Слёзы горошинами скатывались по её щекам. Я не знала, что мне ей сказать, и спросила.
--Нюра, куда увезли Севу?
--В Гедеоновку.
Я знала, что в Гедеоновке находилась больница для психически больных. Но слухи о методах лечения в ней были не очень лестными.
--И что, надолго это?
--Сказали, пока не вылечат.
--А ты сможешь его навещать?
--Вот сегодня поеду и всё узнаю.
Мне хотелось её как-то утешить, но я не находила нужных слов. Всё-таки мать есть мать. И мне были понятны её переживания. Поставив чайник на плиту, я ушла к себе в комнату.
Прошло несколько дней. Мы уже знали, что Севку поместили в отделение для несовершеннолетних, где он будет находиться максимум два года, до его полного излечения. Если за эти два года не наступит серьёзного улучшения, то дальше будут решать, переводить ли его в отделение для взрослых, или выписывать под ответственность и надзор матери.
И как раз в эти дни в школе, когда я после очередного урока пришла в учительскую, меня позвали к телефону. В трубке я услышала мужской голос.
--Софья Наумовна?
--Да. Я Вас слушаю. А с кем я говорю? - голос мне показался смутно знакомым.
--Это говорит Константин Борисович, может быть, помните ещё меня.
--Ну, конечно, помню. Как я могу забыть Вас. Ведь я была Вашим преемником.
--Как у Вас дела дома?
--А что Вы имеете в виду?
--Я слышал, что в Вашей квартире проживал не совсем адекватный человек. Эта проблема решена?
И тогда до меня дошло, что в том, что Севку забрали в психушку, какую-то роль сыграл Константин Борисович.
--А откуда Вы узнали о моей проблеме?
--За это благодарите своих, да и моих, бывших учеников. Славные всё же они ребята. Видимо, всё, что им пришлось перенести во время войны, научило их понимать и чужие страдания и чувствовать чужую боль. Так всё же, что с Вашей проблемой?
--Можно сказать, что проблема решена. Большое спасибо Вам!
--Да не за что. Я очень рад, что как-то смог поспособствовать этому. Ну,  что ж, удачи Вам. До свидания.
--До свидания, и хорошего здоровья Вам.
Я была ошарашена услышанным. Мне срочно нужно было с кем-то поделиться. И, конечно, эти кто-то были Савченки. Но я знала, что Оля сейчас находится в больнице. Проходит предоперационные процедуры. Я уже навещала её там.  И сейчас, купив на базаре яблок, я решила пойти к ней. В коридоре больницы, около Олиной палаты, в ожидании свидания с ней, сидели Виктор и Лена с сыном Олежкой. Выглядел Виктор неважно. Заметно осунулся, в глазах, обычно весёлых и даже озорных, появились оттенки беспокойства и тревоги. Он обрадовался моему приходу. Из его рассказа я узнала, что операция назначена на завтра.
--Врач сказал, что, если опухоль окажется такой, какой показала рентгеноскопия, то вероятность успешного исхода операции достаточно высока.
Наконец, нам разрешили зайти в палату. Оля, ужасно исхудавшая, сидела на краю кровати и радостно улыбалась нам. Больно было видеть её тонкие руки, иссиня бледное лицо, на котором  выделялись, ставшие большими, её, обычно с лукавой искоркой, карие глаза. И не было в них ни тревоги, ни сомнений, а только радость видеть нас. Больше того, мне казалось, что она хотела ободрить нас, особенно Виктора, который, с плохо скрываемой болью, смотрел на неё. Она усадила рядом с собой не кровать Олежку, обняла его и стала расспрашивать Лену и Виктора как дела у них дома, на работе, как учится Олежка. Они подробно отвечали на все её вопросы. Олежка прижался к ней, взял её руку и стал гладить её. И эта картина вызвала у меня чувство нежности, смешанной с болью. Глаза стали набухать от подступающих слёз, и я открыла сумочку и стала искать платок. Видимо, заметив моё состояние, Оля обратилась ко мне.
--Соня, а как у тебя дела?
Я рассказала о последних событиях, произошедших у меня дома. И я видела, что она была рада за меня.
--Ну вот, наконец, ты сможешь хоть немного отдохнуть от того кошмара, что происходил в вашей квартире.
Когда мы стали прощаться, я обняла её и почувствовала, какой хрупкой и  беззащитной она стала, и слёзы снова выступили на моих глазах. Мне вдруг показалось, что Оля уходит от нас, совсем уходит. И мне не хотелось её отпускать ни на операцию, ни вообще никуда.  В этот момент она была для меня самым близким, самым дорогим человеком.
После операции выяснилось, что опухоль дала метастазы и что есть необходимость в проведении ещё одной операции. Но гарантии на её полное выздоровление врачи не давали. А пока Олю выписали из больницы. Я всё своё свободное от работы время проводила у Савченок. По очереди с Леной мы убирали в квартире, готовили, стирали. У Оли были сильные боли, и ей приходилось принимать сильнодействующие обезболивающие лекарства. Она почти ничего не ела и таяла на глазах. На Виктора невозможно было смотреть. Он, приходя с работы, часто садился около Оли на постели, гладил её плечи, волосы, что-то говорил, а иногда просто смотрел на неё любящими глазами. И это было невыносимо.
Вторую операцию Оля не перенесла. Потом были похороны, поминки, убитый горем Виктор. Всё это для меня происходило, как в каком-то кошмарном тумане. Мы с Леной что-то предпринимали, я как-то откликалась на происходящее, но всё делала автоматически, бессознательно, а перед глазами у меня стояло Олино лицо, то, которое запомнилось мне, когда я посещала её в больнице. И снова я осталась одна. Я приходила сюда снова на 9 и на 40 дней, помогала Лене организовать поминки...
Прошло несколько месяцев с того дня, как увезли Севку. В нашей квартире установился относительный покой. Иногда поругивались между собой Никитишна и Нюрка, но не было у Нюрки прежнего азарта. Фёдор по-прежнему предавался своей страсти, а иногда не приходил домой на ночь, после чего у них в комнате происходили бурные разборки. Но вот, с некоторых пор Нюрка стала выпивать, приводить к себе в гости мужиков. По выходным у неё стали собираться компании. Пьяные оргии не ограничивались только Нюркиной комнатой. Зайдя однажды в кухню, чтобы набрать воды, я обнаружила там полуголую девицу, над которой, натужно пыхтя, трудился пьяный детина. И в такие дни мне приходилось сидеть, запершись в своей комнате. Даже Никитишна не высовывала свой вездесущий нос со своей жилплощади, боялась. И снова жизнь становилась невыносимой.
Однажды в городе я встретила Виктора. Он обрадовался нашей встрече. Я тоже. Ведь никого в этом городе ближе его у меня не осталось. За то время, что я не видела его, он, как мне показалось, постарел, добавилась седина в его волосах, но глаза остались такими же живыми, как прежде, хотя нет-нет да и проскальзывали в них оттенки грусти. Было предвечернее время, неяркое осеннее солнце уже клонилось к горизонту. Приближались вечерние сумерки, и он предложил провести этот вечер в ресторане. Я с радостью согласилась. Так много хотелось расспросить его, а ещё больше, поделиться, рассказать о своих проблемах.
За ужином в ресторане мы не могли наговориться. Столько событий произошло в нашей жизни за время, которое минуло с тех печальных дней, когда мы прощались с Олей. В ресторане он рассказал мне, что вскоре после похорон Оли он сам попал в больницу. Стало сказываться старое ранение. Врачи не решились удалять осколок, который засел в его груди слишком близко от сердца. Порекомендовали стараться меньше волноваться.
--Теперь я веду размеренный образ жизни. Отказался от должности директора радиомастерской, работаю рядовым инженером. Такая работа мне нравится, она даже действует на меня успокаивающе.
Он расспрашивал меня, как я живу. Я отвечала на его вопросы, но о моих квартирных бедах коснулась лишь вскользь, хотя и хотелось излить перед ним всю свою душу. Мы договорились, что в следующую субботу съездим вместе на кладбище, где похоронена Оля. После ресторана он проводил меня до моего дома, и мы ещё долго стояли около подъезда, и казалось, нашим беседам не будет конца.
В субботу, во второй половине дня мы пришли на кладбище. Кое-где у могилок были группы людей, пришедших сюда помянуть своих близких. День был прохладный, нет нет да и накрапывал мелкий моросящий дождик. Дорожки были мокрыми, а листья кустарников, которые окружали могилки, блестели тёмно-зелёным глянцем. На могилке Оли уже был установлен памятник с большой  фотографией на овальной металлической пластине. Я смотрела на неё и вспоминала наши встречи, беседы, и слёзы застилали мне глаза. И я подумала, почему мне так не везёт в жизни. Почему я всю свою жизнь постоянно теряю близких мне людей?  Может быть, это меня за какие-то грехи Бог наказывает. Но как я ни старалась, не могла вспомнить, чем я провинилась перед ним и людьми. Виктор почувствовал моё состояние, приобнял меня за плечи, и так мы долго стояли в полном молчании. И мне вдруг стало легче и захотелось прижаться к нему, и ни о чём не думать.
На своём старом «Москвиче» он подвёз меня к моему дому. Мы вышли из машины и остановились около подъезда. Было темно, безлюдно, но из открытой форточки Нюркиного окна неслись звуки буйного веселья. Смешивались пьяные мужские голоса с женским повизгиванием. Виктор посмотрел в сторону окна, а потом на меня.
--Это у вас?
--Ну, а где же ещё?  У Нюрки гости.
Виктор помолчал, что-то обдумывая. А потом сказал:
--Поедем ко мне. Переночуешь у меня на диване, в гостиной комнате
--Неудобно, Виктор Степанович.
--Что неудобно? На диване? Давай, я буду спать на диване, а ты в спальне.
--Да нет. В другом смысле.
--Да брось ты. Ты что, девочка? Да и перед кем нам нужно отчитываться? А  если пойдёшь к себе, ты сможешь спать в таком бедламе? Поехали!
И я согласилась.
В квартире у Виктора сохранился тот же порядок, какой был при Оле. Все вещи стояли на тех же местах, как и больше чем полгода назад. На вешалке из оленьих рогов висела Олина соломенная шляпка, которую обычно она носила летом, а на письменном столе ровной стопкой лежали Олины учебники и тетради. И казалось, что ещё немного, и появится  сама Оля. Но появился Виктор, он принёс из кухни нехитрую еду и на половину опорожнённую бутылку вина. Мы выпили за Олю, поужинали, а потом я долго рассматривала альбомы с их старыми фотографиями. Назавтра утром Виктор предложил мне сходить в театр.
--Ты знаешь, с тех пор, как умерла Оля, я ещё ни разу не был в театре. А с ней мы часто посещали его. Там очень неплохие спектакли, да и актёры очень хорошо играют.
Билеты нам удалось купить с рук. Шла пьеса Лопе де Вега «Собака на сене». После спектакля Виктор проводил меня до моего дома. На этот раз здесь было тихо. Прощаясь, Виктор сказал:
--Соня, ты не стесняйся. Когда у вас в квартире будет очередной загул, приходи ко мне. Только предварительно позвони, а в общем-то можешь и не звонить, а просто приходи, для меня это будет приятным сюрпризом. Как правило, по вечерам я бываю дома.
--Ну а как  это  будет воспринято Леной, ведь она может подумать, бог знает, что.
--Во-первых, они очень редко навещают меня. У них полно своих забот. Чаще я бываю у них. А во-вторых, что, я не могу приглашать к себе своих друзей? И почему её это должно волновать? Я дам тебе ключ от квартиры. И даже, если меня дома не будет, ты можешь располагаться там.
И с некоторых пор, иногда, когда находиться в моей квартире становилось невыносимо, я приходила к Виктору. Он настоял, чтобы я обращалась к нему просто по имени, без отчества. То время, что мы проводили вместе, были для меня отдушиной от моего одиночества. Мы беседовали на разные темы. Он рассказывал о том, как они познакомились с Олей, о различных военных эпизодах. Я же, о том нашем необычном знакомстве с Володей, о моих родных. Иногда я читала ему стихи. И он слушал их с особым вниманием. Нам было интересно друг с другом. А на мой день рождения он пришёл сам ко мне с цветами. Выложил из своего портфеля на стол бутылку Массандровского портвейна «Улыбка», коробку шоколадных конфет и маленькую коробочку, в которой оказались золотые серёжки с тёмно-красными рубинами. Для меня это был неожиданный и очень трогательный подарок. Я уже не помнила, когда это было, чтобы обо мне позаботились, как о женщине. И я не смогла сдержаться, обняла его и поцеловала. И в эту ночь мы уже спали вместе на моей полутораспальной кровати. Мы любили друг друга. Но это была совсем не та любовь, которая у меня была с Володей, сумасшедшая, умопомрачительная. Мы любили друг друга, и тихая радость  переполняли меня всю. Как после долгой и утомительной дороги путник, наконец, находит приют, в котором можно сбросить тяжёлую ношу и спокойно и надёжно отдохнуть, так и я освободилась от угнетающего груза одиночества, который постоянно носила в себе, и, наконец, облегчённо вздохнула. Теперь я с нетерпением ждала очередной субботы, чтобы следующие два выходных дня провести рядом с любимым человеком. И были эти дни днями тихих праздников. Мы посещали театр, ходили в кино, выезжали за город, на природу, а вечера и ночи отдавали взаимному общению и любви. Во время отпуска мы уехали на море, в Крым. Там, в Коктебеле, мы сняли комнату у одной  хозяйки, Маруси. Её дом находился в 100 метрах от берега моря и 500-х метрах от Дома Творчества Союза советских писателей, бывшей усадьбы большого русского поэта Максимилиана Волошина, где проводили лето известные советские писатели, поэты, артисты, с некоторыми из которых мы познакомились лично. Мы сидели на выложенной из камней скамеечке около могилы Волошина, и видели выступающую в море гору, по своему очертанию напоминающую профиль Александра Пушкина. В сердоликовой бухте, в прибрежной гальке, мы искали и находили особые камешки, светящиеся изнутри красным огоньком. Это и были сердолики. А по вечерам, уже лёжа в постели, мы слушали шум морского прибоя и засыпали, счастливые, убаюканные этим шумом. В последний вечер нашего пребывания в Коктебеле мы взяли с собой одеяла, ушли на безлюдный участок берега, и там провели прощальную с морем ночь. А утром, забросив в море монеты, как обещание вернуться, мы возвратились в нашу комнату и стали готовиться к отъезду.
Так прошли два года. Виктор вышел на пенсию, а мне до пенсионного возраста тоже оставалось совсем ничего, но я пока не собиралась оставлять школу. Мне нравилось приходить в класс, видеть заинтересованные глаза своих учеников и уводить их в мир прекрасного. А что может быть прекрасней, чем литература. Что, как не литература, сможет больше нам рассказать о прошедших событиях в жизни людей, об участниках этих событий, передать мысли и чувства героев, заставить нас переживать вместе с ними. И снова моя жизнь обрела какую-то устойчивость, смысл. И даже мои квартирные неурядицы не могли нарушить то чувство покоя и тихого счастья, которое, наконец, поселилось в моей душе. И ничто, казалось, не должно было омрачить наши оставшиеся годы. Но вот однажды Виктор предложил оформить наши взаимоотношения официально.
--Хватит тебе мучиться в своей коммуналке в обществе алкоголиков, врождённых злопыхателей и умалишённых. Будешь жить у меня. А ещё вариант, обменяем мою квартиру и твою комнату на лучшую квартиру или лучший район.
--Не надо, Виктор, ничего менять. Ведь нам и так хорошо, и не надо нам лучше.
Я боялась за своё счастье, ощущала его ненадёжность и опасалась потерять то, что уже имела. Жизнь была не очень ласкова ко мне, она научила меня беречь каждое счастливое мгновение и относиться к нему, как к чему-то очень хрупкому, что может разбиться, разрушиться при малейшем прикосновении к нему.
--Но почему, Соня? Ты не веришь в прочность моих чувств к тебе? Или есть тут какая-то другая причина?
--Не знаю. Но я интуитивно чувствую, что ничего не следует менять.
Но Виктор был настойчив. И, в конце концов, я уступила, но на душе всё же затаилась тревога. Мы стали готовить необходимые документы для ЗАГСа, но я всё оттягивала время окончательной подачи заявлений, чего-то ждала. И дождалась.
Однажды вечером, когда я готовилась ко сну, раздался звонок в нашу квартиру. Три звонка, это значит ко мне. Я открыла дверь. На лестничной площадке стояла Лена.
--Можно зайти?
--Конечно, Леночка, заходи.
Мы прошли в мою комнату. Я заметила, что лицо Лены было не такое, какое я обычно привыкла видеть. В нём было что-то недоброе, напряжённое. И что-то ёкнуло у меня под сердцем.
--Хочешь чаю?
--Нет, не хочу. У меня к Вам, Софья Наумовна, серьёзный разговор.
Обычно она обращалась ко мне на «ты» и только по имени, а тут «Вы» и «Софья Наумовна». И тон, резкий, неприятный.
--Я слушаю тебя, Лена.
--Нам сказал отец, что вы решили пожениться и официально зарегистрировать ваш брак.
--Да, это так, на этом настаивает Виктор Степанович.
--Зачем Вам это нужно? Разве Вас не устраивает то,  какие отношения у Вас сейчас? Может быть, Вы хотите стать обладательницей квартиры отца после его смерти. Хорошо, что я заставила его прописать к нему Олежку.
--Лена, о чём ты говоришь? О какой «его смерти»? Побойся бога, не накличь беду. Да не нужна мне его квартира, мне нужен он сам. Ведь я его люблю, и он любит меня. А он хочет, чтобы наши отношения имели характер  не как между любовниками, а как между мужем и женой. А меня вполне устраивает то, что  я имею сейчас. И большего мне не надо.
--Ну, в общем, я Вас предупредила. Квартира останется Олежке, чего бы мне это не стоило.
И она ушла. А я осталась, обессиленная, униженная, и не знала, что мне делать дальше.
Я продолжала бывать у Виктора. Нам по-прежнему было хорошо вместе, но о регистрации нашего брака мы больше не говорили, как будто забыли. Я видела, что Виктор изменился, видимо у него с дочерью был очень серьёзный разговор, который сильно повлиял на  настроение и даже на его мироощущение. Он меньше шутил, часто замолкал, о чём-то задумываясь, в его глазах реже появлялись лукавые искорки, которые так нравились мне. И я поняла, что он чувствует себя виноватым передо мной. И тогда я решилась на откровенный разговор с ним.
--Виктор, я вижу, что ты расстроен чем-то. И я, наверно, знаю, чем. У тебя был не очень приятный разговор с Леной?  Так ведь?
Он вскинул на меня удивлённый взгляд.
--Да,-- протянул он,--Но ты то откуда знаешь об этом?
--Лена была у меня, и мы обо всём договорились. Я объяснила ей, что меня вполне устраивают наши отношения с тобой такие, какие они есть в настоящий момент, и ни на что большее я не рассчитываю и, больше того, не хочу. А мне кажется, что ты чувствуешь какую-то вину передо мной, и это гложет тебя. Так забудь об этом. Я люблю тебя, и этого мне достаточно.
--Вот негодяйка! Активная негодяйка!  Приходила даже к тебе! Она уже списала меня. Считает, что мне уже пора на погост. Не понимает, что я ещё живой человек, который тоже может хотеть счастья, хотеть жить активной и, по возможности, счастливой жизнью. И как больно всё это узнать от своей родной дочери.
Он был очень расстроен, и я уже пожалела, что затеяла этот разговор. А эту ночь мы  особенно нежно любили друг  друга.
Всё как будто стало на свои места, наши отношения продолжали быть такими же, какими были до этого, но Виктора продолжала терзать обида на дочь. Он перестал бывать у них. Но с внуком, в котором он души не чаял, отношения сохранились. Олежка часто бывал у деда. Тот помогал ему по математике, физике. Когда это происходило при мне, я видела, как увлечённо они обсуждают различные новинки радиотехники. Тут их интересы совпадали. Иногда навещала Виктора и Лена с мужем, но это всегда происходило в моё отсутствие. О чём они говорили между собой и в каких тонах, я не знаю, но однажды мне в школу позвонил муж Лены и сообщил, что Виктора срочно положили в больницу, что у него были сильные боли в области сердца. Я тут же побежала в больницу. Врач, с которым мне удалось побеседовать, сказал, что настоящее состояние Виктора связано с давним его ранением. Осколок, который остался у него в груди, расположен в области грудной аорты c проникновением в её ткань. В своё время его не стали удалять, видимо, потому, что была опасность задеть аорту, а это могло привести к смертельному исходу. Тогда рассчитывали, что осколок зафиксируется и со временем обрастёт рубцовой тканью. А сейчас, очевидно, либо в связи с повышением давления  крови, либо в результате какого-нибудь нервного стресса, произошло смещение осколка, и это сказалось на состоянии больного. Конечно,  можно попытаться оперативным путём удалить осколок. Но это так же опасно, как и оставить его в том месте, где он находится в данный момент, так как может привести к возникновению спонтанного кровотечения. Может быть, его расположение снова стабилизируется. Поэтому они решили понаблюдать за больным и лишь потом принимать окончательное решение.  Когда мне разрешили войти в палату, я встретила благодарный взгляд Виктора. Он лежал, подключённый к кардиографу и капельнице, и впавшими глазами смотрел на меня. Он как-то сразу сдал, бледное лицо его, казалось, уменьшилось в размерах. Медсестра предупредила меня, что ему нельзя волноваться и, желательно, как можно, меньше говорить. Мне было дано на свидание 10 минут. И почти все эти отпущенные нам минуты, мы, молча, разговаривали друг с другом. А назавтра утром мне сообщили, что этой ночью Виктор скончался. Война, после которой прошло почти тридцать лет, довершила своё дело.
Несколько дней я была не в себе. Я лежала в постели, запершись в своей комнате, и мрачные мысли не отпускали меня. Зачем я живу? Почему, как только в моей жизни наступает светлый период, ему на смену обязательно приходит беда. И мне вспомнились те впечатления, которые я испытывала, когда читала «Историю еврейского народа» профессора С.М.Дубнова, изданную в Санкт-Петербурге ещё в 1912 году и случайно купленную в букинистическом магазине. И судьба моего народа мне очень напомнила мою собственную. Те же короткие периоды, когда он мог как-то перевести дух после очередного испытания, а затем новые, ещё  более тяжёлые, испытания. Но народ вечен, а мой век короток, и хватит ли его на то, чтобы дождаться  хотя бы ещё одного дня, когда  мне снова захочется жить и радоваться жизни.
Похороны Виктора состоялись на третий день после его смерти. Я на них не пошла. Я не хотела встречаться с Леной и её мужем. А с Виктором мы уже попрощались, когда я была у его постели в больнице в последний день его жизни. А на следующий день после похорон я пришла на кладбище и долго сидела около свежего холмика на его могиле, и вспоминала, вспоминала, вспоминала... Слёзы капали на могилку и тут же впитывались ещё рыхлой землёй, оставляя на ней тёмные следы,  следы моей такой счастливой и такой горькой судьбы.
И снова я окунулась в мутную атмосферу коммунальных склок и разборок. Но теперь они стали для меня ещё более тягостными  и более невыносимыми.  Нюрка совсем спилась. Теперь её собутыльниками стали бомжи из соседних пивнушек. Её сыночек так и остался в Гедеоновке, но только перекочевал из отделения для несовершенных, в отделение взрослых идиотов. Фёдор более полугода лечился от алкоголизма в принудительной лечебнице. Ему даже вшили куда-то под лопатку ампулу с каким-то препаратом, который якобы при употреблении даже малых количеств алкоголя должен приводить к тяжёлым последствиям. У кого-то, может быть, и были такие последствия, но не у Феди. Его организм, закалённый многолетними тренировками в этом виде «спорта», преодолел и это препятствие. Тем более, что теперь у него появился близкий партнёр, соседка Нюрка. Этот факт ещё больше усилил напряжение между Нюркой и Никитишной. Но что бы там ни было, а всё равно во всех бедах Никитишна по-прежнему винила евреев. При каждом моём появлении в местах общего пользования я слышала вдогонку шипение своей соседки: «жидовка», «жиды порхатые».
Надо было что-то решать. После того, как Брежнев по-пьяни, а может быть, по мыслительной слабости своего постепенно атрофирующегося мозга, подписал Хельсинские соглашения, появилась слабая возможность уехать из Советского Союза, поменять страну своего постоянного проживания. И я решилась. Я написала Ильюше письмо с просьбой прислать мне вызов. А потом  продублировала эту просьбу по телефону. И, наконец, однажды, когда я пришла с работы домой, в коридоре меня встретила слегка поддатая Нюрка.
--А с тебя причитается.
Она пошла к себе в комнату и вынесла довольно большой конверт из толстой  коричневой бумаги и стала им помахивать перед моим носом.
--Это надо обмыть! - заявила она торжественно.
Из своей конуры выполз Фёдор, и на его лице тоже было написано радостное предвкушение. Я поняла, что это было за письмо. Сердце моё учащённо забилось. Я вынула из своей сумочки пятирублёвую банкноту и отдала её Нюрке. Взяла конверт, он был вскрыт. Я удивлённо посмотрела на Нюрку.
--Это--падла Никитишна. Это она взяла из почтового ящика  письмо, хотела прочитать, а я отобрала. Чуть не подрались.
Я поблагодарила Нюрку и ушла к себе в комнату. Тут же раздался хлопок входной двери, это Фёдор побежал с моей пятёркой в магазин. Я вынула упакованную в запаянный целлофан пачку бумаги. Это был «Вызов». Министерство иностранных дел Израиля сообщает, что мне разрешён въезд в Израиль в качестве иммигранта. А ещё—обязательство моего брата принять меня и обеспечить на первых порах всем необходимым. Вызов оформлен в трёх экземплярах на трёх языках: русском, английском и иврите. И всё это скреплено печатями и подписями. Наконец я получила то, что с таким нетерпением ожидала. И тут же меня охватил страх. Ведь теперь мне предстояло иметь дело с органами, с людьми в милицейской форме. А с некоторых пор я как огня боялась их...
Это было вскоре после того, как я вернулась из Тюмени и стала работать в школе. В классе, в котором я была классным руководителем и преподавала литературу, математику вёл Семён Григорьевич Буевич, Сёма, как я называла его. Был он года на 4 младше меня, сильно близорукий, рыжий, с россыпью веснушек на добродушном лице и белыми ресницами под толстыми линзами очков. Но  математиком он был отменным. Кроме математики  увлекался литературой, живописью. На этой почве мы с ним  и сдружились. Однажды я встретила его в городе. Он, радостно улыбаясь, тащил, прижимая к груди, большой альбом.
--Софья Наумовна, посмотрите, что я купил в «Букинисте»!
Это был альбом с красочными репродукциями картин Эрмитажа. Мы решили где-нибудь присесть, чтобы внимательно просмотреть его. Рядом был Парк Культуры и Отдыха. Дело было ранней весной и, как выяснилось потом, парк официально ещё не был открыт. Но ворота парка были раскрыты, и мы вошли в него. Нашли удобную скамейку и стали рассматривать картины великих художников, собранные в Эрмитаже, в котором нам самим ещё не удалось побывать. И вдруг перед нами возникли две фигуры в милицейской форме.
--Вы чаво здеся сидите?
--А почему нам нельзя здесь сидеть? - вопросом на вопрос ответил Сёма.
--Пачаму, пачаму...А потому, что парк закрыт. Убирайтесь отсюда.
--А нельзя ли немного повежливей?
--Гля ка, Коля,  он ещё  спорит. Видал? Бери ка его, отведем в отделение. Там с ним поговорят оч-чень вежливо!
Они заломили Сёме руки за спину, и так, держа его и подталкивая в спину, вывели из парка. Я шла следом, неся в руках альбом, и пыталась уговорить их отпустить его, но всё было бесполезно. У него упали очки. Я подняла их и несла следом. Отделение милиции было рядом с парком. Его завели в комнату, где за столом сидел  лейтенант милиции, и усадили на стул перед столом. Я обратилась к лейтенанту, но он оборвал меня.
--А Вас не спрашивают. Сядьте вон на тот стул и не вмешивайтесь. -А потом обратился к одному из милиционеров,--Докладай.
И тот доложил, что мы находились в парке, который ещё не открыт. А когда нам предложили покинуть парк, Семён стал пререкаться с ними, сопротивлялся. Вот и пришлось его доставить сюда. Я возмутилась,--Это не правда! - Но мне пригрозили, что, если я буду вмешиваться, меня выведут из помещения. Семён сидел перед лейтенантом, растерянный, растрёпанный, близоруко щуря глаза, и ничего не говорил. Лейтенант стал заполнять протокол задержания. Он задавал вопросы: фамилия, имя, отчество, адрес и так далее. Семён отвечал.
--Образование?
--Высшее.
И этот ответ ужасно возмутил присутствующих. Это для них было, как красная тряпка для быка.
--Высшее! Так ты учё-най! а безобразничаешь. Из-за вас, таких учёных, весь бардак в стране. Итак, запишем: «23 апреля 1952 года, в 19 часов 30 мин. гр. Буевич Семён Григорьевич находился в Парке Культуры и Отдыха, где и нарушил общественный порядок». А в самом низу листка лейтенант поставил свою подпись.
--Ознакомьтесь, а на обратной стороне напишите «Согласен». А если не согласен, - он  уже перешёл на «ты» и  угрожающий тон, - пиши свои объяснения.
Семён взял протокол, поднёс его близко к глазам. Он выглядел растерянным, и только тут я поняла, что без очков он ничего не видит. Я вскочила со стула и подала ему очки. Он прочитал написанное, а потом спросил:
--Так чем же я «нарушил общественный порядок»?
--Меньше болтай, а пиши. Нам некогда с тобой размусоливать.
Семён перевернул лист. Там часть бланка была отведена под объяснение задержанного. Он на минуту задумался, взглянул на меня, а потом написал: «Да, я, действительно, 23 апреля был в парке. Но всё моё «нарушение» выразилось лишь в том, что я сидел на скамейке с женщиной, и мы рассматривали альбом репродукций Ленинградского Эрмитажа». И подписался. Имя женщины он не указал, видимо, потому, что не хотел впутывать меня в это дело. После этого нас отпустили. Мы вышли из отделения, растерянные, оглушённые, и в то же время немного успокоенные. Мы рады были, что на этом всё кончилось, что закончился абсурд происходившего.
Но мы рано радовались. Прошло пару недель, и Семён получил приглашение на комиссию райисполкома. На комиссии среди прочих дел, рассматривался и вопрос о нарушении общественного порядка Буевичем С.Г. Было зачитано показание милиции, где после слов «нарушил общественный порядок» было ещё: «Сопротивлялся представителям милиции, выражался матом и даже пытался ударить милиционера». Господи, Сёма и «ударить». Да он даже не знает, как это делается, не говоря о том, чтобы «выражаться матом». Какие же мы глупые и неопытные. На том листке-протоколе задержания оставалось свободное место, куда можно было дописать что угодно, даже убийство. Нужно было прочеркнуть это свободное место, а Сёма не догадался, он не мог выразить недоверия нашим органам власти. Вот и поплатился. Комиссия не стала слушать его объяснений, не стала приглашать меня, как свидетеля происшествия, хотя я уговорила Сёму, что пойду с ним в райисполком. Она приняла решение оштрафовать виновника на 50 рублей с уплатой в течение 3-х дней...
С тех пор я до ужаса, до умопомрачения, стала бояться милиции, милиционеров. Встретив случайно на улице человека в серой милицейской форме, я вся покрывалась мурашками страха. Мне всё казалось, что он может здесь, прямо на улице, схватить меня, доставить в отделение, а там уже дело техники.
И вот теперь мне предстояло обратиться прямо в самое логово этой, так пугающей меня, организации. Я всё откладывала свой визит в ОВИР. Однажды я всё же пошла, но с полдороги вернулась, меня вдруг обуял дикий страх. Но выхода не было, и я решилась.
               



 


                14.   Соня. ОВИР.               

И вот, я сижу в коридоре на откидном стуле перед дверью, на которой в деревянной рамке помещена табличка: «Ст. инспектор ОВИР Ковач И.А.». Рядом, на двух других таких же стульях, скреплённых с моим  и привинченных к полу, сидит немолодая супружеская пара. Мы терпеливо ждём хозяина этого кабинета, который, как нам сказали, должен прийти «с минуты на минуту». Но прошло уже больше часа. Мои соседи изредка шёпотом переговариваются на идиш. С каждой минутой ожидания внутри  меня нарастает нервное напряжение. Я, конечно, знала, что многие евреи уезжают. Кому-то это дают сделать, а кому-то отказывают по разным причинам. Но во всё это я мало вникала, всё это проходило мимо меня. И пока у меня были друзья,  их любовь и поддержка, мне моя жизнь казалась терпимой, и меня не интересовали детали и тонкости дел, связанных с иммиграцией. И вот сейчас я была неподготовленной к тем испытаниям, которые мне предстояло пройти. И это меня пугало, выводило из состояния равновесия. Нервы были на пределе. И ещё--это растянутое ожидание. Я не выдержала, встала со стула и пошла в дальний конец коридора мимо дверей других кабинетов с различными табличками. Иногда оттуда выходили люди в форме с какими-то бумагами и деловым видом. Контора работала, и только наш кабинет по-прежнему был закрыт. Возвратившись назад, я посмотрела на стулья, обшарпанные, с вздутиями облупившегося лака, посеревшие от длительного использования. И дикая мысль вдруг выплыла у меня в голове. Зачем нужно было привинчивать их к полу?  Может быть из опасения, что посетители этого кабинета смогут увезти их с собой в Израиль, а, что ещё хуже—в США. Эта мысль вдруг развеселила меня, и как-то спало напряжение, в котором находилась я до этого. И как раз в это время в коридоре появилась фигура человека в милицейской форме с портфелем подмышкой, низенького роста, с выпирающим из форменного кителя животиком и лысиной, заметной даже, несмотря на то, что на голове его красовалась милицейская фуражка. Он напоминал собой  колобок. Подкатив к «нашей» двери, он стал лихорадочно шарить по карманам. Наконец,  извлёк связку ключей, открыл дверь и, ничего не говоря, скрылся в кабинете. Мы ожидали, что будет дальше. Прошло минут десять, и, наконец, открылась дверь, и в её проёме появилась фигура «колобка».
--Вы  ко мне?
Мы согласно кивнули головами. Он внимательно оглядел нас своими выпуклыми водянистыми, с белесыми ресницами, глазами. И мне показалось, что ему очень не хочется иметь с нами никаких дел, такая тоска была в его взгляде. Но всёже он проговорил.
--Заходите...По очереди. Кто первый? --Первой была я. 
Когда я зашла в кабинет, старший инспектор Ковач И.А. уже сидел за столом, на котором лежала небольшая стопка бумаг в папках, видимо, с личными делами отъезжающих. Одна стена была оформлена как картотечный стеллаж с рядами таких же папок, расположенных по алфавиту, о чём говорили наклейки букв под полками стеллажа. У задней стены расположился железный сейф, в дверце которого торчали ключи. Что хранится в этом сейфе? Может быть наши судьбы.
Ковач смотрел на меня своим блеклым немигающим взглядом и молчал.  И сейчас он больше не казался мне «колобком». Что-то неприятное, недоброжелательное было в его глазах. Я сидела перед его столом и тоже молчала. Наконец он изрёк.
--Так Вы по какому вопросу?
--Вот, у меня вызов от моего брата. -Я вынула из сумочки и протянула ему документ.
Он взял его и долго читал, рассматривал красную печать, подписи. Затем перелистал копии на английском языке и иврите, и, наконец, спросил.
--Вы кто по специальности?
--Учительница русского языка и литературы.
--И что вы будете делать со своей специальностью в Израиле?
--Буду учить израильских детей русскому языку, как иностранному, знакомить их с произведениями великих русских писателей и, вообще, с русской литературой, с русской культурой.
--И надеетесь, что им это нужно?
--Надеюсь. Ведь там достаточно много  бывших наших соотечественников. А кроме того и здесь мне скоро придётся распроститься со школой, ведь у меня уже предпенсионный возраст.
--Однако не выглядите Вы на пенсионерку. И всё-таки, что Вас не устраивает здесь?
--Здесь у меня никого из родных не осталось. Все погибли во время войны. А там живёт мой родной брат.
Видимо, мои доводы показались ему достаточно убедительными, и он попросил мой паспорт. Внимательно изучив его и записав некоторые данные на отдельный листок, он возвратил его мне. Затем, вложив в свободную папку «Вызов» и листок со сделанными пометками, он протянул мне несколько листков с напечатанным текстом.
--Возьмите. Это «Памятка для отъезжающих». В ней указано, какие документы следует предоставить нам. А это анкета, которую Вам нужно заполнить. Но учтите, в ней не должно быть никаких помарок и исправлений, в противном случае Вам придётся всё делать заново.
Я поблагодарила его и вышла. Всё казалось не так страшно, как мне думалось до этого. И даже Ковач мне виделся теперь довольно симпатичным «колобком», несмотря на его рыбьи глаза и плешь, стыдливо прикрытую редкими пучками таких же блеклых  волос.  Но я ошибалась. Настоящие испытания только начинались. Не хотело государство отпускать своих граждан от себя. Ему нужны были рабы, которые согласны, вынуждены были жить в ненормальных условиях, в коммуналках и общежитиях, работать за минимальную часть того, что они зарабатывали своим трудом и при этом быть благодарными за «наше счастливое детство», за «нашу счастливую жизнь». А когда эти рабы больше не хотели быть рабами, когда у них появлялось желание  и какие-то возможности изменить свою жизнь, поискать своё счастье где-нибудь в другом месте, тут власть придумала способ, если не совсем воспрепятствовать, то максимально затруднить осуществление этих возможностей. И этому служила так называемая и выданная мне «Памятка для отъезжающих». Надо было иметь хорошее здоровье, крепкие нервы и исключительно большое стремление покинуть наш социалистический «рай», чтобы твои документы были приняты пока только для рассмотрения. А дальше? Дальше ждать, долго ждать, иногда месяцы, а то и годы, разрешат или откажут. Я перечитала «Памятку». Почти двадцать пунктов.
Нужно сдать свидетельство о рождении, диплом об образовании, трудовую книжку—всё это я сдам, только надо будет сохранить для себя их копии. Но как можно сдать паспорт?
Кто я без паспорта в нашей стране? Никто и Ничто. Первый встречный представитель власти, которому вдруг вздумается проверить моё подданство или мою благонадёжность, потащит меня в свою пыточную контору, называемую отделением милиции, и будет долго выяснять всю мою подноготную. А потому, пока я не получу «разрешение» на выезд, мне лучше не показываться на людях.
Согласие моих родителей на выезд, а в случае их отсутствия на этом свете,  копии свидетельств о смерти.
У меня есть документ, что война унесла жизнь моего отца, а где взять подтверждение того, что та же война загубила и ту, которая выносила меня под своим сердцем и ввела меня в этот неласковый  мир. Нужно будет делать запросы в какие-то организации, в какие, я пока даже не знаю, и ждать ответа.  Сколько ждать? Ну что ж, надо набраться терпения.
Справка об отсутствии материальных задолженностей. У кого я должна получить такую справку, об этом в «Памятке» ничего не говорится. Господи, кому же я могу быть должна. Все долги в этой жизни я уже отдала, заплатив за всё своим полубесплатным трудом, результатом которого были мои ученики грамотные и влюблённые в русскую литературу, целая армия учеников. У кого могут быть ко мне материальные претензии? И тут я вспомнила. Были претензии. Были...
Это было начало 1953 года. В стране раскручивалось «дело врачей—вредителей». Врачи—профессора, академики, в основном с еврейскими фамилиями, обвинялись в том, что они умышленно проводили неправильное лечение руководителей партии и правительства, стараясь таким образом обезглавить страну. И вообще, что существовал тайный еврейский заговор с целью уничтожения социалистического строя. В стране нагнеталась антисемитская истерия. Люди стали отказываться лечиться у врачей—евреев. И вот в это время в школу пришёл папа одной из  учениц 10-го класса, надо сказать, одной из моих лучших учениц, и потребовал от дирекции школы, чтобы меня отстранили от преподавания. Этот «папа» был инструктором райкома партии по идеологическим вопросам.
--Вы представляете, чему может научить учительница-еврейка, преподающая русский язык и русскую литературу. Как это может отразиться на воспитании наших детей. Ведь она знакомит их с виршами запрещённой Ахматовой, еврея Мандельштама.
Но директор школы был умным человеком, и на мне эта история никак не отразилась. А вскоре скончался организатор этой кампании и отец всех народов, и всё утихло. Больше не приходил в школу инструктор райкома. Его дочь, Полуянова Лиза, благополучно окончила школу, получила аттестат зрелости и поступила на филологический факультет того же института, в котором когда-то училась и я.  И, забегая вперёд, скажу, что когда стало известно в школе, что я  подала документы на выезд, ко мне домой пришла ещё довольно молодая женщина, смутно знакомая мне, и попросила выслушать её. Мы прошли в мою комнату, и она спросила.
--Вы, наверное, не помните меня. Ведь прошло уже больше двадцати лет. Тогда я ещё была Полуянова Лиза. Сейчас у меня другая фамилия. Я узнала, что Вы собираетесь уехать из страны, и потому  пришла к Вам извиниться за своего отца, за те его дикие и глупые претензии к Вам. Я давно хотела это сделать, но как-то не решалась. А сейчас, когда узнала, что Вы уезжаете, я поняла, что это последний шанс, когда я смогу повиниться перед Вами. Прошу Вас, извините его.  А Вам я очень благодарна за то, что Вы смогли посеять в наших душах.
Я была очень растрогана её словами, обняла её и, сдержав комок, который вдруг застрял в моём горле, сказала.
--Спасибо тебе, Лиза, за тёплые слова. А про старое, давай забудем...
Я отвлеклась. Так что ещё я должна предоставить в ОВИР, чтобы меня отпустили. Ах, да! Справку с места жительства. Ну, эту бумажку придётся просить в домоуправлении. А они обратятся, я уже знаю, к моим соседям, не имеют ли они каких-нибудь претензий ко мне. Для домоуправления нужна их подпись. Но тут, я думаю, обойдёмся несколькими бутылками спиртного. Только надо провернуть всё это в отсутствие Никитишны.
--Наградные знаки и  удостоверяющие их документы. Интересно получается. Как только ты подал заявление на выезд, все твои заслуги перед государством аннулируются. Как у преступника. Если он совершил преступление, то суд может не учитывать его прежние поощрения, хорошие характеристики. А может и учесть. А здесь хуже, чем преступление, здесь ничего не учитывается. Ты больше, чем преступник. Не знаю, является ли значок «Отличник народного образования» наградным знаком, но я сдам его. Ведь я совершаю тяжкое преступление, я хочу жить по-человечески.
Свидетельство о браке. Это самое дорогое, что у меня осталось. Это память о том счастливом времени, когда мы были вместе, Володя, мой любимый, мой муж. Я не смогу его никому отдать. У меня где-то была старая копия. Я сдам её, а свидетельство, скажу, потеряла.
Свидетельство о разводе. Мы никогда бы с тобой не развелись. Мы бы всю жизнь любили друг друга. И был бы у нас домик с резными окошками, большой просторный. И были бы у нас дети: девочка и мальчик. А я бы тебя ждала с работы. А ты бы приходил замёрзший, голодный, а я бы встречала тебя, обнимала, а дети висли бы на  нас, и дом наполнялся бы радостью и счастьем.  Но нас развела моя жестокая судьба-война. Она отняла у меня всё и всех, и, в первую очередь, тебя...
Прошло больше двух месяцев, месяцев нервотрёпки, ожиданий, больших затрат как моральных, так и материальных. И вот, наконец, я снова на приёме у «колобка». Он внимательно просмотрел собранные мной документы, поморщился, а потом поднял на меня свои рыбьи глаза.
--Я не вижу здесь справки о том, что у Вас нет задолженности перед телефонной станцией
--Но в нашей квартире нет телефона
--Ну, это тоже требует доказательств. Нужна такая справка от АТС.
Но, в конце концов, мои документы приняты. «Колобок» завязал тесёмки на моей папке, что-то надписал сверху, положил её сверху на другие такие же папки, что лежали у него на столе и на прощание проинформировал меня.
--Ваша просьба будет рассмотрена, и о результатах Вас известят официально.
--А как долго будут рассматривать моё заявление?
И тут я увидела, что  лицо «колобка» вдруг стало наливаться кровью так, что исчезли даже многочисленные веснушки, покрывавшие его щёки.
--А это не твоё дело. Сколько нужно, столько и будут рассматривать. Ещё успеешь в свой еврейский рай. Иди и жди. Всё! — вдруг перешёл на «ты» мой визави.
Я была обескуражена неожиданной переменой в его настроении. Прорвалось-таки его истинное  отношение к таким, как я. Молча, проглотив возмущение и обиду, я вышла из кабинета. После такого приёма я ничего хорошего от этой конторы больше не ожидала. Мною вдруг овладело злое упрямство. Необходимо запастись терпением и быть готовой к ещё большим испытаниям, но не сдаваться. И если до этого у меня ещё были какие-то сомнения в правильности принятого мной решения, то с этого момента  они улетучились. Теперь я твёрдо знала, что здесь мне больше делать нечего.
Но жизнь такая, какая она есть, продолжалась. Я продолжала ходить на работу. Приближались экзамены. В этом году у меня было целых три выпускных класса. Мне было грустно понимать, что это, может быть, мои последние выпускники. Жалко было расставаться с моей любимой работой, со школой, в которой я проработала почти 30 лет, с моими бывшими учениками, которые меня не забывают и часто, когда приезжают в отпуск, навещают. И ещё, жалко мне оставлять город, с которым я срослась всеми своими корнями. Город, в котором я испытала и любовь и страдания, в котором прошло больше половины моей жизни. Я уже даже  свыклась, смирилась, со всем тем, что происходило у меня в квартире, с Нюркиными загулами, с ненавистью Никитишны, постоянно преследующей меня.
Но вот однажды, перед самыми экзаменами, на моё имя пришло письмо, в котором сообщалось, что мне отказано в выезде в государство Израиль. Но если я настаиваю на положительном решении по моему заявлению, то следует обратиться непосредственно к заместителю начальника управления МВД  С-ска  по адресу... Далее указывался адрес  и номер телефона, по которому я могу записаться на приём.
Как  не хотелось больше иметь дел с этой, более чем неприветливой ко мне, организацией, но выхода не было, и я пошла. На проходной мне выдали пропуск и сообщили, что интересующий меня кабинет находится на втором этаже, комната номер 2. Я поднялесь на второй этаж. Дверь нужного мне кабинета была обтянута коричневой кожей, а сбоку, на стене,  в богатой рамке под стеклом значилось: «Зам. нач. Управления по режиму. Мочалов С.И.». Господи, неужели снова на моём пути оказался тот Мочалов. И имя начинается с буквы С, наверно, Сергей. И  вспомнилось, как тогда, много лет назад, мне чудом удалось спастись, убежать от него. Нет, в этот кабинет я не войду!.. Но тут открылась дверь, и на пороге появился он. Да, это был он, я сразу узнала его. Упитаный, массивный, с сединой в волосах, в мундире с полковничьими погонами. Его крупное лицо, усеянное проступающими кровеносными сосудами, видимо, от злоупотребления алкогольными напитками,  ещё не совсем потеряло своей привлекательности. Наверно, он ещё имел успех у женского пола.
--Ба, Соня, ты ко мне? Здравствуй! Сколько лет, сколько зим! Заходи. - он сделал приглашающий жест, а потом взял меня под руку, ввёл в кабинет и усадил в кресло, а сам уселся в кресло напротив.
--И что привело тебя сюда, какие проблемы? - И в голосе его я услышала наигранность, подготовленность. Он знал, что я приду, и знал—за чем, и всё это его прекраснодушие, это опять игра и обман, преследующий определённую цель.
--Я подала заявление на отъезд в Израиль. Там живёт мой брат. В ОВИРе мне отказали, но в отказе была приписка, что эту проблему решить можешь ты.
Я положила на стол  полученное письмо. Он прочитал его. Вернул обратно на стол. Поднял на меня глаза, и я увидела в них и вожделение, и плохо скрываемое торжество.
--В принципе, да. Этот вопрос в моей компетенции. Но, давай пока не об этом. Как ты живёшь? Я вижу по пропуску, что у тебя уже другая фамилия. Ты замужем?
--Да, была замужем. Но мой муж погиб на войне.
--Я сочувствую тебе. А дети есть?
--Нет, детей у меня нет. Не успели. Муж в самом начале войны ушёл на фронт и уже не вернулся.
Зачем он задаёт эти вопросы? Неужели он, действительно, не знает о моём заявлении, и его любопытство искреннее. Я увидела, что на дальнем конце его стола лежит папка, похожая на ту, что я видела у «колобка». Сделав вид, что поправляю платье, я поднялась с кресла и прочитала на ней «Никольская С.Н.». Да, плохой ты артист, Сергей Мочалов. Папочку то следовало убрать. Сценарий твой не удался.
--Так ты теперь совсем одна? Надеюсь, что сейчас ты свободна, и никакого нового жениха у тебя нет. - он помолчал, а потом вдруг предложил,--Давай поужинаем в ресторане. Я приглашаю, а там видно будет.
--А как посмотрит на это твоя жена? - Я говорила наугад. Не знала я, женат ли он. Но попала в точку.
--А что, жена? Жена, как парадный мундир, одевать его нужно только на торжественные мероприятия.
--Так  ты мне предлагаешь стать твоей любовницей?
--Называй это, как тебе хочется, но ты мне по-прежнему очень нравишься. И я бы очень хотел, чтобы у нас завязались хорошие взаимоотношения.
--Ну а как же с моим заявлением?
--Можешь не волноваться. Решу я твою проблему.
--Знаешь, Сергей, мне нужно подумать. Не могу я ответить так сразу.
--Ну, хорошо, подумай, но только не очень долго. Вот, возьми,-- и он протянул  мне визитную карточку. - Я буду ждать твоего звонка.
Я покинула это заведение, от которого на меня всегда веяло угрозой. Вот и сейчас я не знала, как выбраться из возникшей ситуации. Я чувствовала, что попала в ловушку. Он явно намекал, что только, если  сдамся ему, я смогу получить разрешение на выезд. Да и в этом случае ещё ничего нельзя гарантировать. И я представила этого отъевшегося борова рядом с собой в постели, сопящего от вожделения и трогающего меня своими лапищами, и меня всю передёрнуло. Всё тело моё покрылось испариной. Нет! Нет! Никогда! Никогда этого не будет! Я смирюсь с пьяными оргиями Нюрки, с антисемитскими нападками Никитишны, но только не это...У меня ещё осталась моя любимая работа, мои ученики, моя отдушина в этой жизни. Как-нибудь проживу.
Прошло какое-то время, мои ученики сдали экзамены на аттестат зрелости. Потом был выпускной вечер. Я очень люблю эти выпускные вечера, всегда такие радостные и всё же немного грустные. Радостные, что завершён важный этап в жизни моих учеников, моих друзей, моих детей, и грустный от того, что наступил момент расставания. Но я ещё не ушла в свой обычный летний отпуск.  Мне нужно было подготовить отчёт за прошедший и выяснить свою нагрузку на следующий учебный год. И вот однажды, когда, закончив свои дела, я собиралась домой, меня пригласил к себе в кабинет наш новый директор, Вячеслав Васильевич. В своё время с Вячеславом Васильевичем, а тогда все его звали Вячей, мы учились на одном курсе, только  был он студентом исторического, а я филологического отделения историко-филологического факультета. В науках он не очень преуспел, но зато был активным спортсменом и общественным деятелем, избирался в члены бюро комсомола факультета и даже института.  После окончания института он стал работать сначала инструктором, а затем секретарём одного из райкомов комсомола. Далее он перешёл на работу в райком партии, и, в конце концов, стал первым секретарём райкома партии. Но, когда в партии решили, что очень разросся управленческий аппарат как в хозяйственных, так и в партийных структурах, и он стал слишком большой экономической нагрузкой для бюджета страны, было принято решение о слиянии некоторых районов городов в один и ликвидации целого ряда райкомов и райисполкомов. И тогда Вяча оказался не у дел. Но партия не оставляла без своей заботы своих, зарекомендовавших себя, руководящих товарищей. Он попал, как говорили тогда, в «номенклатурную обойму». Так он стал директором нашей школы, заменив на этом посту прежнего директора, которого отправили на пенсию. Хотя он и закончил пединститут, но в школе не проработал ни одного дня, специфики работы не знал и директором он был, мягко говоря, неважным.
Войдя к нему в кабинет, я сразу поняла, что меня ожидает какой-то неприятный сюрприз. Обычно, когда мы оставались один на один, мы обращались друг к другу по имени и без излишней официальности, но в этот раз всё было по-другому.
--Софья Наумовна, насколько мне известно, в ближайшее время Вам исполняется 55 лет.
Я приняла его тон и задала встречный вопрос.
--И Вы хотите отметить мой юбилей? Для меня  это был бы приятный сюрприз.
--Нет, речь сейчас пойдёт о совсем другом. Пора уступать место для более молодых кадров. А насчёт юбилея, то мы Вас торжественно проводим на пенсию. Как вы на это смотрите?
--Я смотрю на это очень отрицательно. Что, на мою работу есть какие-то нарекания, жалобы? Я плохо справляюсь с работой? Или у нас в школе избыток учителей русского языка и литературы?
--Да нет, к Вашей работе у нас нареканий нет, ведь Вы «Отличник народного образования», но к нам присылают молодого специалиста, и его необходимо обеспечить полной нагрузкой.
--А что, мы делали запрос на него в ОБЛОНО?
--Да ничего мы не делали. И об этом мне сообщили в самый последний момент. Ну а у вас как раз подходит пенсионный возраст. Вот я и подумал...
--А если я откажусь?
--Нет, это никак не возможно. Я в ОБЛОНО говорил, что мы не нуждаемся в новых кадрах, и тогда они указали именно на Вас, что Вам уже пора идти на заслуженный отдых.
Я стала понимать, откуда ветер дует. Мочалов решил обложить меня со всех сторон, как волка во время облавы. Ведь я ему так и не позвонила. И я решила не ходить кругом да около и спросила.
--Вяча, ответь мне, но только честно. Тебе  приказали уволить именно меня, под любым предлогом. Так ведь? Можешь не волноваться, это останется только между нами.
Он замялся, отвёл глаза. Я поняла, что он не может мне сказать правду. Бывший райкомовский работник, он обязан выполнять любое указание «свыше». Мне всё стало ясным. Вдруг, как обручём сдавило виски, я почувствовала сильную боль в голове и злость. Злость на эту страну, в которой человеческое достоинство, человеческая жизнь ничего не стоят, где правят подлость, мерзость и ничтожества. Я взяла ручку и листок бумаги, тут же написала заявление об увольнении в связи с уходом на пенсию и бросила его Вяче.
--Вот, возьми. И никаких проводов  мне не надо. Я облегчу тебе задачу. Ты сможешь отчитаться, что выполнил данное тебе указание с честью и даже,  возможно, досрочно. Будь счастлив, Вяча, и удачлив.
Я выскочила из кабинета и сразу наткнулась на Семёна Григорьевича Буевича, нашего математика.
--Соня, что случилось? На тебе лица нет.
Видимо, то, что произошло в этом кабинете, отложило отпечаток на моём внешнем виде. Я взглянула на его растерянное лицо, на его участливые близорукие глаза под толстыми линзами очков, и только бросила: -- Меня уволили!
--Как это уволили? — с недоумением спросил он. Но я не стала уточнять, зашла в учительскую и стала собирать свои вещи. Он последовал за мной.
--Соня, я понимаю, тебе сейчас не до меня. Но можно, я зайду к тебе сегодня вечером  .
--Приходи.— И я покинула школу.


                15.  Сергей Мочалов.    

Проснулся я и долго неподвижно лежал, не в состоянии открыть глаза.             Нестерпимо болела голова, как будто она представляла собой взведённую, готовую к взрыву, мину, и стоит только пошевелить ею,  она взорвётся. Так, не  открывая глаз  и не шевелясь, я старался  вспомнить, что было вчера.  Постепенно стали  всплывать  какие-то лица, какие-то детали, и, наконец, я вспомнил. Вспомнил, что вчера была суббота, была обкомовская база отдыха,  очередное «совещание» высших областных руководителей с отчётами, речами, а затем тостами, с обильным возлиянием и общей баней, общей с женской  половиной партийных деятельниц, да и не только партийных. Отбор последних   проводился специальными людьми из органов по их внешности, податливости характера и умению держать язык за зубами. При этом у них отбиралась подписка о неразглашении. Баня была довольно просторной, с парилкой и предбанником в виде банкетного зала. Пар в парной был особый, отдавал запахами мяты и хлебного пива. Аккуратно изготовленные берёзовые венички, специальные шапочки разного размера на голову и рукавички. После парной, холодный душ. А в предбаннике нас ожидал накрытый стол с «Посольской», чешским пивом, солёной сушёной рыбкой и раками. Управлением и организацией  всей этой красоты занимался Степан Макаров, бывший капитан конвойных войск, а ныне заслуженный пенсионер правоохранительных органов, коренастый, жилистый, с широкими, как у монгола, скулами и цепким взглядом узких  глаз и совсем лысой, как глобус, головой. У него был штат из двух прислужников, молодых, суетливых, с елейной улыбкой, как будто навечно приклеенной к их лицам, одетых как официанты в каком-нибудь дорогом ресторане. Они постоянно присутствовали рядом с гостями, мгновенно унося освободившиеся тарелки и бутылки, заменяя их новыми, наполненными. После такого пиршества полагался  краткий отдых в отдельных домиках.. А к утру нас должны были развезти по домам почти совсем трезвые  молодые парни из числа подающих  надежды комсомольских активистов, но этого я уже не помню...
 Мне не давала покоя сильная головная боль, но сквозь неё пробивалось и какое-то приятное воспоминание. И вдруг я вспомнил. Да, я вспомнил, кто на этот раз «скрасил» мой отдых в домике. Это была недавно назначенная инструктором обкома комсомола Ольга Васильевна Пузанова, бабёнка лет 26-ти. Весь вечер мне не давали покоя её упругая грудь, немного полноватые руки, пухлые губы и тщательно скрываемое смущение её серых глаз. За столом мы сидели напротив друг друга, а в бане я оказался рядом с ней. Она была в узеньких трусиках и беленьком бюстгальтере, в отличие от некоторых, которые не очень стеснялись своей наготы, такая аппетитная, такая желанная, и я решил, что сегодня она будет моей. Мы разговорились. Я предложил ей пойти вместе со мной в парную. Она пошла, но с явной неохотой. За столом в предбаннике мы уже сидели рядом. Я рассказывал ей разные истории, анекдоты, она смеялась. Я предлагал тосты, и мы выпивали. Она совсем по чуть чуть, но я не настаивал, я видел, что и этого будет для неё достаточно. Когда же подошло время отдыха, я выбрал домик с двумя комнатами и предложил ей пойти вместе со мной. Она отказывалась. Но я объяснил ей, что спать мы будем в разных комнатах, и что в каждой комнате есть ключи, и если она так уж боится меня, то сможет закрыться у себя в комнате. Всё же мне удалось уговорить её. Ключей в комнатах не оказалось, но я успокоил её и предложил  идти спать в одну из комнат, а сам ушёл в другую. Когда я понял, что она улеглась, я зашёл к ней и присел на краешек кровати. Меня встретил испуганный взгляд её серых глаз. Я стал гладить её волосы, а она просила меня: «Не надо, прошу Вас. Меня дома ждёт муж и дочка». Но я ласкал её, прижимал к себе и незаметно раздевал. Она пыталась сопротивляться, просила, плакала.  А её сопротивление ещё больше распаляло меня. И моя настойчивость делала своё дело, а её принадлежность к привилегированному кругу обязывали не поднимать скандала, и она сдалась...
 И почудилось мне, что я ещё там, в домике, и что Оля рядом. Я протянул руку, но никого рядом не было. Открыв глаза,  обнаружил, что я дома,  в своей «обязательной»  супружеской кровати из румынского гарнитура. В окно через не совсем плотно занавешенные шторы пробивались яркие полосы солнечного света. Я посмотрел на часы. Было без четверти одиннадцать. Судя по тишине в квартире, Валентины дома не было. Валентина—это моя супружница, моя вынужденная спутница жизни. Когда-то давно, я уже не помню, сколько лет назад, ещё там в Москве, во время гулянки по случаю дня  её рождения, заделал я ей ребёночка, дочку Светку. Хотя, почему не помню? Светке уже 19 лет. Очень уж заманчиво было оттрахать саму именинницу. Да и больно уж аппетитная она тогда была, молоденькая, с приятным личиком и соблазнительной попкой. Но не всегда внешние формы совпадают с внутренним содержанием, как это выяснилось позже. Не собирался я жениться на ней, но она оказалась дочкой секретаря одного из московских райкомов  партии. И это всё решило. Уже давно скончался её папаня от тяжких партийных забот и перепоя, а я вынужден тянуть ярмо совместного проживания и даже спать на общей нашей двуспальной румынской кровати. Соблюдать видимость нормального семейного благополучия. А ну, как иногда бывающие у нас гости захотят заглянуть в нашу спальню. Партия строго следила за моральным обликом своих членов. Вот и приходится спать в одной постели, разделённой невидимой перегородкой взаимного отчуждения. Хотя иногда, когда долго не удавалось иметь дело с женскими прелестями на стороне а также в состоянии приличного подпития, я пересекал эту черту. И надо сказать, что Валентина не очень уж противилась этому, хотя и делала вид, что я ей противен, и вообще, что я ****ун, и что она ненавидит меня. Но я  знал толк  и имел богатый опыт в постельных играх. Не было ещё бабы, которая бы мне понравилась и которая не побывала бы в моей постели на моей «конспиративной» квартире. Однокомнатную квартиру мне  давно, ещё до войны, выделило областное управление КГБ, для секретных встреч с моими «агентами». Квартира числилась на мне, сохранилась во время войны, и даже в то время, когда меня не было в городе. А когда я работал  довольно продолжительное время, с 1941 по 1956 годы, в Москве, я всё же иногда  приезжал в город, жил какое-то время в этой квартире, чтобы обозначить своё присутствие в ней. В Москву меня отозвали перед самой войной, не обошлось здесь без стараний моего дорогого папани, всё же родная кровь. Тогда я, еще молодой лейтенант, там, в Москве, выполнял сначала мелкие поручения, вроде арестов  и обыска  в квартирах подозреваемых в шпионаже и подрывной деятельности лиц, особенно представителей немецкой и еврейской национальности. Эта работа была не сложной, так как никто даже не пытался оказывать нам какого-то сопротивления. А уже сразу после войны работы  да и звёздочек на погонах поприбавилось.  Я стал присутствовать при допросах арестованных  и даже сам проводил допросы некоторых из них. С одной стороны эта новая для меня работа была и проста и сложна. Перед следователем стояла определённая задача, добиться признания арестованного, любыми возможными, ничем не ограниченными, средствами, исключая только смерть допрашиваемого без признания им своей вины. Этого было достаточно для вынесения обвинительного заключения. Ведь по теории Андрея Януарьевича Вышинского, тогдашнего Генерального прокурора СССР, признание подозреваемого—«царица доказательства». Совсем не обязательны были вещественные улики или показания свидетелей. Признался, поставил свою подпись под протоколом допроса—всё, ты из подозреваемого превращаешься в обвиняемого. И на этом наша работа считалась законченной. Но именно добиться признания своей вины от обвиняемого иногда бывало очень трудно. Припомнился мне один такой случай. Дело было в конце 1952 года. Как раз тогда раскручивалось «дело врачей». К нам, в следственный изолятор привезли хирурга одной из районных больниц Москвы, Марголина Якова Соломоновича. Он совсем не был похож на еврея. Типичный мужик из средней полосы России. Коренастый, плечистый, с огромными ручищами рабочего человека и суровым взглядом светло-карих глаз из-под густых тёмных бровей.  Не понятно было, как он этими руками мог держать мелкий медицинский инструмент и выполнять тонкие хирургические манипуляции во время своих операций. Но в то же время у него была репутация хирурга от бога. Многим, в том числе из довольно высокопоставленных лиц, он сохранил здоровье, а иногда и жизнь. Очередь записавшихся к нему на приём была огромной. А теперь он сидел напротив меня на привинченном к полу железном стуле, опустив голову и упираясь взглядом в пол. Распухшие губы, заплывший правый глаз, покалеченные пальцы левой руки, результат его нежелания сотрудничать со следствием.  А за спиной у него уже на изготовке, с резиновой дубинкой в руках, стоял Пашка Ищук, пропойца и костолом, приданный мне для более убедительного проведения следствия. Он был верным защитником советской власти с незатуманенными мыслью мозгами и безупречными анкетными данными. Рабоче-крестьянское происхождение, образование—низшее, членство в партии с 1937 года. Привел ко мне этого «помощничка» сам начальник Следственной части по особо важным делам МГБ СССР, полковник Михаил Дмитриевич Рюмин.
--Нужно как можно скорей расколоть этого Соломоныча. А Паша умеет это делать. Даю вам неделю сроку. Ежедневно будешь докладывать лично мне о ходе  расследования. Тебе всё ясно?
--Так точно, товарищ полковник! - Откозырял я.
А сейчас я смотрел на этого упрямого еврея и думал, чем его можно заставить признать, что существует еврейский заговор.
--Яков Соломонович, а Вы знакомы с Михаилом Борисовичем Мушанским?
Он приподнял на меня глаза, помолчал, а потом с трудом, через разбитые губы, проговорил:
--Я делал ему резекцию желудка, и надо сказать, успешно. А что он тоже «враг народа»?  Ведь это знаменитый писатель, лауреат Сталинской премии. По его сценариям поставлен ряд популярных фильмов о войне.
--Да. Но всё это было маскировкой, за которой скрывалась его вражеская сущность. И, надо сказать, что он уже во всём сознался и раскаялся и тем самым облегчил свою участь и участь своей семьи. Так вот, в своих показаниях он назвал Вас, как одного из сообщников в большом сионистском заговоре. Не стоит ли и Вам последовать его примеру и во всём признаться.
--Всё это чушь собачья. А если Мушанский дал такие показания, то либо он  провокатор, либо Вы врёте.
Тут выскочил Пашка: «Ах ты жид порхатый! Мы врём?». И он замахнулся своей палкой. Но тут произошло совсем неожиданное. Марголин повернулся к нему всем телом и нанёс удар своим кулачищем такой силы, что Пашка отлетел к противоположной стене и растянулся на полу. Всё его лицо было залито кровью.  Я нажал сигнальную кнопку, и в комнату вбежали два конвоира, сопровождавшие Марголина на допрос. Они навалились на него, сбили с ног, заломили руки за спину, нацепили наручники и стали избивать  уже лежащего по животу, по голове. Я молча наблюдал, а затем приказал:--«Прекратить!». Мне он ещё нужен живой, мне нужна его подпись под признанием.
--Отведите в камеру.
Судя по всему, Марголин был без сознания. Конвоиры подхватили его с двух сторон и поволокли из комнаты. Потом я узнал, что его поместили в тюремную больницу. У него было сотрясение мозга. Поэтому на какое-то время его допросы пришлось приостановить, а я занялся другими подследственными. Но тут пришла неожиданная новость. Сняли Рюмина, и вместе с ним исчез и Пашка Ищук. Место Рюмина долгое время было вакантным, и никто не интересовался, как у меня идут дела с признанием Марголина. После того, как он после больницы снова оказался в камере, я несколько раз вызывал его на допрос, но ничего не смог добиться. Он был в каком-то заторможенном состоянии, не понимал, о чём его спрашивают, и лишь однажды он вдруг спросил: --«А где этот мордоворот с дубинкой?», и мне показалось, что на лице его обычно равнодушно-безразличном вдруг промелькнула усмешка удовлетворения. Я стал понимать, что добиться от него признания ни угрозами, ни хитростью, ни побоями, не удастся, и со страхом ожидал вызова «на ковёр». Но про него как будто забыли. И вдруг как гром среди ясного неба прилетело известие, что скончался Вождь всех народов, организатор всех  дел и свершений в нашей стране, в том числе и наших, пыточных. Всё застыло в нашей конторе, появилось беспокойство, ждали развития событий. И они последовали. Убрали нашего министра Игнатьева Семёна Денисовича, ликвидировали само Министерство госбезопасности. И теперь оно влилось в Министерство внутренних дел в качестве Главного управления. И это новое Министерство возглавил член Президиума ЦК КПСС Берия Л.П.  9-го марта прошли похороны Сталина, и вскоре после этого Берия приступил к обязанностям министра. А уже к концу марта и началу апреля в газете «Правда» появились сообщения о пересмотре так называемого «дела врачей» и освобождении ранее арестованных кремлёвских медиков. И все, кто занимался  этим делом или имел к нему какую-то причастность, ожидали серьёзных последствий. Но всё ограничилось лишь арестом Рюмина и ещё нескольких наиболее активных участников этой акции. А затем началась большая подковёрная борьба в самых высоких кругах нашего государства, в результате которой был арестован и наш новый министр. В июне 1953 года, когда арестовали нашего шефа, Берию Лаврентия Павловича, была большая перетряска наших органов. Более опасных для новой власти представителей этих органов арестовали, некоторых из них расстреляли, в числе которых оказался и мой папаня. Других перевели на другую работу или на «заслуженный» отдых. Я очень боялся, что это как-то отразится и на моей участи, но всё обошлось. Наступило время безделья и ожиданий. Казалось, что про нас забыли.  Но нас нельзя забыть, мы всегда будем нужны государству, мы его костяк и кровеносная система. Нас просто перевели в разряд действующего резерва. Наша профессия и наш опыт бесценны. И когда немного улеглись страсти, бывшие мои товарищи по работе стали понемногу выплывать из забвения, причём с повышением в чинах и должностях. Вот тогда и меня перевели назад, в С-ск, в качестве  заместителя начальника областного управления МВД по режиму с присвоением звания подполковника. Нам была выделена большая трёхкомнатная квартира в «Доме партактива», а та «конспиративная» квартира стала для меня тайным гнездышком для любовных утех и убежищем от уже основательно поднадоевшей Валентины. И через эту квартиру, как через турникет в проходной какого-нибудь учреждения, проходили все, кто удостаивался моего мужского любопытства и внимания. Как говорил мой бывший одноклассник, Вовка Терёхин, а теперь адвокат:--«Всех не перетрахаешь, но к этому надо стремиться.».  Вовку перетянул в С-ск я.  Сначала он работал народным судьёй в одном из районных судов города, а потом, когда он оказался замешанным в коррупционном скандале, . мне удалось замять всё это дело. Но с креслом судьи ему пришлось расстаться и перейти на адвокатскую работу.   Нас связывала старая дружба и общая тайна, появившаяся ещё в последнем классе одной из московских школ, в которой мы учились. После выпускного вечера мы подпоили и оттрахали ученицу смежного 10-го класса прямо там, в школе, в пустом классе. Но нас засекли. Было возбуждено уголовное дело. Девчонка оказалась дочерью одного  высокого военного начальника, служившего на западной границе. Он срочно прилетел в Москву и дал этому делу дополнительный импульс. Дело принимало серьёзный оборот. Были там и свидетельские показания, да и наши признания, так как отрицать очевидное было бессмысленно. Нам грозил большой срок.  В то время мой папаня был полковником НКВД, и его обеспокоила не столько судьба  сына, с которым у него никогда не было особо сердечных отношений,  и которого он считал «слабаком» и «бездельником», сколько то, что всё это дело может сказаться на его, папани, служебной карьере. И как раз в то время, а это был 1937 год,  в недрах этого могущественного ведомства готовилась известная акция по «выявлению» заговора в  верхушке военного руководства Красной армии. А папаня принимал непосредственное участие в этой акции, и ему пришлось основательно подсуетиться, чтобы найти «веские» доказательства причастности отца изнасилованной девчонки к этому заговору. Начальника этого загребли прямо здесь, в Москве, а через некоторое время была выслана из Москвы и вся его семья вместе с оттраханной дочкой. Возбуждённое против нас дело усилиями папани тоже было закрыто, а нас с Вовкой он отправил подальше от Москвы, в училище под Рязанью, где готовили будущих работников правоохранительных органов. Так мы отделались лёгким испугом и возможностью получить очень престижную специальность, которая  многое давала в то непростое время, и главное—это власть над людьми. Власть—это всё: и хорошая жратва, и деньги, и женщины, и возможность жить в своё удовольствие.  Как говорил любитель афоризмов и мой лучший друг, Вовка: «Имея власть, живётся всласть.»  По окончании училища нам присвоили звания лейтенантов. Меня направили в распоряжение С-ского управления НКВД, а Вовку—в Рязанскую областную прокуратуру. Так, с начала 1940 года, я оказался в С-ске...
Ух, как болит голова, и теснит в груди. Срочно нужно выпить. А что есть в этой чуждой, неприветливой ко мне квартире?  С трудом выбрался из-под одеяла, нацепил шлёпанцы и прошёл в кухню. В холодильнике, только жратва, лишь от одного вида которой меня мутит. В буфете две непочатые бутылки импортного сухого вина. Валентина любит сухие вина. Не могла, зараза, приготовить для своего суженого чего-нибудь покрепче. Всё она может. Ведь она директор продовольственного магазина. Но не хочет. Назло! Она всё делает мне назло. Злится, что я всю свою мужскую силу отдаю на стороне, а ей остаются только объедки. А мне она не интересна, не возбуждает. Я люблю девочек помоложе, свежатинку, а она скорей напоминает задубевшую, откормленную кобылу. Только при одном её виде у меня исчезают любые сексуальные желания и способности. Ну что ж, придётся обойтись и сухим. Чем богаты, тем и рады. А богаты мы сегодня французским вином.  J.P. CHENET. BLANC DE BLANCS, производства Гасконии и коробкой шоколадных конфет «Лайма». Пусть будет Гаскония, мне сейчас всё едино. Горит душа. Нашёл штопор, с трудом вытащил длинную пробку и припал к горлышку. Полбутылки влил в себя. Никакого удовольствия от этой французской  гадости. Как будто воды выпил, кислой. Заел конфетой из коробки. Морочат нас французы своим марочным, морочным, пойлом. Посидел неподвижно в кресле и даже придремнул. И вдруг почувствовал, что боль в голове постепенно слабеет, уходит. Оказывается, есть польза от тебя, Гаскония. Спасибо вам, французы. Но всёже наша русская «Пшеничная» куда как полезней для русской души и желудка. Она и веселит и лечит.
Хлопнула входная дверь, а через минуту в комнату ввалилась Валентина—слон с цицками, с рыжими крашеными волосами и ярко-красными губами. Ничего она не умеет делать в меру, ни краситься, ни разговаривать. Вот и сейчас, увидев в руках у меня бутылку и раскрытую коробку конфет, визгливо взвыла:
--Что ж ты, пьянь старая, наделал. Я обещала это вино  и конфеты своей портнихе. А теперь с чем я пойду забирать своё новое платье?
--Вот так всегда. О портнихе ты позаботилась, а о муже законном и о его здоровье у тебя заботы никакой.
--О твоём здоровье пусть заботятся те ****ушки, с кем ты ночи проводишь.
Не хотелось мне расширять границы нашего обычно нескончаемого конфликта. Я положил в коробку кусок недоеденной конфеты, заткнул пробкой бутылку, вернул всё это назад, в буфет, и вернулся в спальню. Оделся, взял свою сумку с документами и ключами от машины и вышел на улицу, оставляя за спиной проклятья, произносимые в мой адрес. Голова ещё болела, а июньское солнце слепило, давило на глаза. Нужно было найти приют и покой. К Вовке ехать не хотелось. Его жёнушка Любаня, старшая медсестра 2-й городской больницы, бывшая моя стукачечка и по совместительству ублажительница моих мужских инстинктов, которую я в своё время подкинул своему дружку, вбила себе в голову, что пить посреди дня опасно, так как может привести к алкоголизму, а вечером, перед сном, можно и даже полезно, и посвятившая всю себя соблюдению такого режима . А потому мне там ловить нечего. К Марише, моей преданной отдушине, готовой принять меня в любом виде и в любое время дня и ночи?  Да, там приют мне будет, но вряд ли будет покой. Остаётся моя «явочная» квартирка. Там в холодильнике есть всё, что мне сейчас нужно. Я пошёл во двор, вывел из гаража своего верного железного друга и свидетеля всех моих подвигов, «Жигули»  третьей  модели, и поехал  на улицу Красина, дом 17, квартира 6...
После того, как Брежнев подписал Хельсинское соглашение, согласно которому мы взяли на себя обязательства соблюдать права человека, в стране усилилось диссидентское движение. Всё больше и больше стало поступать заявлений на выезд из Союза, особенно в США и Израиль. Моей задачей, как заместителя начальника областного управления МВД, было  препятствовать этому явлению. Была создана целая группа работников управления, «комиссия по иммиграции», которая специально занималась изучением личных дел подавших заявления на выезд и поиском оснований для отказа. Таким основанием могла быть и работа в секретных учреждениях, и криминальное прошлое лиц, желающих покинуть наш социалистический рай, и целый ряд других причин. Лишь единицам удавалось просочиться через то сито, которое мы установили на пути этого потока. В западной прессе стали выходить статьи, в которых обвиняли Советский Союз в нарушении Хельсинских соглашений. Приводились конкретные факты, в том числе и фамилии лиц, руководивших этой процедурой отказов с характеристикой их прошлых «заслуг» в эпоху Сталинских репрессий. За границей оказались люди, подвергавшиеся этим репрессиям, они то и являлись источником информации для западных СМИ. Под давлением Запада некоторых из моих коллег по работе в МГБ пришлось уволить из органов. Их, конечно, не отдавали под суд за совершённые «преступления», а просто переводили на  другую работу. Да и какие преступления они совершали? Они лишь выполняли волю государства. А если и совершалось преступление, то за это нужно судить в первую очередь государство, а не нас, которые только исполняли приказы высших руководителей этого государства. Но государство не собиралось дать себя осудить, а потому и припрятывало нас, своих верных клевретов. Но всё равно такая процедура была бы для меня очень неприятной.  По моим сведениям некоторым из моих бывших подследственных удалось иммигрировать в США, Израиль и в некоторые из стран Европы, в том числе и хирургу Марголину. Для меня это была бомба замедленного действия. Я просматривал русские переводы таких публикаций, которые регулярно приносил мне мой помощник, как теперь говорят, референт, страшась увидеть там и свою фамилию. Но пока Бог миловал. Однако постоянное ожидание неприятностей сказывалось на моём настроении, где-то там внутри давило, кололо  тревожное чувство. Вот и совсем недавно вынужден был оставить свой пост прокурора бывший мой дружбан по московским делам, бывший следователь московского управления госбезопасности, Васька Титов. Так что настроение было паршивое. А тут ещё Валентина устроила мне очередной скандал за то, что я разбил чашку из чешского сервиза. Мне всё обрыдло в этой квартире, и чешские сервизы, и хрустальные люстры, и ненавистная рожа моей благоверной. Мне нужен был другой коллектив, другая атмосфера. А ещё нужно было срочно выпить. И тогда я позвонил Вовке. Трубку взяла Любаня.
--Сержик, как хорошо, что ты позвонил. Приезжайте к нам. У нас собирается небольшая, но очень интересная компания. Думаю, вам тоже будет интересно.
--А кто будет? Я их знаю?
--Вряд ли.
--А они меня?
--Думаю, что тоже не знают. Сомневаюсь, что они могли как-то проходить по твоему ведомству. Будут несколько актрис  драмтеатра,  журналист-юморист, молодой начинающий поэт, пока печатающийся в нашей местной газете, врач-гинеколог  из нашей больницы с женой. Ну и ещё, моя подружка и коллега по работе, Маринка с мужем. Приезжайте.
--Хорошо. Только не  вздумайте  меня  представлять.  Я, просто старый друг семьи. Я буду один, без Валентины. Ты меня поняла.  Предупреди Вовку. 
--Всё поняла. Ждём.
Уже войдя в подъезд Вовкиного дома, я понял, что гульбище в полном разгаре. Дверь открыл хозяин квартиры.   
--О! Какие гости сегодня у нас!  Хочу представить. Мой старый и самый верный друг, Сергей. Прошу любить и жаловать.
Большая часть присутствующих ещё сидела за столом, но некоторые уже перекочевали по углам. Вовка стал представлять мне своих гостей, видимо, находящихся уже в хорошем подпитии, а я обратил внимание на актрисульку по имени Илона, сидящую за столом рядом с Любаней, маленькую, пухленькую, с озорными искорками в глазах. Мне принесли стул, и я втиснул его между Любаней и Илоной. Стол был отменный. Тут были и бутерброды с красной и чёрной икрой, и розовый балычок, и селёдка под «шубой», фирменное блюдо Любани, салаты и многое другое. Ублажали взор бутылка коньяка «Арарат» и запотевшая ещё «Пшеничная». От меня потребовали выпить «штрафную». Я  взял наполненный Вовкой до краёв стакан, поднялся и опрокинул его в себя одним махом. Закрыл глаза, остановил дыхание и почувствовал, как тревоги мои и злость на Валентину уходят, притупляются, а  вместе с теплом, разливающимся по всему телу, вновь приходит бодрость и желание жить и действовать. Кто-то одобрительно крякнул, а я опустился на стул, и тогда Любаня  стала подсовывать мне на тарелку бутерброды. - «Давай, закуси. А то, небось голодный?». Я взял бутерброд и заметил, что Илона с интересом посматривает в мою сторону. И тогда я повернулся к ней и предложил выпить на брудершафт за наше знакомство и, вообще, за хорошее настроение. Но тут взял слово журналист. Он  пригласил всех собраться за  столом.
--Я хочу произнести тост, который мне очень нравится, и за который следует нам всем  выпить. Его я слышал от одного грузина, а они знают толк в тостах.
Все собрались за столом, наполнили рюмки и застыли в ожидании.
--Две розы шли к Морю,--начал он. - Идти им пришлось через пустыню. Было жарко, палило солнце, очень хотелось пить. По пути им встретился ручеёк. Они обратились к нему: - «Ручеёк разреши нам напиться твоей водички». Ручей ответил им: - «Отдайте мне по одному вашему лепестку, и тогда я разрешу попить моей водицы». Одна роза отдала один из своих самых завядших лепестков и утолила  жажду. А вторая сказала: - «Нет, я сохраню себя для Моря». И они пошли дальше. По пути им снова встречались ручейки, и история повторялась. Одна роза сбрасывала в ручеёк свой самый завядший лепесток и утоляла жажду, а вторая сберегала себя для Моря. И наконец, они пришли к Морю. И Море приняло ту из роз, которая была свежей, без завядших лепестков, так как всё время поддерживала своё цветущее состояние влагой из ручейков. А вторая, совсем увядшая, так и осталась на берегу... Так вот, я предлагаю выпить сейчас за тех роз, которые умеют вовремя отдавать свои завядшие лепестки!
Все дружно опрокинули свои рюмки, тост всем понравился. Вовка включил магнитофон, и в комнату полилась лёгкая танцевальная музыка. Все вновь разбрелись по разным углам. А за столом врач-гинеколог рассказывал медицинский анекдот.
--В больницу пришла комиссия с проверкой качества обслуживания больных. А в то время проводилась компания по экономии лекарственных средств. Представители комиссии вошли в одну из палат, где находилось трое больных, и обратились к одному из больных: - Какое у Вас заболевание?
--Геморрой.
--Чем Вас лечат?
--Свечой.
--Жалоб нет?
--Нет.
--А предложений?
--Тоже нет.
Тогда комиссия обратилась ко второму больному с теми же вопросами. Выяснилось, что и его лечат всё той же свечой, но у него тоже нет жалоб и предложений. После этого комиссия обратилась к третьему больному.
--А какое заболевание у Вас?
--Ангина.
--А чем Вас лечат?
--Всё той же свечой.
--Жалоб нет?
--Нет.
--А предложений?
--Предложение есть. Мне бы хотелось, чтобы лечение начинали с меня.
Конец анекдота вызвал бурный смех. А я сидел рядом с Илоной и снова предложил ей выпить на брудершафт, но уже за то, чтобы всегда правильно проводилось   лечение, но не только от болезней, но и от невзгод и других человеческих напастей. Она была не возражала, подняла свою рюмку, и мы выпили, глядя друг другу в глаза, и  глаза её улыбались. А в это время в другом конце комнаты новоиспечённый поэт, в обществе актрис и журналиста-юмориста читал стихи. Мы подсели к ним. Илона внимательно слушала. Стихи были  о безумствах любви, о страданиях. Скверные стихи. Меня больше волновали реальные вещи, коленки Илоны, её соблазнительные губы и грудь. Из магнитофона лились звуки танго, и я пригласил Илону на танец. Она уже была в хорошем подпитии, и мне пришлось помочь ей встать со стула. К нам присоединились и другие. Во время танца она сказала слегка заплетающимся языком:
--А мне понравился тост про розы. Красивый тост. 
--И поучительный, - добавил я, - он предполагает, что к жизни надо относиться легче, проще, брать от жизни всё, что она предлагает, не зацикливаясь на комплексах и стереотипах. И если на пути встретился ручеёк, а тебе хочется пить, то надо пользоваться моментом.
--Что, и из каждого встречного ручейка пить?
--Почему из каждого. Пить тогда, когда хочется пить. А Вам сейчас хочется?
--Нет, - засмеялась она, - мне хочется выпить хорошего вина.
Мы сели за стол. Я наполнил рюмки. Мы выпили, и я понял, что она уже дошла до необходимой кондиции. И тогда предложил ей выйти прогуляться. Мы вышли во двор дома, и я подвёл её к своей машине, усадил на переднее сидение, а сам сел за руль, взял её за руку, притянул к себе и начал целовать. И она позволяла. Слабо сопротивлялась, когда моя рука оказалась в  разрезе её блузки, а затем и на бедре под юбкой.  И тогда я сказал, - Ну что, поедем пить родниковую воду из ручейка?
--П-поедем! - кивнула она.
И я взял курс на улицу Красина...
Рабочий день начался с короткого совещания у начальника Управления. После совещания я вернулся к себе в кабинет. На столе уже лежала папка «Обзор иностранной прессы». Интересно, что сегодня волнует закордонную публику?          Закончив с иностранной прессой, я вызвал Нину Ивановну, мою секретаршу. Она вошла, неся в руках несколько папок.
--Вот здесь несколько документов на утверждение, --сказала она, положив на стол папку «На подпись». –А это личные дела лиц, подавших заявление на выезд за границу.
Она подала мне несколько тонких картонных папок, на лицевой стороне которых была стандартная надпись «ДЕЛО», а под ней от руки—фамилия, имя и отчество. К каждой из папок был приложен бланк «разрешения» или «отказа» «комиссии по иммиграции» с обоснованием последнего. Из шести претендентов четверым было отказано по разным причинам. Просмотрев эти дела, я поставил на бланке свою подпись.  После этого стал просматривать документы лиц, кому  «комиссия» рекомендует разрешить выезд. Первым было дело гражданки Финклер Рахиль Абрамовны, 72-х лет, пенсионерки, ранее работавшей врачом во второй горбольнице. Есть вызов из Израиля от проживающей там дочери. Я поставил свою подпись. Пусть едет. Для нашего государства от этого только польза. Не нужно платить пенсию, да и жилплощадь освободится. Вторым было дело гражданки Никольской Софьи Наумовны, 54-х лет, преподавателя русского языка и литературы одной из школ С-ска. Есть вызов из США от родного брата Файнштейна Ильи Наумовича. Меня насторожила фамилия брата. Что-то связано было в моей жизни с этой фамилией.  Я раскрыл личное дело. В нём была автобиография, написанная самой претенденткой, и анкета, заполненная ею же, с пометками, подтверждающими или опровергающими, или дополняющими факты, отраженные в ней. Была и фотография самой претендентки. В анкете говорилось, что Никольская закончила С-ский пединститут в 1941 году. И тогда я вспомнил мои посещения этого института и ту единственную девушку, Соню, которую я так и не смог затащить к себе в постель. Я всмотрелся в фотографию и понял, что это была она. Хотя время и наложило свои отпечатки на её внешность, но это была она...
Она вошла тогда в квартиру, где мы проводили обыск, неся в правой руке маленький чемоданчик, а в левой ключи, которые не были нужны, так как двери квартиры были открыты. Её большие карие, цвета спелых плодов каштана, глаза на фоне голубых, как весеннее небо, белков  выражали недоумение и тревогу. Её тёмные волосы выбивались из под светло-коричневой шапочки, а расстёгнутое пальто в клеточку  открывало светлую блузку, под которой угадывалась сладкая девичья грудь. Она остановилась на пороге, не опуская своего чемоданчика, и её взгляд был устремлён на арестованную, как оказалось, её родную тётю. А я вдруг понял, что она мне очень нужна, и в тот момент мне представилось, что дальнейшая моя жизнь невозможна без этой хрупкой, казалось, беззащитной девочки. Я стал выяснять, кем она приходится арестованной, где учится. А она стояла, растерянная, и неотрывно смотрела на свою тётю, и глаза её наполнялись слезами. На несколько секунд их глаза встретились. О чём они в полном молчании сказали друг другу? О любви, о страдании, или о прощании и надежде. Разве поймёшь их загадочную еврейскую душу? И это таинство ещё больше влекло меня к ней. Я взял её паспорт, и в моей памяти накрепко отпечатались все её данные. Я даже поначалу хотел разрешить ей продолжать жить в квартире своей тётки, но инструкция требовала опечатать помещение, и я отказался от этой мысли. Но после проверки её чемоданчика одним из приданных мне работников НКВД, я аккуратно сложил все её вещи в чемоданчик и, передав ей, тихо сказал:--«Вы уж извините, но служба требует. Эту квартиру мы должны опечатать. А по поводу тёти, Вы не волнуйтесь. Думаю, что всё утрясётся. У Вас найдётся где переночевать?». Она ничего не ответила, взяла с собой какие-то свои вещи и направилась к выходу. Я проводил её до лестничной площадки, и уже там шепнул:--«Надо будет подумать, что можно сделать.». И она ушла, а я решил:--«Ты будешь моей! Я всё сделаю, чтобы ты была моей». А через два дня меня отправили временно в Сыктывкар в помощь местным органам. Вернулся я назад в С-ск лишь в апреле 1941 года, и почти сразу был направлен вместе с группой работников нашей «конторы» на проведение обыска в общежитие местного пединститута. Было подозрение, что некоторые из студентов хранят у себя запрещённую литературу. Вот там, в коридоре общежития, я и встретил Соню. Поначалу я даже растерялся, а потом наплёл ей, что я не забыл своего обещания, и сейчас я уже знаю всё о судьбе её тёти и думаю, что мне удастся как-то ей помочь. Какой-нибудь определённой версии у меня ещё не было, и поэтому я обещал на днях зайти снова в общежитие и рассказать обо всём более подробно.
 Через несколько дней я снова был в общежитии. Я предложил ей выйти на улицу, так как разговор наш будет не для посторонних ушей. Мы вышли во двор общежития, присели на скамейку. Я предложил ей, наконец, познакомиться. Назвал себя, и сказал, что её имя я помню, и предложил ей в дальнейшем обращаться друг к другу на «ты». Она, молча, смотрела на меня и ждала главного. Я сказал ей, что она мне очень нравится, и что я сделаю всё, чтобы помочь ей и её тёте, которую, как я понял, она очень любит.  Я изложил ей придуманную мной версию, согласно которой мне удалось узнать, в каком она находится лагере и что я даже побывал в этом лагере и заручился обещанием лагерного руководства выдать на неё хорошую характеристику. А сейчас нужны только ходатайства от нескольких лиц с просьбой об освобождении, сопроводив их характеристиками её личности, желательно, подтвержденными какими-то фактами из её личной и общественной жизни. Я предложил ей самой написать такое ходатайство. Она внимательно слушала меня, а потом, опустив глаза, сказала.
--Сергей, я хочу, чтобы между нами не было никаких неясностей. Ты, судя по всему, хороший парень, и мне ты нравишься,.. как человек. Но ты должен знать, что у меня есть жених, за которого я собираюсь выйти замуж. И этот вопрос уже решён. Это к тому, чтобы у тебя не было ложных надежд. Я могу предложить тебе только дружбу. А ходатайство я, конечно, напишу и попробую найти таких людей, которые согласятся тоже просить об освобождении тёти Розы, хотя это и будет очень трудно.
Для меня такой поворот был полной неожиданностью. Я судорожно стал искать новое решение. Я должен был найти такой ход, чтобы эта, так запавшая мне в душу, девочка была моей.
--А кто он, твой жених? - как можно спокойней спросил я.
--Он геолог, сейчас в Тюмени занимается  нефтяной разведкой, а летом приедет в С-ск, и мы зарегистрируем наш брак. А что будет потом, пока не знаю.
А я подумал, что пока ещё есть время. Я должен затащить её в постель, и тогда у неё не будет другого выхода, как остаться со мной.
--Ну что ж, очень жаль. Будем считать, что мне не повезло. Однако, всё, о чём я говорил, остаётся в силе. Итак, ты подготовишь ходатайство, а я подумаю, что ещё можно предпринять. Через несколько дней я снова зайду к тебе. Постарайся к этому времени, чтобы твоё ходатайство было готово.
Мы поднялись. Она подала мне руку, я склонился и поцеловал её, и у меня помутилось в голове от запаха такого желанного мне тела, сладко заныло где-то в области предстательной железы. Я готов был взять её прямо здесь. Мой организм бешено требовал этого. Ни одна женщина до сих пор еще не вызывала у меня такого сильного желания. Но пока нужно подавить в себе эти эмоции, не выдать себя, не дать возможности ощутить их Соне.
Придя назавтра на работу, я узнал, что меня отзывают в Москву. Видимо опять подсуетился мой папаня. Но как не вовремя! Правда у меня ещё было более недели, и за это время мне нужно успеть осуществить свой план. Я должен, во что бы то ни стало, увидеть её сладкое тело, овладеть им, а там видно будет. И может быть это станет для неё переломным моментом, и она останется со мной.
Через несколько дней, приняв для храбрости стакан «Московской» и зажевав мускатным орехом, я снова пришёл в общежитие. Она взяла с собой написанное ею ходатайство, и мы вышли на улицу. Моросил мелкий дождь, и я предложил зайти в ресторан, где  мы могли бы в спокойной обстановке всё обговорить и решить, что делать дальше. В ресторане мы устроились за отдельным столиком и стали просматривать меню. Когда к нам подошёл официант, мы сделали заказ, и ещё я попросил принести нам чего-нибудь выпить. Когда официант ушёл, Соня предупредила меня, что сегодня она пить не может, так как завтра ей предстоит какой-то зачёт, к которому она ещё должна подготовиться. Я промолчал и, поняв что задача усложняется, стал просматривать текст Сониного ходатайства. Внес некоторые поправки, сославшись на то, что такой документ требует определённого стиля. Затем я спросил, смогла ли она взять у кого-либо ещё такие ходатайства, на что она ответила:
--Я обращалась кое к кому из тётиных знакомых, которые вместе с ней работали и которых я знала. Они сочувствовали тёте и мне, но написать ходатайство, а тем более характеристику, отказались, видимо боятся.
--А к кому ты обращалась?
--Разве это так важно?
--Нет, конечно. Может быть, тогда стоит мне поговорить с ними?
--Нет, не стоит. Это бесполезно. Они очень боятся за себя, за своих детей и не будут рисковать.
--Ну, это и не важно... Я сам уже договорился кое с кем, и они согласились подготовить нужные нам документы.
--Спасибо тебе, Сергей.
И в это время официант принёс сделанный нами заказ. Я налил ей в рюмку вина, а себе полный фужер водки.
--Ну, давай сначала выпьем за наше знакомство.
Мы чокнулись. Я опрокинул в себя весь фужер, а она лишь пригубила свою рюмку. Мы стали закусывать. Я смотрел на неё, на то, как она ест, аккуратно, соблюдая правила светского этикета, и подумал, что, видимо, она выросла в интеллигентной семье.
--Ты знаешь, мне понравилось, как ты написала ходатайство. Я думаю, что в таком виде его нужно окончательно оформить и переписать на стандартный бланк. Не сегодня, так завтра я сделаю то же самое с другими ходатайствами, и тогда можно будет передать их в нашу канцелярию.
--И ты надеешься на положительный результат?
--Больше того, я уверен в этом. Поэтому давай выпьем за успех нашего дела.
Я наполнил свой фужер, долил немного вина в рюмку Соне, и мы подняли их. Чокнулись.
--Но за это надо пить до дна.
И она выпила.
Когда мы вышли на улицу, дождь уже прекратился, и я предложил ей пойти прямо сейчас  и оформить официально её ходатайство. Я взял её под руку, и мы пошли в сторону центра города, где как раз и был дом, в котором находилась и моя «конспиративная» квартира. Подойдя к своему подъезду, я направился было к входной двери. Но она остановилась.
--Куда мы идём? Ведь это жилой дом.
--Да, здесь моя квартира. У меня есть необходимые бланки, ты перепишешь в них текст своего ходатайства, и мы отнесём его в Управление НКВД.
--Нет. Сюда я не пойду. Иди сам, принеси бланк. Я его заполню где-нибудь в другом месте. А отнести можно будет в другой раз.
Я чувствовал, что план мой рушится, что рыбка вот-вот сорвётся с крючка. Я уже представлял себе, как я раздеваю её, как глажу её грудь, целую  соски, приникаю к её такому манящему телу. Я изнемогал от желания. Моё  предчувствие близкого наслаждения, подогретое принятым алкоголем, предвкушения предстоящего блаженства, от которого я не мог, не в состоянии был, отказаться, да и ограниченность во времени, ведь через два дня я должен  быть в Москве, всё это заставило меня действовать более решительно. Я крепче сжал её руку, говоря при этом, что ей нечего бояться, что мы только заполним бланк и тут же пойдем в Управление. Но ей  как-то удалось вырвать свою руку. И она побежала от меня. Догонять её я не стал, так как было ещё достаточно светло, и на улице были люди. Я был взбешён, но предпринять ничего не мог. Я был зол на себя, на неё. Я понял, что всё это время она была настороже, несмотря на то, что я тщательно скрывал свои намерения, и, как мне казалось, верила мне. Ух, эта еврейская проницательность, обострённое чувство опасности. Как я в тот момент ненавидел  эту нацию, это сатанинское племя, в котором и появляются такие нимфы-наваждения, нимфы-искусительницы...
Я снова взглянул на фотографию той, от одного прикосновения к которой у меня когда-то заходилось сердце, и возникала сладкая тяжесть где-то в области паха. Судя по фото, она осталась такой же, как была много лет назад, худенькой, ухоженной, только добавились морщинки вокруг глаз и на лбу, и седина в волосах, и ещё очки в тонкой оправе. Во мне боролись два желания: желание вновь увидеть её и добиться того, что не получилось когда-то, и желание наказать за то унижение, которое я испытал тогда, когда остался ни с чем у подъезда своей «конспиративной» квартиры. Осторожность и стремление, появившееся у меня в последнее время, не привлекать внимания к своей персоне, подсказывали мне, что надо подписать разрешение, и не создавать тем самым возможного конфликта с правозащитниками из США, которые обмусоливали почти каждый факт «отказа», стремясь исследовать его причины. Но гнев за утерю той власти над людьми, которую я ощущал в прежние времена, вновь всколыхнул во мне чувство ненависти ко всей этой еврейской нации. Это о ней так пекутся зарубежные доброхоты, это из-за этих порхатых жидов в основном и разгорелся весь этот шум в западных газетах и в разных радио-«голосах». Но  взглянув на её фотографию, я не мог преодолеть своё страстное желание вновь увидеть её, притронуться к ней.  Я приколол к папке отдельный листок, где написал: «Для уточнения некоторых деталей записать на приём ко мне, а пока отказать».






                16.   Борис. План.
      
Прошло 6 лет с тех пор, как мы отмечали двадцатипятилетие окончания школы, и служебные дела вновь забросили меня в С-ск, в город, в котором прошли мои школьные годы. Выбрав свободное время, я связался по телефону с моим одноклассником, который, единственный из нашего послевоенного класса, продолжал жить и работать в С-ске, с Гришей Найманом, и мы договорились о встрече. Когда я пришёл к нему, то встретил там Шабанова Сашу, который приехал  из Москвы проведать своих родителей. Когда-то давно мы делили с ним одну парту. Жена Гриши, Мила, накрыла стол, и мы весь вечер предавались воспоминаниям о нашей трудной, но очень увлекательной юности. Вспоминали тех, с кем вместе учились, учителей, большинство из которых уже были на пенсии или ушли в мир иной, разные забавные истории из школьной жизни.
--А как Софья Наумовна, она ещё работает в школе?—спросил Саша. В своё время у него были большие проблемы с русским языком. И несмотря на то, что с ним индивидуально после уроков занималась Софья Наумовна, преодолеть их он не смог. И в результате он не получил золотой и даже серебряной медали, хотя по всем предметам в его аттестате зрелости были только пятёрки, а вот по русскому языку стояла оценка 3.
--Да, она ещё работает. Ей присвоили звание «Отличник народного образования». Я иногда её встречаю в городе. Иногда беседуем, и всегда она интересуется, как дела у вас, я имею в виду наш класс. Она помнит всех по фамилиям и именам, хотя и прошло больше чем 30 лет. Выглядит она по-прежнему привлекательно, хотя возраст всё же даёт о себе знать.  Давайте навестим её, она будет рада.
Назавтра, когда мы поднялись на второй этаж и уже собирались нажать кнопку звонка, дверь квартиры, где жила Софья Наумовна, распахнулась и на пороге обозначилась фигура женщины средних лет, неопрятно одетая, с растрёпанной головой. В руках она держала авоську, до отказа набитую пустыми бутылками. Взглянув на нас своими мутными глазами, она, с трудом произнося слова, спросила:
--Вам к.-кого? Небось, С.-софу?
--Да. Софья Наумовна дома?
--А г...где ей б...быть. Д..дома.
Мы зашли. В коридоре было темно, и мы, натыкаясь на какие-то ящики, стали продвигаться внутрь квартиры. Дверь одной из комнат открылась, и на порог вышла сама Софья Наумовна. Мимо прошелестела какая-то сухопарая старуха, шепча себе под нос: --Опять к жидовке пришли.
Увидев нас, Софья Наумовна обрадовалась.
--Проходите, ребята. Проходите в комнату.
Мы зашли. В комнате за столом сидел какой-то мужчина в очках с толстыми линзами и, близоруко щуря свои немного выпуклые глаза, смотрел на нас.
--Вот, знакомьтесь. Это Семён Григорьевич, наш преподаватель математики. А это мои первые и самые любимые ученики, и она по очереди представила нас.
Саша, как всегда смущаясь, вручил Софье Наумовне букет цветов, а мы выложили на стол бутылку вина, пакет яблок и коробку конфет. Я заметил с самого первого момента, как мы только зашли в комнату, что Софья Наумовна чем-то озабочена. И когда она, взяв из буфета вазу для цветов, пошла в кухню набрать воды, я спросил у Семёна Григорьевича.
--Что, у Софьи Наумовны какие-то проблемы? Мне показалось, что она чем-то встревожена.
--Да, есть проблемы и, причём, серьёзные. Очень серьёзные. Её уволили из школы.
--Как  уволили?  Софью Нвумовну?..— Но большего узнать нам  не удалось.
Вернулась из кухни Софья Наумовна, поставила на подоконник цветы, накрыла стол. Гриша произнёс тост:--За присутствующих здесь дам!— Мы выпили. И тогда я спросил:
—Софья Наумовна, это правда, что вы оставили школу?
--Да, Боря, правда. Но об этом не стоит сейчас. Лучше вы расскажите о себе.
--Как это не стоит? -- Это включился Семён Григорьевич,--Стоит! Пусть ребята знают, в какой стране они живут, кто здесь определяет судьбы людей. Мы все здесь взрослые люди, и я расскажу всё, ничего не скрывая и не утаивая.
Лицо Софьи Наумовны вдруг пошло красными пятнами,  глаза её стали набухать от подступающих слёз, и она выскочила из комнаты. Семён Григорьевич посмотрел ей вслед, опустил глаза, помолчал и, как бы самому себе,  тихо сказал.
--И всё же надо, чтобы об этом знали не только мы. Об этом надо говорить, говорить везде. Нельзя молчать!
И вот, что он нам поведал. Когда-то, перед самой войной, арестовали тётю Софьи Наумовны, у которой она жила. Арестом руководил некто Мочалов. И именно тогда он положил глаз на Софью Наумовну,  студентку пединститута. Он попытался склонить её к сожительству, даже применив силу. Но тогда у него ничего не получилось, хотя тогда ОНИ всё могли. Но потом он вдруг исчез из С-ска. Во время войны погибли все родственники Софьи Наумовны, и только её младшему брату удалось спастись, и сейчас он живёт в Израиле. Он прислал ей вызов на постоянное жительство в Израиле.
--Вы видите, в каких  условиях живёт «Отличник народного образования». С кем ей ежедневно приходится иметь дело. Это просто невыносимо. Трудно жить одинокому человеку, когда не с кем даже поделиться, посоветоваться, некуда укрыться от постоянных скандалов и оскорблений.  И тогда она решила уехать к  брату. Она подала заявление на выезд из страны. Но ей отказали. И, как потом выяснилось, отказал всё тот же Мочалов. Оказалось, что он снова работает в С-ске и ведает в управлении МВД вопросами иммиграции, и помнит ту давнюю свою неудачу. И вот, во время их личной встречи, он предложил ей сделку: она становится его любовницей, а он обещает ей дать разрешение на выезд. Не получив согласия, он пошёл дальше. Очевидно, через свои связи, он добился того, что её лишили последнего, что составляло какой-то смысл её жизни здесь, в этой стране. Её вынудили подать заявление об уходе с работы якобы в связи с достижением пенсионного возраста.
Его рассказ поверг нас в состояние, близкое к шоку. Мы молчали, и каждый, наверное, думал, чем можно тут помочь. И вдруг Саша Шабанов спросил:
--Как, Вы сказали, его фамилия, этого МВДешника?
--Мочалов.
--А зовут?
--По-моему, Сергей. У Сони есть его визитная карточка. Там должно быть всё.
--Понимаете, мне знакома эта фамилия. В своё время, после окончания института, я работал в архиве Московского МВД. И когда при Хрущёве начала работать комиссия по реабилитации жертв Сталинских репрессий, меня включили в её состав. На эту комиссию пришло письмо от дочери репрессированного в 1937 году полковника танковых войск, фамилию которого я сейчас уже не помню. В этом письме говорилось, что арест полковника и фабрикацию дела против него осуществлял высокопоставленный работник НКВД по фамилии Мочалов с целью сокрыть преступление, совершённое его сыном. Насколько я знаю, сам Мочалов в 1953 году проходил по делу Берия и был расстрелян. А вот его сын, видимо, жив. И вполне возможно, что этот Сергей Мочалов является сыном расстрелянного Мочалова. А если это так, то за ним числится какое-то преступление. И этот факт, может быть, нам удастся использовать. Борис, позови Софью Наумовну. Мне нужна визитная карточка этого Мочалова.
Я вышел из комнаты. Софья Наумовна стояла на кухне у окна, сложив руки на груди, и смотрела остановившимся взглядом на улицу, а из глаз её выкатывались и сползали одна за другой слёзинки, образуя на щеках светящиеся мокрые бороздки. Увидев меня, она стала вытирать лицо полотенцем, которое держала в руке..
--Что он вам наговорил?  К чему это всё?
Я приобнял  её  за  плечи,  взял  из  её  рук  полотенце,  вытер  её  щёки и попросил.
--Софья Наумовна, успокойтесь. Вполне возможно, что мы как-то сможем помочь Вам. А сейчас нам нужна визитка, которую Вам дал этот Мочалов.
Мы вернулись в комнату. Софья Наумовна вынула из сумочки визитку и передала её Саше.
--Мочалов С. В.,--прочитал он. — Насколько я помню, того Мочалова звали Василий. Вполне может быть, что моё предположение оправдается, и этот Мочалов сын того Мочалова. Софья Наумовна, а вы не знаете, он не Сергей Васильевич?
--Не знаю. Знаю лишь то, что зовут его Сергей.
--Вполне возможно, что за Вашим Мочаловым числится какое-то серьёзное преступление. И если мне удастся его раскопать, то у нас будет очень важный козырь против него.
--Саша, ты предполагаешь шантаж?
--Да, Софья Наумовна, шантаж. С волками жить, по-волчьи выть. Другого пути в такой ситуации и с этой публикой я не знаю. В общем, я возвращаюсь в Москву и сразу займусь этим вопросом.
Я смотрел на Сашу и удивлялся. И это, наш  тихоня, мой сосед по парте, который, казалось, мухи не обидит, и которого Софья Наумовна так и не научила писать грамотно. А он разлил остатки вина по нашим рюмкам и предложил тост.
--Выпьем за успех нашего предприятия. Мне почему-то кажется, что всё кончится хорошо. Хорошо для нас и для вас, Софья Наумовна.
Мы выпили, а я глядел на Софью Наумовну и видел, какими влюблёнными глазами она смотрела на нас, своих бывших учеников, сколько благодарности было в них.


                17. Соня. Начало.          

Наступило лето. В прежние годы во время летних каникул я готовила материал на следующий учебный год, занималась с отстающими учениками русским языком. А сейчас я оказалась не у дел. Не приглашать же моих, теперь уже бывших, учащихся к себе в свою загаженную квартиру. И поэтому, чтобы как-то заполнить свой день, я погрузилась в чтение книг из моей библиотеки. Частенько заходил ко мне  Семён, иногда приходили бывшие выпускники. А на свой день рождения я уехала в Ленинград, к Инке Бочковой. Теперь она была уже не Бочкова, а Ильина. У них своя двухкомнатная квартира на Лесном проспекте. Её муж, Павел, работает на кафедре физической электроники в политехническом институте, имеет кандидатскую степень. Сама Инка работает в школе. Её старший сын, закончил институт и по распределению уехал работать в  г. Обнинск под Москвой. Младшая дочь заканчивает Ленинградский пединститут, вышла замуж и живёт с мужем. Побывали мы и у родителей Инки. Они давно уже на пенсии.  Сильно постарели, но держатся ещё «молодцом». Вадим Петрович мастерит различные поделки, которыми украшает свою квартиру. С Инкой мы всё её свободное время использовали для посещения различных музеев, благо их в Ленинграде великое множество.
Но всё имеет свой конец. И вот, я снова в своей неприветливой квартире. Говорят, что в гостях хорошо, но дома лучше. Но у меня не тот случай. Я как будто погрузилась в какую-то густую пустоту, в которой трудно дышать и двигаться, и из которой нет выхода. Я не видела для себя будущего. Иногда в эту вязкую среду проникает Семён. Он приносит мою почту, какие-то продукты, вино. Мы выпиваем, закусываем, о чём-то говорим, но всё это происходит где-то на периферии моего сознания. Семён пытался растормошить меня, приглашал в кино, театр, просто погулять. Но и это не могло ослабить то состояние ступора, в котором я находилась. И вот, однажды он принёс письмо, вынув его из моего почтового ящика, от Саши Шабанова. И я как будто очнулась от долгого летаргического сна. У меня где-то внутри возник маленький лучик надежды. Я так разволновалась, что у меня тряслись руки. Торопливо вскрыла конверт. Вынула несколько листков, но на их чтение не осталось сил. Я отдала их Семёну, и он стал читать вслух.
«Дорогая Софья Наумовна, здравствуйте!
Я представляю, с каким нетерпением Вы ждали этого письма. Поэтому сразу сообщаю, что наше предприятие, за успех которого мы поднимали бокалы тогда, у Вас дома, действительно, может закончиться нашей победой. Мне удалось найти ту женщину, которая в своё время написала письмо в комиссию по реабилитации об обстоятельствах ареста её отца, полковника Красной Армии Фирсова Александра Егоровича. Саму эту женщину зовут Светлана Александровна Лонгина. А тогда она была Фирсова.
Это было в 1937 году. Светлана окончила школу, и на выпускном вечере за ней стал ухаживать Сергей Мочалов. Он тоже окончил школу, но учился в параллельном классе. Он ей нравился, и его ухаживания были ей приятны. За праздничным столом они, конечно, выпивали, а потом он предложил ей пройти с ним в спортивный зал, где он якобы хочет продемонстрировать ей некоторые упражнения на гимнастических снарядах. В зале он стал обнимать её, целовать, а затем вдруг стал расстёгивать её платье. Она сопротивлялась, старалась вырваться, но тут в зал вошёл его дружок, Владимир Терёхин. Они вдвоём силой раздели её, порвав при этом её платье. Терёхин держал её, закрывая ей рот, чтобы она не могла кричать, а Мочалов насиловал. А затем они поменялись ролями. Но в этот момент в зал вошёл физрук школы, и с ним было несколько учеников. Дружки были застигнуты прямо во время совершения преступления. А затем был суд, на который приехал и отец Светланы. Дело рассматривалось в Октябрьском районном суде. Но неожиданно отца арестовали. Суд прервался, хотя оставалось только назначить срок наказания. А семью Светланы выслали из Москвы в Казахстан.
В прокуратуре Октябрьского района Москвы сейчас работает мой давний друг. Я попросил его поднять материалы этого старого дела. Ему это удалось. И вот, в этом письме я посылаю копии показаний потерпевшей, свидетелей и признания самих подозреваемых, требование  прокурора по сроку наказания, а также странное решение суда: «Дело прекратить в связи неявкой на суд потерпевшей стороны». Думаю, что это результат усилий отца Мочалова, который в то время был серьёзной фигурой в Комитете Госбезопасности СССР.
Софья Наумовна, эти документы серьёзная улика против Вашего мучителя, но ими ещё надо правильно распорядиться. С тех пор прошло около сорока лет, а это значит, что истёк срок давности. Поэтому не торопитесь использовать их. Я тут посоветуюсь кое с кем и, как только смогу приехать в С-ск, мы и решим, что делать дальше. А документы пока спрячьте понадежней
Вот пока и всё. Желаю Вам хорошего здоровья и ещё раз удачи в нашем предприятии. До встречи.
                Саша Шабанов».
А дальше он сообщал свой адрес в Москве и  домашний телефон.
Мы долго молчали, обдумывая то, что узнали из письма. Первым заговорил Семён.
--Давай, я с этими документами пойду к Мочалову и потребую в обмен разрешение на выезд.
--А если он заберёт у тебя их, а потом ничего не сделает?
--А я их не отдам ему, пока он не выполнит того, что я потребую.
--Сёма, Сёма, наивный ты человек. Вспомни тот случай в парке. Да он просто отнимет их у тебя, а тебе ещё пришьёт какое-нибудь дело, вроде того, как тогда, помнишь: «нарушил общественный порядок». Нет, Сёма, будем ждать Сашу.
Прошло ещё какое-то время, и Семён пришёл ко мне возбуждённый и, чуть не с порога, заявил.
--Соня, у меня сегодня состоялся разговор с Мочаловым.
--Как состоялся? Ты, что, был у него?
--Нет. У нас в школе произошло ЧП. Арестовали Коханкова Валентина Ивановича не то за попытку изнасилования, не то за растление несовершеннолетних.
Я знала, что у нашего преподавателя физики была нездоровая наклонность к девочкам, особенно возраста начала их полового созревания, то есть ученицам 7-х, 8-х классов. Он старался по возможности притрагиваться к их рукам, плечам, спине. Был, например, случай, когда он вызвал к доске ученика, сидевшего за  последней партой, сам уселся на его место, и пока тот отвечал у доски, Валентин Иванович, стал гладить спину впереди сидящей девочки, а потом со спины стал расстёгивать пуговки на её кофточке. Девочка растерялась, замерла, но молчала. Боялась промолвить слово. Всё-таки учитель! А потом в школу пришли родители девочки. Был скандал. Но уволить его из школы не удалось. Он был членом партии, да и, очевидно, где-то у него была довольно сильная «рука». Вот и в этот раз, как рассказал Семён, после своего урока он попросил одну из девочек помочь ему отнести в физический кабинет наглядные пособия. Когда они зашли в кабинет, он закрыл дверь на замок и не выпускал девочку, вёл с ней не совсем приличные разговоры, трогал, гладил её, но ничего серьёзного не происходило. И только, когда в школу прибежала мать девочки, оповещённая подругой дочери, и стала стучать в дверь кабинета, он отпустил её. Но на этот раз Валентин Иванович сделал промашку. Девочка оказалась дочерью довольно серьёзного чиновника из партийной верхушки.
После всего случившегося в школе было проведено открытое партийное собрание с участием представителей от райкома партии, а также от органов правопорядка. И, именно, Управление внутренних дел представлял на собрании Мочалов Сергей Васильевич. С осуждением поведения Коханкова выступали директор  школы и некоторые из учителей. А затем слово взял Мочалов. Начал он с обвинения администрации и учителей школы в том, что они, зная о таких наклонностях их коллеги, своевременно не сообщили в соответствующие инстанции. Затем он заявил, что таким «растленным типам» не место в советской школе. Хорошо ещё, что не дошло до изнасилования. Представляете, какая  травма была бы нанесена человеку, только вступающему в жизнь. Обещал, что  Коханков будет наказан со всей строгостью закона.
После собрания, когда все стали расходиться, Семён подошёл к Мочалову и сказал, что хотел бы задать ему один вопрос. Они отошли к окну. И вдруг его сердце сжалось, как будто кто-то сдавил его железными клещами. Семёна вновь охватило то давнее и почти забытое чувство отчаяния и беспомощности перед людьми в милицейской форме, которое он испытал тогда в парке. Он посмотрел на Мочалова, но его глаза выражали только внимание. И тогда он осевшим голосом спросил.
--Сергей Васильевич, а Вы не помните девушку по имени Светлана Фирсова?
На лице Мочалова не дрогнул ни один мускул. Он, видимо, действительно забыл ту давнюю историю и никак не ожидал, что она вдруг всплывёт сейчас и здесь.
--Нет, не помню. А кто она такая?
--Конечно, не помните. Ведь для Вас это был всего лишь эпизод, да и с тех пор прошло уже около сорока лет.
И тут он увидел, как напряглось лицо Мочалова, захолодели глаза и впились острыми ледяными пиками в Семёна.
--Не знаю я никакой Фирсовой. А что, это Ваша знакомая?
--Нет, не знакомая. Просто я знаю о её судьбе. Но если Вы не помните, то уж простите меня за любопытство. До свидания.
И он ушёл. А, обернувшись в дверях,  увидел, что Мочалов по-прежнему стоит у окна и провожает его тяжёлым, недобрым взглядом...
--Семён, Семён, зачем ты это сделал? Ведь этим ты ничего не добился. А, может быть, даже насторожил его.
--Ну не мог я слышать, когда насильник учит нас, как нам надо бороться с насилием. Это высшая степень ханжества. Мне очень хотелось нарушить его самодовольную уверенность, посеять в ней хоть чуточку страха.
--Не знаю, Сёма, как мне реагировать на всё это. Но я боюсь, что ты растревожил осиное гнездо.
--Не бойся, Соня. Ему нечего мне предъявить. Главное, это то, что у нас есть обличающие документы. Это наше оружие. Пускай он боится.
Когда Семён ушёл, я долго не могла успокоиться. Во мне поселилось неясное тревожное чувство, чувство подстерегающей нас беды. От таких как Мочалов, можно было ждать чего угодно.
Прошло несколько дней, Семён не появлялся у меня. Я уже начала беспокоиться. Но однажды он пришёл поздно вечером, когда я уже улеглась в постель. Он сказал мне, что за ним следят.
--Как ты догадался?
--Я стал постоянно в разных местах встречать одного и того же человека. Это насторожило меня, и я заметил, что он всё время сопровождает меня, и даже тогда, когда я возвращаюсь домой. И только, убедившись, что я укладываюсь спать, он уходит. Это я видел, когда, потушив вечером свет в своей комнате,  посмотрел в окно. Я побоялся навести его на тебя и поэтому не приходил. А сейчас я пришёл, чтобы предупредить тебя об этом. Конечно, я совершил глупость, но тогда, на собрании, слушая нравоучительные речи этого подлеца в мундире, я весь был охвачен негодованием, которое требовало какого-то выхода. Ты прости меня. Но какое-то время нам не следует встречаться.
Я не стала упрекать его за тот необдуманный поступок, но поняла, что моя тревога была не напрасной. Когда он ушёл, я решила, что завтра же свяжусь с Сашей Шабановым и посоветуюсь, как мне быть. Больше мне обратиться было не к кому.
Назавтра, когда на переговорном пункте меня соединили с Москвой, я вдруг растерялась. О чём я должна говорить с Сашей? О моих подозрениях, о моих страхах. Но услышав встревоженный голос Саши, я, как на духу, рассказала ему всё, что случилось, и о своих опасениях. Он внимательно слушал меня, а когда я всё выложила ему, он какое-то время молчал. Мне даже показалось, что он отключился, и я спросила его об этом. Но он был на линии.
--Нет, нет, я слышу Вас.  Софья Наумовна, а Мочалов может знать о вашей  связи с Семёном Григорьевичем?
--Думаю, что нет.
--Хотя это не важно. Если он взял под наблюдение Семёна Григорьевича, то он будет знать все его связи. Софья Наумовна, Вам нельзя хранить те документы, которые я прислал, у себя дома. Их надо передать кому-нибудь, на кого Вы надеетесь. Пускай они пока, до моего приезда, хранятся там. Зря я выслал их Вам. Но я хотел Вас порадовать.
--Саша, но у меня сейчас нет таких надёжных людей.
--Ну, хотя бы Грише Найману.
--Я бы не хотела загружать его своими проблемами. А если я отошлю их своему брату, в Израиль?
--Это тоже вариант и, пожалуй, очень не плохой. Пусть они находятся там. Это совпадает с тем планом, который, как мне кажется, сможет сработать. А я постараюсь приготовить на всякий случай ещё один экземпляр. И ещё, Софья Наумовна, временно Вам не стоит встречаться с Семёном Григорьевичем. А письмо с документами отправьте брату, но, как бы,  не от своего имени. А когда Вам станет известно, что письмо дошло до адресата, снова свяжитесь со мной. Вы поняли всё?
--Да, Саша. Спасибо тебе!
И тут закончилось заказанное мной время переговоров. Разговор оборвался, а я продолжала прижимать к уху онемевшую трубку, пока не раздался в ней дребезжащий зуммер отбоя...
Я всё сделала так, как велел мне мой бывший, мой самый  безграмотный ученик, Саша Шабанов, а теперь единственная спасительная ниточка, единственная моя надежда, надежда на то, что он что-то придумает такое, что вытащит меня из омута безысходности, в котором я оказалась. Я не знала, что задумал Саша, но полностью доверилась ему. Я поверила ему, как веруют в Бога религиозные люди, не задавая вопросов и не рассуждая. Я надеялась на чудо.
Но меня ждал ещё один удар. Однажды в магазине, куда я пошла за продуктами, я встретила преподавательницу химии нашей школы, Таисию Михайловну. Она обрадовалась нашей встрече, стала расспрашивать, как мне живётся на пенсии. А потом вдруг посерьёзнела и спросила.
--Софья Наумовна, а Вы в курсе, что случилось с Семёном Григорьевичем?
У меня помутилось в голове, что ещё преподнесла мне судьба.
--Что  случилось? - чуть не шёпотом произнесла я, прислоняясь к стене. Ноги меня не держали. Увидев моё состояние, Таисия Михайловна подхватила меня, вывела из магазина, довела до соседнего скверика и усадила на скамейку. Вынула из сумки бутылку с минеральной водой, смочила свой носовой платок и приложила его к моему лицу. Так мы, молча, просидели несколько минут, пока я не пришла в себя. Наконец, я подняла глаза. Я ожидала самого худшего.
--Софья Наумовна, я знаю, вы были очень дружны. Но что тут поделаешь. Видимо, это судьба.
--Так что с ним произошло?
--Его сбила машина. А когда «Скорая» привезла его в больницу, он уже был мёртв.
--А водитель машины задержан?
--Насколько я знаю, пока нет. Говорят, что на машине был фальшивый номер.
Вернувшись домой, я не находила себе места. Бедный Сёма, мой самый близкий и верный друг, зачем ты потревожил зверя? Его нельзя трогать, ему даже нельзя смотреть в глаза. Он не переносит этого. Это приводит его в ярость. А ты, такой несмелый в обычных ситуациях, такой деликатный в отношении к другим людям, вдруг сделал дерзкий вызов чудовищу. Я знаю, что подвигло тебя к этому. Любовь. Всю жизнь ты тайно  и бескорыстно любил меня. Ты даже не женился и всю свою жизнь прожил бобылём, неизвестно на что надеясь. Как жаль, что я не могла ответить тебе тем же. Прости меня, Сёма, мой преданный друг! Прости за всё!
Прошло больше месяца с того дня, как я выслала в Израиль документы, которые прислал мне Саша, но ответного письма всё не было. Я уже стала бояться, что они где-то затерялись. Но однажды в почтовом ящике, который теперь  проверяла ежедневно, я обнаружила приглашение  на разговор с Израилем. В указанный в приглашении день я сидела в зале переговорного пункта и с замиранием сердца ожидала вызова. Наконец, он последовал. Я прошла в кабину для переговоров и подняла трубку. В ней послышался какой-то треск, и сквозь него прорывался голос Ильюши.
--Соня, ты меня слышишь?
--Да, но очень плохо. - И тут треск прекратился, и я услышала его так отчётливо, как будто он был где-то рядом. И даже не верилось, что он находится за тысячи километров от меня.
--Вот теперь хорошо. Ильюша, ты получил моё письмо?
--Да, получил. И письмо, и документы. Из твоего письма я понял всё. Мне понятно, в каком ты сейчас состоянии. Но ты не переживай, я надеюсь, что мне удастся тоже что-то сделать, чтобы решить эту проблему. Но для этого мне нужны фамилия и  телефон твоего ученика. Он у тебя с собой?
--Я его и так помню.
--Тогда говори, я запишу.
Я продиктовала ему номер телефона Саши.
--Соня, я сейчас же позвоню Саше, а потом вновь свяжусь с тобой, может быть мне нужно будет о чём-то тебе рассказать или что-нибудь у тебя уточнить. Поэтому часа через два будь на этом переговорном пункте.
Ровно через два часа меня вновь пригласили в переговорную кабинку.
--Соня, это снова я. Мне удалось поговорить с Сашей. Как хорошо, что у тебя есть такие умные и верные ученики. Теперь мы будем действовать вместе, с тем, чтобы вызволить тебя.  Но мне ещё нужны некоторые сведения: название организации, где  работает Мочалов, и её адрес, его должность и звание, а также номер его служебного телефона. Эти данные у тебя с собой?
Да, они у меня всегда «с собой». Я их запомнила на всю свою оставшуюся жизнь. Они отпечатались у меня в памяти большими чёрными буквами, символами беды и страдания. Я всё продиктовала Ильюше.
--Ну, вот и молодец. А теперь перестань переживать. Наберись терпения и жди. Я очень надеюсь, что то, что задумал Саша, у нас  получится, и я смогу, наконец, увидеть и обнять тебя уже у нас, в Израиле. Большой тебе привет от Мирьям, Нахума и Лики. Лика, это твоя маленькая племянница. Ей уже пять лет. Вот приедешь, будешь учить её русскому языку.
Вынужденное безделье и ожидание, особенно неопределённое, с непредсказуемым результатом, это два состояния, которые я переношу с большим трудом и тягостным чувством. Но у меня не было выбора. Я бродила по улицам моего родного города, с которым связала меня жизнь, и в котором мне пришлось пройти и через непередаваемое счастье любви, радость настоящей дружбы, а также через горечь предательства и отчаяния беды. Но как я любила его, этот город! Любила его просторные зелёные скверы, его неухоженные памятники старины,  знакомые до мелочей улицы его центральной части и похожие на деревню окраинные районы, где бесцельно слоняются по искривлённым улочкам бродячие собаки, кудахчут по дворам куры, блеют козы и настойчиво завывают мартовские коты. Где от дома к дому перебегают босые дети, и слышен треск древесных чурок, раскалывающихся под топором хозяина, и звук льющейся из ведра воды. Прости меня, мой родной Город, за то, что я предаю свою любовь к тебе, пытаясь всеми силами покинуть тебя, покинуть навсегда.
. Мне не хотелось возвращаться к себе, в свою загаженную, заставленную всякой рухлядью, квартиру, в общество своих соседей-нелюдей, совсем потерявших свой человеческий облик и сохранивших только  злобу и ненависть друг к другу.
.

.

 
 
                18.   Ильюша. Шантаж.             

Дежурство было очень напряжённым. Всю ночь мы занимались пострадавшими в теракте. Мне пришлось оперировать тринадцатилетнюю девочку, Веред, что на русский язык переводится, как Роза. Гвозди, которыми было начинено взрывное устройство, изуродовали не только тело, но и лицо, и голову девочки, которая, как мне рассказали потом, была первой ученицей школы, очень красивой и занималась художественной гимнастикой. Теперь всё это будет для неё невозможным. Ей ещё предстоит целый ряд как пластических, так и нейрохирургических операций, чтобы в какой-то мере восстановить то, чем так щедро наделила её природа. Я видел убитых горем её родителей и представил, как резко изменилась их жизнь и жизнь этой девочки. И сравнил их состояние и состояние  палестинских родителей того террориста, которые послали своего сына на смерть ради нанесения вреда и боли совсем им незнакомой девочке. Зачем они убили своего сына? Разве есть такие цели, ради которых можно пожертвовать жизнью своего ребёнка. Дикая, изуверская психология. Это не люди, это дикие, кровожадные звери, недочеловеки. Это раковая опухоль на теле цивилизованного мира. И если её не удалить, то погибнет вся цивилизация. Почему этого не видят и не понимают те в мире, которые определяют политику своих государств и которые возмущаются, когда Израиль принимает ответные меры, и молчат когда убивают  и уродуют наших детей.
Вот такие мысли не давали мне покоя, когда я возвращался домой после дежурства. По обыкновению, я заглянул в наш почтовый ящик. Там меня дожидалось письмо из России. Уже прошло больше трёх месяцев, как я послал Соне вызов, но, как идут дела с репатриацией её в Израиль, ничего не знал. Я прошёл в дом. Дома было необычно тихо и пусто. Мирьям была на работе, Нахум—в школе а Лика—в садике. Торопливо разорвав конверт, я углубился в чтение письма, горького повествования о жизни близкого мне человека в чужом мире. Вот ещё одна разновидность общества, где подавление личности это норма жизни. Бедная Соня, как мне помочь тебе, как вызволить тебя из того болота, в котором ты оказалась причём не по своей воле? Я внимательно прочитал все присланные мне, как я понял, на хранение документы. Видимо, в них крылась какая-то взрывная сила, способная помочь в освобождении Сони, но я не мог разгадать её.  Может быть, и я смогу как-то способствовать его осуществлению. В связи с тем, что у Сони на квартире нет телефона, я заказал переговоры с ней из её переговорного пункта через два дня с тем, чтобы она была своевременно уведомлена об этом. А назавтра, в больнице, после утреннего обхода больных, в ординаторской, я  обратился за советом к заведующему нашим хирургическим отделением, Якову Марголину. Я знал, что он репатриировался в Израиль в 1960 году после длительной отсидки в советской тюрьме. Конечно, он лучше меня знал особенности жизни и порядки в Советском Союзе и, возможно, мог подсказать мне, что следует предпринять, чтобы как-то вызволить Соню оттуда. Он внимательно выслушал мой пространный рассказ, а затем попросил.
--Дай мне посмотреть материалы суда, которые прислала тебе сестра.
Я протянул ему все документы, которые прислала мне Соня. Он внимательно просмотрел их, а потом, покачав головой, сказал.
--Мир тесен. А я ведь знаю этого насильника. Это он пытался выбить из меня признания, что я состою в подпольной антисоветской группе, которая ставила своей целью путём «преступно» неправильного лечения своих пациентов нанести вред советскому народу и его руководителям. Ты слышал о так называемом «деле врачей»? Вот, посмотри, это результат нашего общения, - Он показал свою левую руку, пальцы которой были сильно искривлены, а я всегда удивлялся тому, как ему удавалось такими изуродованными пальцами проделывать сложнейшие хирургические манипуляции.
А затем он рассказал мне свою историю. Как его арестовали, как пытали в застенках КГБ, пытаясь добиться признания своей вины, и как потом, после смерти Сталина, выпустили и даже реабилитировали.
--Как я понимаю, этот молодой человек, бывший ученик твоей сестры, нашёл компрометирующий материал, которым хочет воспользоваться для того, чтобы вынудить этого Мочалова дать ей разрешение на выезд из СССР. Я не знаю, как  он собирается это сделать, но я думаю, что то, о чём я рассказал тебе,  может оказаться дополнительным аргументом в этом деле. К сожалению, у меня нет никаких подтверждающих документов. Но если он смог раскопать совсем старое дело об изнасиловании, может быть, ему удастся найти и подтверждения моей истории. И чтобы не гадать на кофейной гуще, тебе следует связаться непосредственно с ним, передать ему новые данные, а также узнать о его намерениях.
Через день после этой беседы я разговаривал по телефону с Соней. Попросил у неё номер телефона её ученика, Саши, и тут же позвонил ему в Москву. Наш разговор был не слишком  долгим.  Я сообщил ему, что документы, которые ему удалось добыть, и которые прислала мне Соня, я получил. И меня интересует, как он их собирается использовать с тем, чтобы добиться репатриации Сони в Израиль.
--Путём шантажа! Шантажа человека, от которого  зависит возможность получения разрешения на выезд. Конечно, это не очень цивилизованный путь, но другого пути  я не вижу. Больше того, я рассчитываю и на Ваше участие в этом, не совсем лицеприятном, мероприятии. Как Вы смотрите на это моё предложение?
--Как я могу смотреть? Однозначно. Ведь речь идёт о моей сестре.
--Хорошо. Конечно, это не телефонный разговор, но рискнём. На основе документов, которые прислала Вам Софья Наумовна, можно подготовить обличительную статью с броским заголовком в какую-нибудь наиболее влиятельную в мире газету. Но не публиковать её, а послать самому фигуранту. И потребовать от него, взамен неопубликования этой статьи, выдать разрешение на выезд. Сейчас, после подписания Хельсинского соглашения, у нас очень болезненно реагируют на подобные публикации. Думаю, что у нашего фигуранта не будет другого выхода, как только согласиться на эту сделку. А уж как поступить с этими документами после того, как Софья Наумовна будет на месте, решайте сами.
--Саша, я Вас понял. Но хочу Вам сообщить, что у нас здесь обнаружились ещё дополнительные сведения о преступной деятельности этого человека. Он был активным участником в так называемом «Деле врачей» в 1952 году. Причём есть живые свидетели.
--Тем более. Я думаю, что успех нашему предприятию будет обеспечен. Желаю удачи.
--Спасибо Вам! И хочу сказать, что Соне очень повезло, что среди её учеников оказались такие честные и неравнодушные к её судьбе люди.
--Таких, как Вы сказали, «неравнодушных», среди учеников Софьи Наумовны довольно много. И за это следует благодарить её саму, за её исключительный талант педагога и просто замечательного человека.
Ну что ж, наступила пора действовать мне. Надо подробно расспросить Марголина о той давней истории, более внимательно просмотреть документы, присланные Соней. Да, ещё нужен  адрес и номер телефона этого Мочалова. Ведь мне придётся в решающий момент войти с ним контакт. Я снова позвонил Соне. Она ждала моего звонка, и я получил все необходимые мне данные.
Чтобы статья была достаточно убедительной, я вынужден был обратиться к знакомому журналисту, и мы вместе написали её на иврите. Моих знаний русского языка было недостаточно для того, чтобы перевести её на хороший русский язык. Но тут мне оказал помощь мой коллега, врач, недавно репатриировавшийся из СССР.  Кроме того, эту статью я, на всякий случай, перевёл и на английский язык. И вот теперь, я был готов предпринимать активные действия. Статья называлась «Палач и насильник решает судьбы советских евреев». К статье прилагались копии материалов суда, а также свидетельства Марголина. Кроме того я написал короткое письмо-предупреждение, что если после получения этого письма с моей сестрой, Никольской Софьей Наумовной, что-нибудь произойдёт, все эти материалы будут тут же опубликованы в главных газетах США и Израиля. И ещё я обещал ему, что через две недели после отправки этого письма, я свяжусь с ним по его служебному телефону, и мы сможем обговорить взаимоприемлемую сделку. Я даже указал точную дату и время предстоящих переговоров. Всё это я уложил в плотный конверт и отправил заказным письмом по служебному адресу Мочалова с припиской: «лично».
Точно в назначенное время я связался со С-ском. Судя по всему, Мочалов ждал моего звонка, потому что трубка была поднята сразу после первого гудка. Очевидно, он волновался не меньше меня в ожидании нашего разговора.
--Алло. У телефона Мочалов.
--Добрый день, Сергей Васильевич. Вас беспокоит Файнберг Илья из Израиля. Вы получили моё письмо?
--Получил,--без особой удовольствия в голосе ответил он. - А откуда у Вас эти «липовые» документы?
--А Вы знаете про такую организацию—Моссад? - решил блефовать я,--Да и документы отнюдь не «липовые». Внимательно посмотрите на печати, подписи лиц под этими документами, и Вы убедитесь в их подлинности. Любая экспертиза подтвердит это. А что касается показаний Марголина,  то этот человек проживает сейчас  в Израиле и может их подтвердить лично.
--А что Вы от меня  хотите?
--Более чем год тому назад я выслал вызов моей родной сестре Никольской Софье Наумовне с тем, чтобы она приехала на постоянное место жительства в государство Израиль. Это, обычное в цивилизованных странах, действие—объединение семьи. Все остальные, необходимые при этом, документы также прилагались. Она пенсионерка, никакими секретными сведениями не располагает, так как работала обычным учителем в обычной школе. Казалось бы, нет никаких оснований ей отказывать в выезде из СССР. Однако ей отказали. И насколько мне стало известно, отказ инициирован именно Вами. Поэтому я и обращаюсь именно к Вам с просьбой дать ей необходимое разрешение. Взамен я обязуюсь, что присланная мною статья нигде не будет опубликована.
--И Вы можете дать мне какие-то гарантии?
--Я не знаю, какие я мог бы дать Вам гарантии, кроме моего честного слова. Но вот честное слово моё  я даю. Может быть, Вы знаете ещё что-то, что для Вас было бы большей гарантией, чем просто честное слово человека? Я готов Вас выслушать.
Мочалов задумался. Он, видимо, не был готов к такому обороту нашего разговора. И, наконец, после продолжительной паузы, сказал.
--А Вы можете мне гарантировать, что даже без вашей инициативы, работники Моссада сами не поднимут эти документы.
-- Конечно, не могу. Но дело в том, что все эти материалы получены мной неофициально. Они хранятся там уже много лет и будут храниться ещё очень долго. Для Моссада это слишком незначительные факты. И моё обращение к Моссаду только сможет инициировать их внимание к этим документам, что для Вас, я думаю, нежелательно. Кроме того, показаний профессора Марголина в Моссаде нет. Их я получил сам. Просто так случилось, что я работаю вместе с профессором, и для меня все эти данные оказались очень кстати
Мочалов снова замолчал. Я ждал, что он ещё придумает, и, наконец, я снова услышал его голос.
--Хорошо. Тогда пришлите мне опровержение всех фактов, изложенных в статье и документах за Вашей личной подписью и подписью Марголина, заверенное официально нотариальной печатью.
Мне стало ясно, что Мочалов понял, что он проиграл, что нет у него вариантов в этой игре, и ему нужно хоть что-то получить, пусть не имеющее цены в существующем раскладе, но всё же, хоть что-то, что может стать «отмазкой» при внутреннем разбирательстве, если такое произойдёт.
--Хорошо. Но после получения такого опровержения, вы сразу же даёте моей сестре разрешение на выезд. И при этом с ней не должно произойти никаких случайностей. И  только после того, как я лично увижу свою сестру живой и здоровой, я уничтожу все имеющиеся у меня документы и саму статью. Вы согласны на такой вариант?
Молчание Мочалова длилось довольно долго. Я уже подумал, что его нет на связи. Но, наконец, я услышал его.
--Согласен. Но я могу обеспечить её безопасность только  до самолёта «Москва-Вена». Дальнейшее от меня не зависит. Вы понимаете?
--Хорошо. В Вене я её встречу. Но Вы заранее сообщите мне дату и номер рейса телеграммой или по телефону, - и я дал ему свой адрес и номер своего телефона. На этом наш разговор закончился.
Я положил трубку. От напряжения, в котором я находился в течение всего этого разговора, у меня взмокла рубашка, по лицу катился пот. Подошла Мирьям.
--С кем ты разговаривал? Смотри, ты весь мокрый.—Она подала мне полотенце. Мирьям плохо знала русский язык и, конечно, мало поняла из того, о чём был разговор. Я обнял её, посадил к себе на колени и сказал.
--Знаешь, я думаю, что  мне скоро придётся лететь в Вену и встречать очень близкого мне человека.
--Соню?
--Да, дорогая Мири, Соню. Мне уже не верится, что это может произойти.
Мирьям обхватила меня за шею, и мы долго так просидели, обнявшись. А потом она пошла в садик за Ликой, а я сидел и думал,  правильно ли я провёл этот  нелёгкий разговор. Как может воспользоваться Мочалов моим импровизированным обещанием послать ему  опровержение относительно всего, о чём говорится в статье и в сопровождающих её документах? Как это может отразиться на Соне и на её возможности покинуть СССР? Но как я ни прикидывал, ничего  опасного  не нашёл. И это как-то успокоило меня. Да, я растревожил бандитское логово, но, как мне казалось, у него, у Мочалова, не оставалось другого выхода, как пойти на уступки, выполнить мои требования. Но полной гарантии у меня не было, и я решил пока ничего не сообщать Соне.



                19.  Соня.  Отъезд.             

Дни проходили в томительном ожидании, ожидании чуда избавления. Я в одиночестве слонялась по городу. Скоротать время в театре и даже в кино не позволяли средства. Моей пенсии едва хватало на пропитание в различных столовых и забегаловках. Дома я ничего не готовила и приходила туда только на ночь, да ещё к тому времени, когда приносили почту. С надеждой  открывала почтовый ящик и, не обнаружив в нём ничего, предназначенного для меня, я уходила вновь в свои странствия по городу. Я даже не знала, как развиваются события в постоянной междоусобной войне между Никитишной и Нюркой. Я самоизолировалась. Однажды, встретившаяся мне на улице Нюрка рассказала, что Фёдор ушёл от Никитишны, но по прошествии какого-то времени вернулся. Что сыночек её, Севка, там, в Гедеоновке, совсем «скатился с катушек», пытался изнасиловать санитарку, и его поместили в отделение буйных и даже иногда держат в смирительной рубашке. Поговаривают о необходимости кастрировать.
Сходила я и на кладбище, где похоронены последние мои друзья: Виктор, Оля и Сёма. На могилках Оли и Виктора были установлены надгробные плиты, на которых закреплены овальные рамки с их фотографиями и выбиты их имена и даты рождения и смерти. Могилку Сёмы я долго не могла найти, и только рабочий кладбища, к которому я обратилась за помощью, помог мне, указав то место, где проводились последние захоронения. Я долго сидела на нескольких сложенных кирпичах около холмика земли с воткнутой в него фанерной биркой, на которой чёрной краской неровными буквами была написана его фамилия и инициалы, а также даты его рождения и убийства. И не было у меня слёз, а только бескрайняя горечь от чувства несправедливости и жестокости того мира, в котором прошла наша жизнь, переполняла меня всю. Где вы мои дорогие мама и папа, которые так заботились, так опекали меня,  где ты мой идеал женщины, красавица тётя Роза?  Что чувствовала под прицелом немецкого автомата, маленькая девочка Люсенька, только начавшая свой жизненный путь? Кому нужна была эта жестокая жертва? Зачем ты ушёл от меня, мой муж, мой самый любимый человек на свете, мой Володечка? Не сбылась твоя мечта о доме с резными окнами, наполненном теплом и любовью, не родились твои дети, ждущие своего отца с работы. Зачем ты оставил меня одну в этом мире? Как плохо мне  без тебя. Настигла и добила  война уже в мирное время, мой спасательный круг в неприветливом океане жизни, моего дорогого человека, заботливого и надёжного, Виктора Савченко. А теперь вот и ты, Сёма, мой верный и непритязательный, готовый на всё ради меня, мой преданный друг. Кто позаботится о твоей могилке, если мне удастся вырваться отсюда, кто принесёт цветы тебе в день твоего рождения?
С тяжёлым сердцем уже под вечер я покинула кладбище, последний приют несбывшихся, порушенных надежд, последнее прибежище моих дорогих людей. Стал накрапывать мелкий дождик, в мокром асфальте дороги отражался свет редких фонарей и окон придорожных зданий. На душе не было ожесточения, не было терзающей боли, а только застывший покой и печаль. Так, очевидно, чувствует себя верующий человек после исповеди у церковного батюшки.
В подъезде не было света, перегорела лампочка, но некому было заменить её, и я, без особой надежды, на ощупь, открыла почтовый ящик. Что-то белело в нём. Это было нечто наподобие открытки. Но в темноте трудно было разобрать. По тёмной лестнице я поднялась на свой этаж. Из комнаты Нюрки доносилась заунывная песня, выводимая пьяными голосами: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит. В той степи глухой замерзал ямщик...». Коридор был пуст. Я зашла к себе в комнату, зажгла свет и только тогда поняла, что это было извещение, адресованное мне. Я приглашалась в ОВИР.
И снова я сижу на облезлых стульчиках против кабинета «колобка». И снова, как  и в прошлый раз, его нет в назначенное время. И так же, как тогда, у меня замирает сердце от неизвестности, что сулит мне предстоящая встреча, избавление или очередное унижение. Но вот, наконец, он появился, неся под мышкой свой потрёпанный портфель, а в руках - авоську  с какими-то свёртками, завёрнутыми в бумагу. На одном из свёртков бумага прорвалась, и оттуда выглядывал конец копчёной колбасы. Господи, как давно я не видела в магазинах чего-нибудь подобного. Видимо, «колобок» отоварился в каком-нибудь своём, МВДшном, магазине-распределителе. Что ж, представители власти должны поддерживать своё здоровье, чтобы было достаточно сил выполнять их тяжёлую работу - решение жизненных проблем простых людей. Вот и я сейчас ждала решения своей жизненной проблемы. «Колобок», как бы не видя меня, скрылся за дверью своего кабинета, и я терпеливо ждала вызова. Наконец, дверь открылась, и я была приглашена войти в это хранилище человеческих судеб, разложенных по алфавиту в одинаковых серых папках, с многозначительной надписью на обложке - «Дело». Да, мы все подсудимые, подсудные. На каждого из нас заведено «Дело». И никуда от этого нам не деться, не скрыться, не спрятаться. И если понадобится, то нас накажут, осудят, а если захотят, могут и помиловать. Зачем призвали меня сюда, чего мне ждать от них: наказания или помилования. Я сидела на стуле около стола, за которым напротив меня «колобок» молча перелистывал какие-то бумаги. Наконец, подняв на меня свои рыбьи глаза, он изрёк: - «Никольская Софья Наумовна?». Я кивком головы подтвердила этот факт.
--Вы подавали просьбу на выезд на постоянное место жительства в государство Израиль? - При этом он сделал ударение на последнюю букву «и» в слове «Израиль».
--Да, подавала.
--И Вы продолжаете настаивать на этом?
--Да, продолжаю.
--Ну что ж, отлично. Настойчивость—это хорошее качество. Мы решили удовлетворить Вашу просьбу. Завтра в 4 часа дня к подъезду Вашего дома будет подана машина. К этому времени Вы должны собрать все нужные Вам вещи, которые захотите взять с собой. Все необходимые документы будут подготовлены и переданы в руки специального человека, который будет сопровождать Вас. Ему же Вы передадите и свой паспорт.
--Это что, арест? А  человек, о котором Вы говорите - это конвоир?
--Ну, зачем Вы так. Он только доставит Вас куда надо. Мы  просто беспокоимся о Вашей безопасности и хотим быть уверенными, что Вы благополучно покинули нашу страну.
Я вышла на улицу. В голове у меня всё смешалось. Что это—освобождение, или ловушка, новая петля для меня. С кем поговорить, посоветоваться? Не с кем! Жизнь произвела тщательный отстрел близких мне люлей. Никого не осталось рядом со мной. Вокруг пусто, глухой вакуум. Я шла, потрясённая, растерянная, не разбирая пути. И в этот момент  увидела, что оказалась перед телефонной станцией. Само провидение привело меня сюда. Денег хватило только на 5 минут разговора с Израилем. Я долго ждала, когда меня пригласят в кабинку для разговора, но вместо этого, телефонистка сообщила мне, что «абонент не отвечает». Я попросила повторить свой заказ ещё через час. Но и на этот раз результат был тем же.
Я вышла на вечернюю пустынную улицу. Тревога, охватившая меня после посещения ОВИРа, ещё больше усилилась. Редкие прохожие,  встречавшиеся мне, не могли ничем помочь мне, не могли подсказать, посоветовать, что мне делать. И тогда я решила: будь, что будет. И это как-то успокоило меня.
Назавтра я попрощалась со своими соседями. Нюрка даже прослезилась.
--Будь счастлива, Сонечка. Хороший ты человек, участливый. Пусть Бог позаботится о тебе.
А Никитишна, присматриваясь к вещам, которые  оставались в моей комнате, тихо, про себя, бормотала: - Везёт же этим евреям, на хорошую жизнь едут.
Когда я вышла в назначенное время  со своим багажом из подъезда,  меня уже ожидала  милицейская машина с затемнёнными стёклами, около которой стоял молодой человек в строгом штатском костюме. Спросив мою фамилию,  он попросил у меня паспорт. Просмотрев его, он убрал его в свой карман. Затем он взял мои вещи, уложил их в багажник,  открыл заднюю дверцу машины, молча пригласив меня садиться, а сам уселся на переднее сидение рядом с водителем. Всю дорогу  мы не проронили ни слова. Наконец, машина остановилась. Оказалось, что это был вокзал. Так же молча, мы шли по вокзальному перрону, он впереди с моими вещами, а я следом. Предъявив проводнице наши билеты, мы поднялись в вагон. В купе кроме нас никого не было. Уложив мои вещи на верхнюю полку, мой попутчик вынул газету и стал её читать, а я уселась около окна, смотрела на суетящихся на перроне пассажиров, и вдруг мне стало очень грустно и тревожно. Что я сделала? Куда меня везут? Я полностью ломаю свою жизнь. На что я меняю её, трудную, безжалостную, жестокую, но всё-таки привычную.  Не буду ли жалеть о содеянном?
Поезд тронулся, простучали сцепления вагонов, и мимо окна поплыли знакомые мне места. Вот проскользнул виадук, железнодорожное депо. А вот и старая, обсыпавшаяся, заброшенная церквушка, которую мы когда-то, очень давно, в другой жизни, облазили с Володей. Поезд ускорял свой ход, и мимо окна проносились одноэтажные деревянные домики окраин города, с палисадниками, огородами, собаками и коровами. А затем пошли островки лиственного леса, луг с пасущимся на нём стадом и возделанные, а кое-где и запущенные, поля. И город, с которым у меня так много связано, как хорошего, так и плохого, но к которому я приросла всем своим существом, скрылся из глаз, и только позолоченные маковки Успенского собора, смазанные наступающими вечерними сумерками, ещё напоминали мне, что где-то там  навсегда остался мой самый любимый город с памятными местами моих встреч и расставаний, моих радостей и огорчений.
В купе заглянула проводница. В руках она несла стаканы с чаем в металлических подстаканниках и печенье в маленьких пачках.
--Чай будете?
Мой попутчик взглянул на меня. Я,  молча, кивнула в знак согласия.
--Два стакана и две пачки печенья.
Когда мы уселись по обе стороны купейного столика, я решила попытаться разговорить моего молчаливого сопровождающего. Может быть, от него я смогу хоть как-то уяснить, куда меня везут, на волю или, наоборот, в заточение.
--Молодой человек, как мне Вас называть? Как зовут  тебя?
--Виталий.
--Угощайся, Виталий, - я вынула из своей сумки бутерброд с колбасой, купленный сегодня в буфете кафе, в котором обедала.
--Спасибо, - ответил он, но бутерброд взял. И тогда я задала ему мучавший меня вопрос.
--А куда ты меня везёшь?
--Куда приказали, туда и везу.
--А куда приказали?
--Это вы скоро узнаете. Вот приедем в Москву, и узнаете.
Значит, в Москву. Большего я от него добиться ничего не смогла. Я попросила его выйти из купе, чтобы переодеться, и улеглась на свою полку.
Утром, когда мы вышли из вагона на Белорусском вокзале, нас встречал старший лейтенант милиции Шилов. Так он представился моему сопровождающему, предъявив при этом своё удостоверение. Мы прошли на привокзальную площадь. Там нас ждала милицейская «Волга». Мне предложили сесть на заднее сидение. Рядом  сел Виталий. Шилов, усевшись на переднее сидение, сказал водителю: «Трогай!». Засверкали проблески сигнального фонаря, и мы помчались по широким московским улицам. Затем промелькнули московские пригороды, и мы въехали в лесной массив. По обе стороны шоссе проносился уже начавший желтеть и готовиться к зиме густой лиственный лес, и никаких других признаков, по которым я могла бы понять, куда везут меня. Но вот впереди показалось большое здание, в которое утыкалось наше шоссе, и мне удалось прочитать на его фронтоне «ШЕРЕМЕТЬЕВО». И у меня отлегло от сердца. Машина остановилась около здания аэровокзала. Виталий, захватив с собой какой-то конверт, скрылся в здании вокзала. Через некоторое время он вернулся, и машина тронулась к боковым воротам аэровокзала. Шилов предъявил какие-то документы, и мы въехали на взлётное поле. Какое-то время мы ждали около внутренней стороны аэровокзала, а когда от него тронулся автобус с пассажирами, то мы, опередив его,  подъехали к трапу какого-то самолёта, на котором уже стояла бортпроводница. Виталий предъявил ей, как я поняла, мой билет, а потом передал мне мой чемодан и какой-то плотный конверт.
--Здесь Ваши документы, - сказал он, а потом вдруг улыбнулся и добавил,--Я знаю Вас, Софья Наумовна, по рассказам моей сестры, Русаковой Светланы, у которой Вы были классным руководителем. Спасибо Вам, и удачной посадки в Вене.
Я растерялась от этих, неожиданно тёплых, слов, а Виталий, махнув мне рукой, сел в машину, и они уехали. Я поднялась в самолёт. Вслед за мной стали подниматься и другие пассажиры из подъехавшего автобуса. Салон самолёта стал заполняться суетливыми людьми, а я сидела на своём месте, около иллюминатора, и мне не давала покоя мысль: почему «в Вене»? В пакете, который передал мне Виталий, кроме каких-то бумаг на английском языке я нашла и заграничный паспорт, где мои данные были записаны как на русском, так и на английском языках.  Так почему Вена? Причём тут Вена? Я просмотрела билет, который мне вернула стюардесса. Да, Москва-Вена. Загадки, с которых начался вчерашний вечер, продолжались. По своей  безграмотности в вопросах эмиграции я не знала, что именно Вена является транзитным пунктом на пути репатриации в Израиль. Всё разрешилось, когда я вышла из самолёта в аэропорту Вены. Двигаясь в общем потоке пассажиров, я вдруг увидела над толпой встречающих высоко поднятый транспарант на русском языке: «Никольская Соня! Я тебя жду!». В держащем транспарант мужчине я узнала Ильюшу. Именно так он выглядел на фотографии, которую прислал мне в одном из своих писем.