Анисья

                АНИСЬЯ
  Анисья подняла голову от домашнего ткацкого станка и поняла, что больше работать не сможет – засыпает прямо за кроснами: толкнула челнок, а другой рукой и не поймала, заснула на миг. Перед тем как лечь спать, она вышла из избы по малой нужде да услышала, что овцы колготятся в пригоне и мычит корова, – хоть и страшно, но без скотины им не выжить, – и отправилась проверить, почему они беспокоятся.
   Война закончилась уже три года назад, а количество волков в урмане меньше не стало. То ли война выгнала их с западных областей, или погибли все охотники, но звери осмелели и нападают на скот у самой деревни прямо днем, даже глубокий снег им не помеха. Надысь коровы вышли к силосной яме сразу за поскотиной, где лежали оброненные остатки силоса, и стали подбирать его. Дома, как всегда, сена до лета не хватает. Два матерых волка прямо днем напали на коров, и те, искусанные да с рваными ранами, еле отбились, убежав в деревню – благо она рядом. Ночью редко каку неделю не залезут в пригон к какой-нибудь бабе, загородка-то вдовья: толкни – и развалится.
   На дворе темно – краюшка луны слабо освещала постройки. Анисья только открыла дверцу пригона, как две ярки выскочили, чуть не сбив ее с ног. Где же третья овца, притом плодовитая – каждый год приносила по два ягненка? Глаза постепенно привыкли к сумраку пригона, да свет в дыре кровли, незнамо как появившейся, освещал внутреннюю часть пригона. На подстилке из объедков сена лежала ее овца, вся в крови, а матерый волк смотрел на хозяйку, и его глаза сверкали фосфорическим блеском. Он молча оскалил зубы, а в сумраке пригона они выделялись белью, только губы в крови.
   У Анисьи похолодело все внутри и заныло в животе – вмиг вспомнила баба свою нелегкую судьбу, да серый разбойник вернул ее от воспоминаний о непростой жизни. Он скалился и немного присел на лапах, готовясь прыгнуть на хозяйку. Она опомнилась, непроизвольно протянула руку, чтобы дотронуться до стены пригона, и ей под ладонь попался черешок вил. Она непроизвольно направила на волка рожки, а тот прыгнул на нее...

   Хотя она многое повидала в жизни, но здесь испугалась и в мыслях пролетела ее нелегкая жизнь.

   Замуж Анисью отдали за первого парня в деревне – красавца из богатой семьи. А через год родила она дочку и жила в Санниковой семье в труде, но обеспеченная. У них работали все, даже дети. Да и как не трудиться – «без труда не вынешь и рыбку из пруда». Это только голь перекатная вечно празднует.
Наступила пора коллективизации, но семьи клана Санниковых уперлись и не захотели вступать в колхоз. «Чевой-то они лодырям будут отдавать добро, нажитое своим горбом?» – думали мужики. Пятерых братьев с домочадцами арестовали и повезли в ссылку, а куда – и неведомо. Дорогой дочка, которой и было-то три годика, часто плакала:
   – Тятя, когда мы приедем домой? Я устала, и мне хочется к деду с баушкой.
   – Сина, потерпи маленько, привезут нас на место, там и будет наш дом.
Полгода их возили по разным местам Западно-Сибирского края и наконец осенью выбросили в лесу у болота близ деревни Львовка Томской области, а местным жителям запретили пускать их на постой.
   Уже в ожидании белых мух братья взялись копать землянки, чтобы пережить холодную зиму. Здоровые и работящие, они через четыре года поставили добротные дома, завели лошадей и другую скотину. Анисья любила своего мужа и здесь родила ему еще одну дочку. Конечно, Митя хотел сына, продолжателя рода, и говорил:
   – Ничаво, Анисьюшка, будет и в нашем доме праздник, родишь ты мне сына, чтобы продолжил он наш род хлеборобов.
   Да вот пришла беда и отворяй ворота – снова наступили лихие времена. В поисках новых врагов арестовали двух братьев, да и вскоре расстреляли незнамо где. Остальные братья сбежали, и Анисья больше не слышала о них. Можа сгинули где – откуда узнаешь? Лошадей и коров отобрали, а в колхоз ее не приняли – член семьи врага народа. И чем теперь кормиться с малыми детьми? Лошадей нет, пахать нечем, коров тожа нет – пришла пора помирать. Жила с дочками только огородом, который вскапывала лопатой. Да наступила новая беда – война. Она в ближайшей деревне подчистила мужиков под метлу. Подработать даже полпуда муки не у кого, так как все жили бедно. Вот и решилась она бежать через болото к родителям.
   Продуктов дома нет, и она с большим трудом сберегла десяток сухарей да столько же испеченных в мундире картофелин. Через Васюганское болото до деревни Украинка в их родной волости немного меньше ста верст, а там до тяти еще тридцать пять. Только вот беда – летом Васюгань непроходима, пока морозами не скует трясину так, чтобы выдержала лошадь. Но это зимой, а тогда энкаведешники(НКВД – милиция и КГБ) ставили свой сторожевой пост, чтобы не сбежали ссыльные. За болотом жило много таких же мытарей. Младшей дочке шёл всего-то второй годик, а старшей Сине двенадцать, и ей с двумя детьми пешком зимой да в падеру не пройти стороной по зимнему болоту – замёрзнут.
   От безысходности однова решилась она бежать летом через топи Васюганья, чтобы не попасть на посты, расставленные энкаведешниками. Анисья рассчитывала пройти путь до Украинки за пять-шесть дней, да человек располагает, а бес решает. Она дождалась проверки уполномоченным инспектором НКВД и на следующее утро ушла с детьми через болото.
   Дорогой мать несла Раечку на руках, а старшая шла сама. Уже на второй день пути Сина стала хныкать:
   – Мам, мне больно ножки, я устала.
Посмотрела мать на ноги дочери, а они стёрты до крови. Делать нечего, и Анисья изорвала свой платок да обвязала им ноги, а ещё добавила сырого мха – его сок заживляет раны. Пока сидели, мимо них пробежали олени с ветвистыми рогами, а за ними – одиночный волк. В пределах видимости из леска выскочила стая, задняя оленушка была сбита с ног и зарезана, и начался волчий пир.
   Сина не поняла случившегося и спросила:
   – Мама, а чья это собака гонит коров?
Чтобы не пугать дочь, она сказала:
   – Доченька, да, поди, остяки-охотники где-нибудь здесь промышляют, а бежали согжои – олени такие.
   Отдохнули и пошли дальше, проверяя палкой, куда наступить. В день тратили два сухаря да по картофелине. С собой у них были серянки(спички) с котелком – вот и кипятили чай из трав, только съедобных их на болоте мало, все больше ядовитые или горькие. Чаще всего они ели корни осоки и рогоза, но последний попадался только в озерах, а они встречались редко. Белая и мучнистая внутренность корней рогоза немного снимала голодные спазмы желудка. Пить приходилось болотную воду. Анисья разгребет мох и зачерпнет коричневую жижу, – она знала, что вода, настоянная на мху, не опасна – в ней нет бактерий.
   На третий день случилась непогода, и солнца стало не видно. Теперь трудно выбирать направление, она же не охотник и не знает примет сторон света. А здесь еще Сина постоянно хнычет, что устала и идти не может.
   – Мам, когда дойдем до баушки Макарихи? Она такие вкусные блинчики печет!
   – Потерпи, Сина, завтра или послезавтра дойдем до Украинки, а там и до матушки с тятенькой недалеко.
   На четвертый день случилась беда – Анисья провалилась в болото. Обманули яркие цветы, растущие на поляне, на деле там оказалась топь. Обычно выручала палка, которой тыкала впереди себя, проверяя дорогу, а здесь понадеялась на цветы. Пока не утонула совсем, она положила Раю на ближайшую кочку и сказала старшей:
   – Сина, придется тебе идти самой – бери Раю и возвращайся к людям, можа, кто и поможет, а меня вытащить, боюсь, у тебя не хватит сил.
   – Мамочка, как же я пойду к людям, незнамо куда идти? Давай я попробую тебя вытащить.
   А мать увязла уже по грудь, вылезти у самой не получается – чем больше шевелилась, тем быстрее уходила в трясину. Себя ей уже и не жалко, но дочки-то почему должны сгинуть, да в мучениях или в зубах хищников? Сина попробовала тащить мать за палку, но силенок не хватало. Тогда она пошла к маленькому леску в трех сотнях шагов и стала носить палки и ветки да подкладывать матери. У рук Анисьи появился упор, и совместными усилиями ей удалось вылезти из трясины.
Заплакали мать и дочка, что появилась надежда не погибнуть в проклятом болоте. Постепенно успокоились и пошли опять на полуденное солнце, благо разъяснилось. Местами мох качался, и чувствовалось, что под зыбуном глубокая вода или плыун, потому-то она теперь более тщательно проверяла, куда поставить ногу. Ночевали в островах сухой земли среди бескрайних марей. Уже продукты закончились, а они всё не выходят к жилью и стали питаться одними ягодами: голубикой, клюквой да морошкой, только попадалась спелой одна голубика, а от зеленоватой клюквы и морошки у них наступала изжога. Но изжога не одна напасть – от плохого питания молоко в грудях исчезло и младшенькой дочке тоже стало голодно, она стала плакать. На пути много раз попадались волки, но они их не трогали – видимо, летом корма им хватало.
   Последний сухарь Анисья не съела и приберегла для Раечки. Отломила кусочек, разжевала, положила в тряпочку да дала ей в ротик. А она зачмокала и замолчала, высасывая разжеванный хлеб.
   – Мам, я тожа исть хочу.
   – Доченька, потерпи маленько. Если съедим последний кусочек, то Рая умрет от голода.
   – Мама, а это растение можно есть? Мотри, како оно красивое.
   – Сина, нельзя его есть. Это самое ядовитое у нас растение, и хватит маленького кусочка, чтобы омик убил тебя через час.
   Уже на восьмой день на их пути попался кедровый остров с возможностью набрать шишек и питаться орехами. Беда не ходит одна. Только подошли к острову, как там рявкнул медведь, показывая непрошеным гостям, что место занято. Они от страха опешили и встали «столбом», не двигаясь, и это, видимо, спасло их: убегающего человека хозяин леса примет за добычу и вмиг догонит. А может быть, корма ему хватало и без них.
   Медведь встал на задние лапы и передними царапнул дерево, показывая, какой он большой. Сина, припав к матери, спросила:
   – Мама, а кто это такой большой и страшно ревет? Он не съест нас?
   – Доченька, стой тихо, это медведь.
   Незнамо как, но на одиннадцатый день обессиленные странники вышли на моховое болото, поросшее чахлым сосняком, и только вдали по кромке виднелись большие деревья. По очертаниям кромки леса что-то знакомое показалось в болоте. «Ужели это Ичинский рям?» – подумала Анисья. Вскоре они вышли на грань, и уж теперь она была уверена, что не заблудилась окончательно – только бы хватило сил дойти до тятеньки с маменькой. В этот рям деревенские женщины ходили за голубикой, брусникой и клюквой. Беглецы немного промахнулись вправо и миновали Украинку.
Если идти по грани налево, то они выйдут в деревню Ича, где раньше стояла церковь. Цела ли она теперь? Удивительное место умели выбирать мужики для храма – всегда это самый видный и красивый участок. Так и с Ичинской церковью. Бывало, идешь пешком и не видишь ее до последнего мгновения, но стоит обогнуть березовую рощу, как вот она, открывается разом трехглавая красавица с золотыми крестами. В солнечную погоду даже глазам больно от их блеска, только один из крестов партизаны сбили из винтовок. Кому-то из ретивых командиров помешал божий храм. Церковь обрамлена ровными рядами тополей, а за ними стоит дом батюшки.
Если идти по грани направо, то выйдешь на покосы деревни Остяцк у речки Вторая Барсучка, а Первая Барсучка течет уже у самой деревни. До Ичи близко, но мать выбрала путь направо, так как лишние километры им ни к чему. Вскоре Анисья с дочками вышли на твердую землю и у первой же копны сена упали, чтобы отдохнуть немного и прийти в себя – трудный путь заканчивается, и до родительского дома остается не больше пяти верст. Анисья даже притопнула по земле, как бы проверяя твердость опоры. Тут Анисья и подумала: «Спасибо, Господи, что не дал нам утонуть в трясине».
   Через пару часов они тихо шли по Остяцку, а дети и старики смотрели на них – кто с испугом, а кто и с жалостью. Анисья видела лицо Сины, и у неё оно не лучше, опухшее от укусов гнуса. Старик Стрельцов, сидящий на завалинке своей избы, заговорил с ними:
   – Болезные, куда вы идете? Можа дать вам кусочек хлеба и воды напиться, а то зайдите и попейте чайку.
В их местах к путникам всегда относились благожелательно и помогали, чем могли.
   – Дядя Северьян, нам осталось пройти всего одну версту, да только тяжело нам она даётся.
   – А кто же вы будете и откель путь держите?
   – Анисья Санникова, а идем из-за болота к тятеньке Павлу Макарову да маменьке. Пошли мы, а то остановимся и больше не сможем идти.
   – Аюшки, намыкалась ты с малыми детьми, и как только прошли через Васюгань? Надо думать, нет больше Митрия?
   – Нет его родного!
Особых чувств от Остяцка она не испытывала, так как они мало общались и только по необходимости посещали сельский Совет. Стоило только увидеть Тару, как ком в горле застрял, и не может она вздохнуть всей грудью – даже речка и та родная. Вот и мельница, но где она? На месте водяной мельницы только сваи и часть плотины. Столько же лет служила людям, и надо было всё разрушить... Недаром поют: «Весь мир разрушим, а затем».
   На берегу таёжной речки Тара стояла затерявшаяся по урману деревня Ургуль, каких тысячи по сибирским просторам. Избушка тятеньки с маменькой ничем не отличалась от других домов и усадеб, такая же двускатная земляная крыша и, как говорили, «в земляной шапке да берестяной подкладке». Дело в том, что от дождя спасала береста, а дерновая земля нужна, чтобы не сдуло ее ветром. Вдоль стен завалинка – от промерзания овощей в подполье. Изба срублена из вековых сосен, а нижние венцы – из лиственницы, что обеспечивало ей длинную жизнь. В одной комнате умещалась и кухня с русской печкой в четверть комнаты, и спальня с деревянной самодельной кроватью, и столовая в переднем углу со столом, сделанным еще дедом Алексеем. Передним углом считался левый дальний угол, где находилась божница – полочка с иконой. Не скажешь, что она или старая мать сильно набожные, но икону в доме держали и иногда молились на нее. От кровати вдоль стены, заворачиваясь в углу, шла лавка, на которой сидели и гости, и сами хозяева – стульев-то нет.
Каждый год бабы, включая молодых девок, с осени до января пряли пряжу, а там уж ставили кросны и ткали холсты. Весной ткань выносили на снег для отбеливания. После того как соткут холсты, начинают ткать дорожки, а для этого рвали на ленточки разные цветные тряпки, отслужившие свой век. Кросны в избе занимали много места, но приходилось с этим мириться.
   Когда проходили по мосту, то дочка заметила:
   – Мамочка, какая светлая вода в нашей Таре, и песок на дне виден, а вот рыбки плавают.
И действительно, водоросли – будто волосы русалки развеваются, а над ними плавают рыбки. Перешли они речку и у первого дома Ивана Лаврова остановились. Здесь стояла лиственница в два обхвата, а теперь только пень. Митя ей говорил: «С этой лиственницы видна Ичинская церковь».
   «А дерево-то кому помешало? Это же лицо деревни, с ней и Ургуль казался милее других деревень», – с горечью подумала Анисья.
   Напротив дома Лаврова, стоящего на самом яру, избушка Калинкиных, наоборот, в затапливаемой зоне весеннего половодья. На заднем плане избы Калинкиных видна кузня, а за ней – конюшня и ферма. Это дом Кокориных, а дальше – Наумовых и Сидоровых. Дома Лаврова и Кокорина отнесены из ряда улицы вглубь, чем образуют удобную площадь для всяких мероприятий. Это самое высокое место в деревне, и здесь они водили хороводы, да и гуляли с Митей до зари. На сон оставалось совсем мало времени – только прикорнешь, а уже матушка будит:
   – Анисья, вставай, пора коров доить, а то пастух прошел уже на край деревни. Не то опять прогуляла всю ночь?
Каждое утро обещаешь, что сегодня ужо обязательно уйдешь с вечорки раньше, но стоит Мите обнять её – и затрепещется сердце, как птичка в клетке. Ну где здесь помнить о данном самой себе слове?
   Здесь дом Станислава Феклистова – потомка поляка, сосланного в Сибирь после восстания Костюшко. Вот и сам Станислав сидит на лавочке у забора – седой, как лунь. Он обратился к ним:
   – Постойте, странники, я вынесу вам кусочек хлеба и еще что-нибудь, что найду.
   – Дедушка, не надо выносить хлеб – мы уже пришли домой.
   – И кто же вы будете?
   – Анисья Санникова, и идем мы к маменьке с тятенькой из-за болота.
   – Ох, да что же вам пришлось вынести, болезные!
А это уже изба сестры Авдотьи – жены Александра Крюшкина. На улице нет взрослых людей – все на покосе, только малые дети, которые удивленно и с жалостью смотрели на уставших, в рваной одежонке путников.
   Неприятное чувство возникло, когда они проходили мимо избы Чикмарёвых. Это он, Фёдор Чикмарёв, раскулачивал её с мужем, да и всех братьев Санниковых. Двор у него остался таким же пустырем, как и был – ни построек, ни скотины, да что пригона, а и сеней-то нет в его избе. Вход в избу – по небрежно брошенным доскам на чурки. Всю жизнь любил Фёдор широко гулять да играть в карты, таких же непутевых и собирал около себя – голь перекатную. «Видать, достатка не прибавилось и с новой властью», – непроизвольно подумала она.
   Откуда ни возьмись, навстречу идёт «чёрт с табакеркой» – Фёдор Чикмарёв, ростом «полтора метра с шапкой», с поросячьими глазами.
   – Вы кто такие, и чего нищенствуете?
   – Анисья я Санникова, с дочками, и иду к тятеньке с маменькой.
   – А где твой мужик и его братья?
   – Расстреляли их лонись.
– Туда им и дорога, все норовили больше захапать, двупёрдые какие-то, все наработаться не могли.
С облегчением отошла Анисья от притеснителя её семьи, а там и недалеко до маменьки – изба-то уж видна.
   Второй гордостью деревни – тополя около избы Маруни, что напротив первого дома тятеньки с маменькой. Росли они кругом и в центре самые высокие, а по краям меньше. Так они образовывали огромный шар зелёной листвы, шелестящей на ветру. А дальше и родительская изба. Анисья увидела у прясла тятиного двора старушку и подумала: «Кто там стоит у ворот и смотрит на них, неужто маменька?» Подошла она с дочками и, причитая, обнялась с маменькой.
   – Родненькие мои, как же вы прошли через Васюганское болото? А где твой Митрий?
   – Нет больше Митрия, маменька. Лонись расстреляли его, и незнамо где – похоронить даже не пришлось.
   – Аюшки, что творят! Какие они враги, когда и мухи не обидят? У всех братьев только работа на уме – вот и доломали свой хрип. Ладно, идемте в избу, поди проголодались. Внученька, как же ты вытерпела таку чижолую дорогу?
Еле переставляя ноги, зашли они в избу, а там тятенька дратвой подшивал чирки. Обессиленные от трудного пути, упали странники на лавку, и тятенька, плача, обнимал их, уже сидящих.

   Недолго длилась ее радость встречи с родителями. Пришла зима, а с нею и установился зимник через болото. Приехали энкаведешники и арестовали Анисью. Скорый суд, и под конвоем выпала ей дальняя дорога на север, в далёкий Норильск. Видно не всё лихо, отмеренное ей, испытала она. Одно хорошо – оставила она дочек на маменьку с тятенькой.
   В рудниках Заполярья работала Анисья на погрузке да откатке руды и дошла до точки, когда жизнь становится в тягость. Охранники били их без всякой меры, чтобы не дай бог не присели враги охолонуться, а кормили – как свиней. Один начальник над охранниками зверел, если кто из его подчиненных мало бил вражин державы, а сам вечно держал в руках нагайку с вплетенной на конце пулей. Бил и мужиков, и баб, да старался попасть по лицу. Одному мужику, бывшему летчику и участнику войны, выбил глаз.
   Офицера сбили в воздушном бою над оккупированной территорией, и раненый, он попал в плен. Через месяц удалось ему бежать и с помощью партизан перейти линию фронта. Ну а здесь его ждал допрос третьей степени и суд.
Не выдержал летчик издевательств и только крикнул:
   – И-эх!
В сердцах бывший офицер хватил начальника киркой – хряпнулся наш насильник с проломанной головой, даже кирка осталась торчать в голове. Долго били бедолагу так, что и стоять не мог, а через сутки расстреляли его перед строем зэков – другим в назидание. В его глазах не было сожаления, а скорее – радость избавления от мук.
   Ох, как же намерзлась Аксинья в заполярных рудниках! Наверху морозы за пятьдесят градусов, а нет, так хиус задует так, что с ног сбивает. Так и пропала бы баба, как и многие другие, слегка присыпанные стылой землей, – кто будет долбить вечную мерзлоту ради зэка? Да пожалел ее один охранник на рудниках и как-то добился перевода ее в рыбный цех, благо место освободилось. А может, разглядел в ней былую красоту. Изможденная непосильной работой и стужей, с потухшими глазами, когда-то красивая женщина превратилась в заезженную клячу. Нос заострился, глаза потухли, губы выцвели, и на лице появился землистый оттенок.
Работая на засолке рыбы, Анисья постепенно оправилась, появился блеск в глазах, округлилась фигура. Все-таки они питались лучше других. Анисья уже забыла, что она женщина, и после смерти мужа у нее не было желания связаться с кем-либо из мужиков. И не потому, что они не видели в ней женщину, а просто она любила своего Дмитрия и не хотела другого, а кобелей на пути одиночки всегда полно. Она никогда не думала, что сможет полюбить кого-то еще, но время – лучшее лекарство.
Внимание и забота Владимира (так звали охранника) растопили замерзшую душу Анисьи, и стали они жить как муж и жена. Ей же всего тридцать лет с небольшим. К этому времени срок заключения закончился, но её только расконвоировали, но домой не отпускали еще столько же. За это время у неё от охранника родилась дочка Нина, и когда ей исполнилось два года, наконец Анисье дали свободу. А свободной можно официально выходить замуж, что и предложил ей Владимир, чтобы дочка обрела законного отца.
   Она же выбрала дорогу домой, очень хотелось повидать тятю с мамой – писем-то ей не давали писать. А уж как она соскучилась по дочкам – и сказать трудно. Ночами она часто видела их во сне и разговаривала с ними. Владимир даже будил ее из-за этого. Муж просил забрать от матери Сину с Раей и вернуться к нему, что она и обещала сделать. Дома Анисья нашла только мать, а отец, Павел Алексеевич, вскоре после ее ареста, не выдержав горя, умер. Много раз писал ей письма Владимир и звал приехать к нему, но Анисья не решилась выехать в холодный Норильск – уж очень мерзла она на руднике и до сих пор ежится от холода, когда вспоминает то житье. А еще, куда денешь старую мать?

   Как же долго ждала Анисья той минуты, когда, не прячась от людей, придет домой да обнимет родных дочек и маменьку с тятенькой! Летним днем пешком она вошла в деревню проулком мимо Маруниных тополей. Она готова птицей лететь, но в руках свёрток с дочкой, а за плечами котомка с нехитрым скарбом. Вот и двор с покосившимися воротами, а там Сина кормит поросенка, а Рая играет с куклой, сделанной из тряпья.
   – Доченьки! – с выдохом произнесла мать.
Сина подняла голову и спокойно подошла, чтобы обнять мать. Рая же смотрела на мать исподлобья, не узнавая родительницу. Да и где ей помнить её? «Какая же невеста выросла!» – подумала мать, но этого не сказала.
   – Сина, а где тятенька с маменькой?
   – Мама, дедушка давно умер, а баушка вон окучивает картошку.
По огороду, как могла скоро, шла старая уже мать. Обнялись они и, плача, долго стояли, привыкая к тому, что они вместе.
   – Мама, а тятя когда умер?
   – А как тебя чекисты забрали, так и он еле полгода протянул, все хотел тебя увидеть перед смертью. Ну, пойдем в избу, поди, есть хочешь? Кто у тебя на руках
   – сын или дочь?
   – Дочка Нина. Ждёт меня муж, что заберу детей и приеду к нему на север. Теперь и не знаю, ехать ли. Да и намерзлась я там.

   …Это только время шло долго, а мысли пролетели, как один миг. Тяжёлое тело серого разбойника напоролось на острые вилы с такой силой, что черешок стукнул о стену. Только теперь Анисья окончательно поняла угрожавшую ей опасность. «Хорошо, что вовремя вышла, а то бы зверь всю скотину порезал», – подумала хозяйка. У неё затряслись руки, и она села на стылую землю – ноги отказались держать. Ни живая и ни мёртвая пошла баба в избу и до утра не выходила на улицу. На другой день следы волка показали, что он шёл нетвердым шагом, теряя кровь на снегу. Овцу ободрали, а мясо съели, да только лишились приплода. Она из года в год приносила по два ягненочка, а они так нужны, чтобы настричь шерсти или выделать шкуру на шубу. Когда теперь ярка вырастет, да и будет ли давать такой приплод? А преследовать серого разбойника некому – охотники сгинули на войне.

   Матушкин двор от улицы отделяло прясло с покосившимися воротами и гнилым забором. Хозяйство без мужика – отец умер, братья разъехались по разным местам, а кто и погиб на войне, как Филипп или Николай. Раньше они жили в большом доме и имели много скота, но тятя перед коллективизацией добровольно отказался от дома в пользу власти, а себе построил избу. Детей отселил, лошадей и другую скотину раздал, что сказалось во время раскулачивания – брать у него нечего. Тем и спасся от высылки за болото, чего не избежали Санниковы, а с ними их дочь Анисья. Во дворе стоял амбар с высоким полом от земли, чтобы ветер продувал и зерно не гнило от сырости. Только теперь зерна давно нет – всё в колхозе, но и там государство подчистую забирало хлеб. В колхозных амбарах только мыши бегали в пустых сусеках.
На узком помосте у двери амбара стояла берцовая кость мамонта, которую отец выкопал в берегу Тары и принес домой, а теперь она стояла неизвестно для чего – в хозяйстве-то вещь негодная. К амбару примыкал крытый загон для домашней скотины. В огороде, на отшибе от избы у прясла стоял старый тополь. Раньше рядом с ним красовался большой дом с тесовой крышей на четыре стороны, который разобрали для клуба в деревню Медвеженка, да только клуб вскоре сгорел. Кому надо смотреть за общественным добром!
   Теперь жила Анисья с восьмидесятилетней матерью и тремя дочками. Зимой мать всегда лежала на печке, грея свои старые кости, дочки же летом спали на полу, а в зимнюю пору на полатях, так как от дверей дуло холодом. Ее мать в деревне звали бабушка Макариха и любили за незлобивый характер. Она, как могла, всегда защищала вдов, гонимых злыми языками. За свою жизнь мать родила девятнадцать детей, но выросли только девять, да и то из мужиков вернулось с войны двое, а остальные навечно остались в чужой земле.
   Нужда сопровождала их семью, как и всех в послевоенной деревне. Постелью им служили шабуры из домотканой шерстяной ткани или шубы, которые шились тоже дома и на руках. Обувка самодельная: летом носили чирки из дубленой кожи, которую выделывали сами, а зимой – старые, много раз подшитые пимы. Почти каждый год в деревню приезжал пимокат и у кого-нибудь в бане катал валенки. Да вот где взять шерсть и плату за работу заезжему мастеру?
   С самого возвращения Анисья работала на ферме пояркой* и затемно рано утром уходила из дома, чтобы напоить телят, убрать навоз, подстелить свежей соломы, да и мало ли работы по уходу за скотиной. Сильно боялась падежа телят: припишут вредительство – и опять лагеря. Холодной водой поить нельзя – заболеют телята, и приходилось топить печь березовыми дровами да греть воду в огромном котле. Недаром весной заставляли пилить дрова. Совсем уж маленьких телушек поила обратом, привезенным из молоканки и тоже подогретым. Следом за ней приходили доярки, и в комнате с котлом становилось шумно и тесно – все сновали туда-сюда. Домой приходила она уже уставшая, вся в коровьем говне и переодевалась хоть и в залатанную одежку, но чистую. Растапливала Анисья русскую печь и готовила еду для матери и дочек. Пока топилась печь, она успевала подоить корову и задать сена, поить же их на Тару гоняла старшая дочка. Накормит женщина детей и мать, да и опять на ферму. Надо собирать навоз в стайках и грузить на сани. Вывозится бедолага вся, да так устанет, что к вечеру руки с вилами поднять не может, а куда денешься?
   Летом сдавала подросших телят под надзор пастуху, а сама шла работать с другими бабами на сенокос. С восходом солнца едут они по проселочной дороге, а тело еще не отошло от сна и болит от вчерашней работы – ведь вчера целый день махали литовками. Рабочий день длится двенадцать часов, не меньше, да без выходных. Возницами сидят подростки десяти-двенадцати лет. В четырнадцать лет подросток считался мужиком и ставился мётчиком сена или на конную сенокосилку.
Первой на прокос становилась баба с прозвищем Медвежиха, у неё фамилия Медведева, как наиболее сильная, а остальные выстраивались уступом и шли, срезая траву в валки. Сранья махали литовками и отдыхали только во время правки её оселком. Иногда подходили к лагушку и, зачерпнув кружкой, пили воду, которая быстро выходила потом. Утром, пока роса не высохла, трава срезалась легче, а потом она становилась жестче, и приходилось протягивать литовку. Затупившуюся косу один раз в день отбивали. Мужик клал косу на бабку и, поплевав на обушок молотка, быстрыми ударами оттягивал лезвие.
   Иногда ставили Анисью вершить стога. Она должна принимать навильники сена и аккуратно укладывать рядами, чтобы не образовывались «карманы», так как в них могла натечь дождевая вода и сено сопреет. Ещё вершильщик обязан ходить по кругу стога и топтать сухую траву, уплотняя её.
   В обед садились в тень березы и доставали нехитрые припасы: краюшку хлеба, испечённого в русской печке, варёную картошку в мундире, огурец с парниковой грядки да варёное вкрутую куриное яйцо. Запивали все это молоком из бутылки или квасом. У большинства больше ничего нет – сало давно съели, а мясо и зимой-то редкость.
   С заходом солнца мальчишки, уставшие от возки копен к омёту, везли их домой, где ждала домашняя работа. Надо окучивать картошку, доить корову да кормить поросёнка. Дети младше десяти лет предоставлены сами себе. Как ни устанут на работе, но дорогой запоют бабы песню, а чаще всего:

        По Муромской дорожке
        Стояли три сосны.
        Прощался со мной милый
        До будущей весны…

Или:

        Потеряла я колечко, потеряла я любовь, я любовь.
        Эх, потеряла я любовь.
        А по этому колечку буду плакать день и ночь, день и ночь.
        Эх, буду плакать день и ночь.

   Обычно запевали Ломиха или Зиновеевна, а подхватывали в подпевках уже и остальные. Это Катерину Макарову звали Зиновеевна, так как была еще Катерина Игнатьевна, и они родственницы по мужьям. У обеих баб мужья, родные братья Анисьи, сгинули на войне. Вот только Анисья не пела – больше нет желания.
По бабьим меркам Анисья еще молодая, но нелёгкая жизнь преждевременно состарила её и смотрела она на мир уставшими глазами. В народе есть поговорка: «В сорок пять баба ягодка опять», чего не скажешь о ней. В молодости красивая и статная, певунья и заводила на игрищах, но время её согнуло и измяло так, что теперь и не знала, как запеть песню. В шестом часу встать, весь день колготиться на ферме и дома, да лечь отдохнуть поздно ночью – часов-то нет. Никто в деревне не мог сказать, что видел её с чужим мужиком, а ей и не надо их было.
   Приехала баба с покоса домой, а там горе: заигралась младшая дочка – и залезли свиньи в огород. Перерыли много картошки, а это основная еда, да и капусты мало что осталось. Где теперь брать капусту на засолку? А без неё начнут десны кровоточить. Мать днём ходила на Тару и наловила окуней – хорошо, будет из чего щербу сварить. На старости лет пристрастилась матушка рыбачить на удочку – всё польза. У неё в углу амбара постоянно стояли удочки с леской из конского волоса и туесок с червями.
   Однажды появился в деревне какой-то городской мужик с молодыми ребятами и девчатами. Чудно казалось деревенским жителям, что кому-то интересно слушать их говор и песни. Говорят они на русском языке, и чего тут особого? Ходили те учёные по дворам и записывали сказки, местный чалдонский говор и старинные песни. Зашли ребята и к Анисье с просьбой напеть песню: мол, говорят люди, что хорошо пела Анисья в молодости. Но Анисья сказала им:
   – Всё, ребятушки, отпелась я. Ежели хотите послушать сказки, то лучше моей золовки – Макаровой Катерины Игнатьевны вы не найдете. Ну, а ежели нужны песни, то идите к Макаровой Катерине Зиновеевне и Ломихе. Ломихой её зовут по мужу, который сгинул на войне, а так и имя поди люди забыли. А лучше – ежели они запоют вдвоём.
   – А где они живут? – спросили городские ребята.
   – Катерина Игнатьевна живёт не доходя колодца справа, а Ломиха – напротив колодца слева, и у неё растет тополь в палисаднике. Зиновеевна обитает в другом конце деревни, да спросите там, и вам любой покажет.
   Случилось чудо для деревни, и хватило пересудов на долгое время. В их деревне жила татарская семья Зензиных, а приехали они несколько лет назад и прижились на берегу Тары. Отец, «метр с кепкой», работал пастухом в колхозе. Он всегда таскал с собой бич длины немереной, сплетенный из сыромятной кожи. Этим бичом он доставал любую отбившуюся корову, и та мигом возвращалась в стадо. Никто из мужиков не мог справиться с тем кнутом – обязательно себя же и зацепит, а он играючи щёлкал им, как будто стрелял. Коровы уже знали его бич, и стоило пастуху только щелкнуть им, как отбившаяся корова возвращалась в стадо. Мать по имени Ханума – тоже маленькая ростиком и казалась круглой. Характером семья добрая, незлобивая. Имели они троих детей, таких же маленьких ростом – двух дочек и сына. Младшую дочь звали Рахиль, и ничем она не выделялась от своих родителей.
   Деревенские бабы шептались между собой:
   – Неужто чудо случилось с младшей дочкой Зензиных и влюбился в неё городской мужик да женился на ней?
Одни утверждали, что побалуется городской парень, да и уедет к себе. Ведь они до сих пор не расписались в сельском Совете.
   – Он что, в городе не найдёт себе невесту? – говорили другие.
Анисья рассказала матери о пересудах деревенских кумушек. Бабушка Макариха, вечная защитница обездоленных, не вытерпела несправедливости людской молвы и наказала дочери:
   – Дочька, каждый человек имеет право хоть на малую толику счастья, и пусть оно недолговечно, но девочка испытает его, а там – как повезет бабе. Поздравь ее и пожелай счастья и благополучия.
   Что и сделала женщина, испытавшая счастье с любимым, но и хватившая лиха в полной мере. Анисья встретила Рахиль и, обняв её за плечи, сказала:
   – Рахиль, не слушай пересудов и будь счастливой.
   – Тётя Анисья, а я и не слушаю, я просто люблю.
   Через месяц уехали городские учёные мужи, а с ними и Рахиль, с засиявшими от счастья глазами. Сколько ни обсуждали Зензиных, но дочь поселилась в городе и, похоже, была счастлива. Через девять месяцев у неё родился сын, и мать с сестрой ездили на крестины. Так что местным девчатам осталось только завидовать ей.

   В труде и лишениях жила русская баба, не задумываясь, что может быть лучшая
доля, которой лишили её насильно. И никто не слышал от неё худого слова о гонителях семьи или власти вообще. По своей доброте Анисья не думала копить в своей душе обиду на кого-либо, как будто знала, что обида и поиск мести разъедают душу. Она работала в колхозе не из-за страха, просто где-то трудиться надо, а другой работы в деревне нет. При этом по своему характеру плохо относиться к работе и не умела.

   Мне удалось приехать в Ургуль, где я вырос, в сороковые годы прошлого века – с презентацией книги о жизни детей этой деревни. Анисья приходилась мне тёткой – она родная сестра моего отца. Эту историю рассказала мне её дочь Аксинья. Живет же Аксинья с двумя детьми ещё в первом доме деда, а муж её давно умер. Все родственники продолжают ласково называть её Сина. Несмотря на преклонный возраст, – ей восемьдесят семь лет, – она еще занимается домашним хозяйством и выращивает овощи в огороде. Рая с мужем и детьми живет в Алтайском крае. Анисья же до последнего жила с младшей дочкой и умерла в девяносто четыре года. Похоронив мать на родине, Нина с мужем уехала жить в Челябинск.
   Так разбросала судьба участников трагедии коллективизации и борьбы с «врагами народа».

Апрель  2015 год                Алексей Макаров









_____________________
Зыбун, или сплави;на, или плави;на, — один из этапов зарастания водоёмов с поверхности (заболачивание путём нарастания). При этом с берега на поверхность воды нарастает ковёр из мхов и некоторых цветковых растений с мощными корневищами.

Плыун (плывун) – илистый, песчаный или суглинистый слой подпочвы, обильный водой (толковый словарь С.И. Ожегова)

Рям – моховое болото с порослью; ельничек по болоту, годный лишь на жерди

Кросно – станок для домашнего ткачества

Хиус (хиуз) – резкий, холодный зимний, внезапно подымающийся ветер, сопровождающийся выпадением снега и сильным морозом

Лагушок – деревянный жбан