Как я не стал медвежатником

         Если  кто-то скажет, что он  знает наверняка,  как поступит в той или иной ситуации, я сочту такого человека  легкомысленным пустозвоном. А если он  начнёт  мямлить что-то вроде того,  что это смотря,  что он будет с этого иметь,  то  с таким человеком   мне совсем не по пути.  Я буду держаться от такого человека подальше.
      Но это я сейчас такой умный, а тогда, в 1969 году, когда мне едва стукнуло  девятнадцать, я был  наивный романтик  и простофиля.  Я не стану утверждать, что все  романтики – простофили, но  настоящий романтик не может не быть  простофилей, потому как  человек себе на уме – уже не романтик, даже если он сидит с тобой рядом у  костра и  подпевает  невпопад:  «В  флибустьерском   дальнем синем море  бригантина поднимает паруса».  С таким в походе одна морока.  Он будет вечно ныть, ссылаться на свои  аристократические привычки,  типа того, что  не привык пить  водку из общей  кружки,  и будет  вымогать  себе  самое  лучшее место  в палатке для сна.  И, вообще, он будет вести себя, как капризный гость,  которому всё время скучно,  и единственное, что его  как-то  взбодрит, это  повышенное внимание к его персоне со стороны  остальных участников  мероприятия.  На замечание, что  он  просто  мудак, он  вам, оскалившись, ответит, что он не  мудак, а  строитель коммунизма.  Мне  такой  лживый  человек  неприятен.
                В первых числах  февраля я вышел на работу после отпуска. В курилке  перед трудовым днём  обычно собирались все, чтобы поделиться новостями  и  вдохнуть в лёгкие  побольше табачного дыма. Здесь же  формировались  зачатки обществ с ограниченной ответственностью,  состоящие, как правило, из трёх  членов, с уставным капиталом три  рубля.  К концу  трудового дня,  после  завершения   уставной деятельности, при которой  уставный капитал  пропивался,   эти общества, соответственно,  банкротились и прекращали свою деятельность  до следующего  подходящего случая.  Таким подходящим случаем был, как правило, подвернувшийся калым,  аванс или получка, да и  просто наличие в кармане  рубля.  Отсутствие рубля, однако,  не являлось  причиной  воздержания  от  вступления  в «союз трёх»,  а  осуществлялось это  мероприятие  с помощью заёмных средств.   В этой деловой  суете и подкатила  ко мне в курилке  наша фабричная шпана.  Перво-наперво  все радостно поздравили меня с выходом на работу, а затем, наперебой,  стали рассказывать  мне, что  у нас на фабрике  формируется бригада желающих поехать в командировку на лесоразработки  куда-то в Архангельскую область. Заработки там под триста рублей, плюс  командировочные.  Срок командировки  два с половиной месяца. Все пацаны  уже записались,  осталось одно  место,  которое  они  попросили  приберечь для меня. Дело в том, что  кроме  умения составить компанию при  распитии,  я обладал ещё несколькими качествами,  наличие которых  ставило  меня в ряд  незаменимых.  Я   бренчал на гитаре  и  душещипательно пел  уличный  репертуар  и, разумеется,  Окуджаву с Высоцким. Одних песен  Высоцкого  я знал наизусть около полусотни.  И, второе, я был со всеми в  прекрасных  приятельских отношениях  и  потому  легко  сглаживал   внутренние противоречия  в нетрезвом  коллективе,  часто возникающие на фоне  неумеренного  возлияния.   
          Такая  новость  окатила  меня  пьянящей  волной  просоленного воздуха  откуда-то с флибустьерского моря.   Запахло  тайгой,  зашумели над головой кроны  дремучих елей,  послышался стук  топора, заскрипел под лыжами снег,  сверкнули  лучи  северного солнца,  и  потянуло  таким  знакомым  дымком   костра.  Сразу  вспомнились  рассказы Джека Лондона,  и  сами собой  запросились  на  язык слова  песни  Кукина: «А я еду, а я еду  за туманом,  за мечтами и за запахом тайги!» Короче, я был в полном восторге от этой затеи, и немедленно помчался   записываться  в  лесорубы, чтобы, так сказать, припасть  к истокам  полноводной  реки, именуемой  мебельная промышленность.  Каково же было моё  удивление, если не разочарование, что  в командировку отрядили  только троих: меня, столяра – сборщика  Саню  Балышева,  и  подсобного рабочего  Витю, по кличке «Тамбовский» (фамилию его  я так и не вспомнил). Хорошая компания  не складывалась. Витя  был  тридцатилетний парень,  высокий, худощавый, с деревенским лицом и такими же  незатейливыми  интересами, за что, вероятно, и  получил своё прозвище.  Саня был лет на пяток старше меня, вспыльчивого нрава и  большой забияка.  Найти повод подраться – для него было святое дело.  Мне, как  передовику производства,  или по какой другой причине,  наказано было  не уронить  достоинство  нашей   Калининградской мебельной  фабрики,  и  постараться   удержать  своих   товарищей от опрометчивых поступков,  которые могли бы бросить тень  на  честь  нашего трудового коллектива.  Хотя,  не  исключаю,  что  может быть и  Сане с Витей   давался такой же наказ в отношении меня,  и напрасно я здесь корчу из себя  высшее существо.   Все мы понимаем,  как трудно удержаться, чтобы рассказывая о себе,  показать только  положительные моменты  и  пропустить  эпизоды, где ты выглядел  бледно, или  показать свои недостатки, которые при ближайшем рассмотрении   оборачиваются несомненными достоинствами.   По-простому говоря, трудно  рассказывать о себе объективно. Поэтому, я постараюсь  излагать только  события в той последовательности,  в которой они происходили.
                2
        Несмотря  на  несхожесть наших  жизненных  принципов  и привычек, мы  быстро нашли  первую  точку соприкосновения.  Ею   оказалось  консенсусное   мнение  по поводу  количества  водки, которую  необходимо  было взять с собой в дорогу. По бутылке на брата  до Питера  показалось нам  вполне  разумным  решением. Ну, не напиваться же до поросячьего визга!  Купили мы  вскладчину и кое-какой  закуски.  Люди мы были все холостые  и, поэтому,  никто нас не провожал.  В поезде  Калининград - Ленинград  нам достались боковые места.  Это был  не лучший вариант  даже для такой маленькой компании, как  наша.  Один человек  всегда сидел спиной  к  двум другим, сидящим за  боковым столиком.  В силу этого, чтобы  иметь возможность  задать  сакраментальный  вопрос  «ты меня уважаешь?»,  глядя в глаза собеседнику,  приходилось этому человеку сидеть, выставив ноги  в узкий проход,  что  само по себе  создавало  неудобство  этому человеку.     Представьте себе, что  вы,  держа в руке стакан с водкой,  собрались  сказать нечто очень  значимое, за что  непременно  следует  выпить,  а  проходящий мимо  пассажир, не вникая  в  важность момента,  просит  вас убрать с прохода ноги.  Понятно,  что  такая,  не вовремя  обращённая к вам просьба,  ничего, кроме  раздражения  не  вызовет. 
                В Черняховске  в наш вагон  с шумом  ввалилась  подвыпившая  уже   компания  из  пяти  парней с  большими   чемоданами  в  руках.  Они, басовито переговариваясь,   сгрудились  у   свободного  окна,  что  располагалось напротив наших мест. Пока поезд набирал  ход,  они всё махали    руками  кому-то, стоящему на перроне  и всячески старались  показать,  как им  тяжело  даётся  расставание. Когда  колёса  размеренно  застучали на  стыках  рельс,   они, сняв  верхнюю одежду, и  попрятав под сиденья чемоданы,    разложили на столе   обильную закусь, явно домашнего приготовления, и  достали из  сумок  водку.  Наличие домашней  снеди  однозначно   указывало на то, что  были среди  них  люди женатые, поскольку на маменькиных сынков они  не были похожи.  Мы  со своими консервами  на закуску  испытали   лёгкое чувство  зависти.  Но  у нас была гитара!   Мы  врезали ещё по пятьдесят, и  я   запел Высоцкого под  гитару. В тему  звучал припев:
                Мать моя давай рыдать,
                давай думать и гадать 
                куда, куда меня пошлют.
                Мать моя  давай рыдать,
                а мне, ведь, в общем, наплевать
                куда, куда меня  пошлют.
             
         Видно было,  что  эти  прекрасные  стихи   были созвучны  с настроением черняховцев.  Они  стали  оглядываться  в нашу сторону  и прислушиваться, одобрительно поглядывая на меня.  Но скоро  начались хождения  в  туалет и покурить.  На очередную просьбу  убрать ноги с прохода, Саня  справедливо заметил, что нельзя так часто  бегать  ссать,  и посоветовал ребятам  меньше пить.  Ребятам  такой совет не понравился.  В итоге  Саня   сцепился  с  одним  парнем.  Мы  с  Тамбовским  и остальные  черняховцы   стали  разнимать горячие головы.  С трудом,  но  нам удалось на время  утихомирить  скандалистов.  Черняховцы, сгрудившись за своим столиком, о чём-то  живо  разговаривали  вполголоса,  и всё время поглядывали на нас.    Было очевидно, что   это была  только передышка перед   грядущей  разборкой.  Саня, видимо  взвесив  реалистично наши силы,  немного нервничал, но держался нарочито бодро.   Поезд  сделал очередную остановку, на этот раз  в  Советске. Это был  последний рубеж   перед   въездом на территорию Литвы.   В вагон  сели ещё пятеро  мужиков  с чемоданами в руках.  Здесь я позволю себе сделать маленькое лирическое  отступление.
                О, неизменный  атрибут  странствующего -  чемодан!    Могу ли  я   не сказать пару слов  о тебе, вместилище  частицы домашнего уюта,  спутнике всех,  кто  хоть на какой-то срок  покидал свой дом?  Сколько раз  я  собирал тебя  в дорогу,  аккуратно раскладывая  вещи  строго в   отведённые для них места,  и  всегда меня  посещала   странная мысль, как мало мне  надо для  жизни. Мыло, зубная паста  «Помарин»,   зубная  щётка,  полотенце,  безопасная бритва,  стаканчик с   помазком  для   нанесения пены,  одеколон после бритья,  несколько смен  белья,  пара  рубашек,  несколько пар  носков,  трико,  пара футболок,  тапки,  кружка,  чайная ложка,  записная книжка с почтовыми адресами  родственников и друзей. Всё остальное – на мне. Чего-то я упустил, но это неважно.   В этот раз, кроме вышеперечисленного,   на дне чемодана лежала  8-ми  миллиметровая  кинокамера  «Кама»,  фотоэкспонометр,   коробки  с киноплёнкой,  две тетради для  записей,  ручка,  карандаш,  запасные струны для гитары, вязаные шарф и носки,  и  килограмма два  репчатого  лука, который  посоветовала мне взять с собой моя  добрая мама.  Что ещё мне  следовало  бы  взять с собой в эту дорогу?  Пилу? Топор?  Зачем?  Больше водки?  Но, как пел Галич: «..в каких бы ты ни был краях – пол-литра везде пол-литра, и стоит везде трояк ».               
                Поезд, постукивая  колёсами на стыках,   вёз  нас по Литве.  Новые попутчики   не делали ничего  необычного.  Так же, уложив чемоданы,  разложили  закуску на столе,   тоже достали водку, и так же уныло  принялись   пить и закусывать.   Предсказуемость поведения  всех, кто  ехал компанией,  вызывала скуку. В этом отношении  мы вели себя  менее  шаблонно,  кроме  пития водки  мы  ещё пели  под гитару, как настоящие  бродяги - романтики.  Однако, висящий над Саней дамоклов меч  неминуемой  разборки, несколько омрачал  общую  нашу, почти идиллическую, картину.  Мы взяли небольшой  перерывчик  между  второй  початой   бутылкой  и  третьей, последней.   Время ещё было детское, как говориться,  впереди  маячил вечер и вся ночь  до  Ленинграда,  а выпита  была уже  половина  всего запаса. Ранний старт  спутал все  наши расчёты.   Черняховцы,  видимо,  тоже  взяли  тайм-аут,  и  сидели,  лениво перекидываясь  словами. С краю, аккурат  напротив меня, сидел  парень моих лет  плотного  телосложения,  эдакий  «мордоворот»,  как было принято  называть таких ребят в те времена.  Он  молча поглядывал  в нашу сторону  и  разминал  кисти рук. Тряхнув  длинной чёлкой, спадающей на лоб,  он  вдруг спросил у меня:
-Вы откуда, парни?
-С Калининградской мебельной фабрики,- ответил  я.
-А мы с Черняховской  мебельной фабрики! – неожиданно улыбнувшись, сказал  он.
-Да ты чего! Получается – коллеги?
-Вроде того.
-Давай знакомиться!- сказал я, протягивая руку.
-Давай. Меня зовут  Толян.
-Меня Миша.
-Сыграй, Миша,  чего-нибудь  Высоцкого, здорово у тебя получается.
Я не стал кокетничать  и сбацал  какую-то песню. Во время исполнения  остальные черняховцы повернулись  в мою сторону и тоже внимательно дослушали песню до конца.
Толян  взял со стола  стакан, налил водки и  подал мне:
-Давай выпьем за знакомство!
Я отложил гитару,  поднялся, взял протянутый стакан, шагнул  к  черняховцам и  стал  чокаться  поочерёдно с каждым, называя своё имя.
-За знакомство! – поднял я стакан  и выпил. Мне подали закусить, и завязалась беседа, в ходе которой выяснилось, что едем мы в одно и то же место. Как знать, может,  придётся  вместе работать. Поэтому разговор  быстро  перешёл на  тему наших двусторонних отношений, а точнее  к недавнему  конфликту  нашего Сани  с  черняховцами.  Оказалось, что  Саня предложил меньше ссать именно Толяну,  и агрессивно к Сане был настроен только Толян.  Я  подсел к Толяну и  стал убеждать его, что  надо помириться, поскольку предстоит  вместе работать, и, возможно, жить. Доводы, которые я приводил,  я уже, естественно, не помню,  но  дело кончилось миром.  Во время моей беседы с  черняховцами  Саня с Тамбовским  настороженно поглядывали  в  мою сторону, пытаясь  услышать о чём я говорю. Тем не менее, Толян наотрез отказался   пить с Саней «мировую», но  заверил, что  уже не сердится  на  Саню.  На этом все успокоились. Потом  мы  подошли   к  подсевшим в Советске мужикам,  и не напрасно: они тоже оказались коллегами  с Советской мебельной  фабрики. И уже  при совместном общении  мы окончательно примирились с черняховцами.  Нас  оказалось  всех  вместе тринадцать человек.  Кто-то  же составлял  заявку?  Но  почему  потребовалось именно тринадцать  человек, а  не  двенадцать, или  пятнадцать?  Но  никого тогда не занимал этот вопрос,  не было среди нас суеверных.
         Быстро стемнело за  окнами  вагона,  и мы принялись допивать свой  запас  водки, чтобы,  уже  успокоившись,  залечь  спать по своим полкам. Тем более, что  трезвая половина  вагона уже  практически дремала, укрывшись  одеялами.  А  поезд, всё также погромыхивая на стыках  рельс,  мчал нас  сквозь  тьму  февральской  ночи  в будоражащую нашу фантазию  неизвестность.
                3

                И вот на месте мы, вокзал и брань,
                Но, слава богу, что с махрой не остро.
                И вот сказали нам, что нас  везут туда, в Тьмутаракань,
                Куда-то там, на Кольский полуостров.   

                Мать моя  опять рыдать
                Опять думать и гадать,
                Куда, куда меня пошлют.
                Мать моя, кончай рыдать,
                Давай думать и гадать,
                Когда меня обратно привезут. 

        Это  я  сидел  в аэропорту в Архангельске на скамейке  и пел под  гитару.  Нам предстояло  лететь  на  «аннушке»,  биплане АН-2,  в   какой-то райцентр   Березник,  где  нас  окончательно  определят  по месту  работы.  В дороге  из Питера  в  Архангельск  мы все   перезнакомились,  и здесь   уже  каждый  позиционировал себя   как  «калининградец».  Не стану утверждать, что   этот отрезок пути  мы преодолели  совсем  без  приключений.  Ещё  садясь в вагон, мы обратили внимание, что наша проводница   отчего-то  не без кокетства чересчур  приветлива.  Это была  дама лет  тридцати с хвостиком,  немного рыхлая,  но  ещё  можно было  разглядеть  на её  лице  следы былой  привлекательности.  Наши женатики, из числа  черняховцев,  стали  с лёту, что говориться,  оказывать  ей  знаки  внимания,  выражавшиеся   в  предложении   выпить.  О  конечной  цели  такого проявления   ухаживания    я могу,  конечно,  высказать своё предположение, но, думаю,  что читатель без особого труда сделает это сам.    Итог  этих  ухаживаний был весьма печален для всех  пассажиров нашего вагона:  через   час-два  проводница   уже  валялась  в своём   купе никакая,  и невозможно было добиться от неё ни  чая,   ни даже получить  постельное бельё  с одеялом.  Дальше – хуже: погасла  печь,  которой отапливался  вагон,  а за  окнами вагона  -  за двадцать  градусов мороза,   замёрзли оба   туалета в вагоне.  Активисты вызвали начальника   поезда  и при его  поддержке  раздали постельные принадлежности и  вскипятили  воды для чая.  Утром, когда  рассвело,  поезд  остановился  на  вологодском вокзале. В вагоне было страшно  холодно.  Я  выскочил на перрон, чтобы  купить  чего-нибудь  для  сугреву,  хотя до этого не имел  обыкновения пить с утра.  В палатке, прямо на перроне, продавали  какое-то    вино. Я  купил бутылку,  где в тёмно-красной  жидкости  бултыхался кусок льда.  Где я  довёл  содержимое  этой бутылки  до  нужного физического состояния, я не помню, но скорее всего  в  соседнем вагоне, где  ехали   наши коллеги советчане.
                Но, вот, объявили наш рейс,  и  мы  дружно  уселись  в  самолёт, который  ждал нас в стороне  от  взлётно-посадочной полосы,  на  укатанном снегу. Дребезжа и подпрыгивая, после  короткого разбега  на лыжах, он  взлетел.  В нашем  АН-2  были  жёсткие откидные сидения на двенадцать мест,  т.е. это был транспортно-пассажирский вариант. Как  мы  летели  на нём  в  количестве тринадцати душ - это  загадка.  Во время полёта я  смотрел  в  круглый иллюминатор  вниз. Мы летели на небольшой высоте,  и было отчётливо  видно, как  проплывали иногда  внизу  чёткие прямоугольники  из столбов с  натянутой на них колючей проволокой и  с вышками по углам.  В середине  этих  прямоугольников тесно жались друг к другу длинные бараки. На территории не видно было ни души. Это всё, что я запомнил. Остальное пространство  до горизонта  занимал  снег  и  стоящие в нём  какие-то чахлые, как показалось тогда мне, ели.
                Потом,  миновав  излучину    Северной Двины, мы  летели уже вдоль реки  до самого Березника  и приземлились, как   показалось мне, просто в снег.  В самолёте мы изрядно замёрзли за  час с лишним  полёта,  поэтому  радостно  грелись  в здании  леспромхоза,  ожидая дальнейших распоряжений на  свой счёт.  Благостные минуты  ожидания  в тёплом  коридоре  прервали  два  каких-то приблатнённых  хмыря, и, обратившись к  самому представительному из нас, тоже Толику, но из  Советска,  заявили,  что, мол,  пацаны, если есть у кого  ножи, кастеты, то  сдайте нам  по-хорошему. Мы  несколько были озадачены такой наглостью,  поскольку всё это происходило напротив  двери в кабинет  местного милицейского начальника.  В необходимости его присутствия  здесь мы уже убедились.  До  этого мы были свидетелями  такой картины:   дверь кабинета  начальника  леспромхоза  резко  распахнулась, и  хозяин кабинета громко  позвал  кого-то  по  имени-отчеству. Тут же распахнулась  дверь  соседнего кабинета и оттуда вышел   богатырского сложения    майор  милиции,  и  в шесть  секунд вытолкал взашей  из кабинета начальника  леспромхоза   возмущавшихся  посетителей. Мы  спросили  у мужиков, что  случилось,  на что они с  обидой ответили, что им не всё заплатили за работу.  В общем, начало было  ободряющее. Толик из Советска был  парень тридцати лет  и сложения  не менее  богатырского, чем  майор  милиции. Переговоры с  блатными  вёл он  и  закончилось всё, в конце концов,  вполне  мирно.
        После долгого мытарства  в конторе  леспромхоза,   нам, наконец-то,  объявили,  что  отправляют нас в  какую-то  Усть- Ваеньгу,  куда  нас отвезут  завтра  машиной. А пока мы можем переночевать в  местном  Доме крестьянина,  что, вероятно, считалось  здесь  чем-то вроде  гранд-отеля.   Ну, крестьянина, так крестьянина,  тем более, что вышли мы все из народа,  как  пелось  в «Варшавянке»,  а нам,  рабочему классу - по пути с трудовым крестьянством. 
        На улице уже стемнело. Горели  редкие  фонари  и  подмигивали  маленькие  окошки  рубленых  изб,  над крышами  которых  поднимался  в синее звёздное небо  и там   бесследно  таял  белый  дымок.    В  магазине  мы  купили  себе  поесть  на ужин  и,  разумеется, водочки, чтобы перед тем  выпить  за, (а какая разница,  за что?)   Когда  мы ступили за порог  Дома крестьянина, который оказался  здоровенным  двухэтажным  срубом,  наше внимание  задержала, расположенная слева от дверей, не меньше метра в высоту куча, пардон, говна, замёрзшего в форме  конуса.   Это  зрелище  нас как-то озадачило,  и  каждый, видимо,   прокручивал  в голове варианты обстоятельств и причин, которые могли бы  послужить  отправной точкой для   такой затеи.  Самые  смешливые  из нас  списали это  недоразумение  на  красивый древний обычай  северных народов. Я  глянул вверх: там,  как  полная луна,  светилось  круглое, рубленое топором, очко. Получалось, что  если  бы в сей миг,  кто-то  справлял  бы там большую нужду,  то  каждый входящий  лицезрел бы  этот  физиологический процесс как  бы  со дна   выгребной ямы.   (Наши доморощенные  либералы  именно  оттуда  и видят  все последние  события, происшедшие   в  нашей стране).  После  такого зрелища  наклонившийся  пол в  нашем  «пятнадцатикоешном  нумере»  уже  не вызывал ни у кого  ни  удивления  ни  порицания.  Только  необычно было видеть  налитую в стаканы водку,  не  соответствующую горизонтом   содержимого  верхнему краю  стакана.  У дотошного читателя  может вызвать сомнение  эта часть моего повествования, но я могу поклясться, что обстояло всё именно так.  Замечу, однако, что  в  этом славном «Доме  крестьянина»  мы не наблюдали присутствия  «крестьянок»,  что  было весьма  логично  в связке  с  наличием  вышеописанного  предмета  нашего недоумения.
               Не  обошлось  и без маленького  курьёза  во время  ужина.  Неожиданно распахнулась  дверь, и в номер вошли три  милиционера,  богатырской  внешностью  один в один  с тем  майором  из  леспромхоза и нашим Толиком из Советска. 
- Кто играет на гитаре? -  вежливо, но сурово, спросил один из них.
-Я.- робко молвил  ваш покорный слуга.
-Одевайся, бери гитару, пошли с нами.
Я  живо оделся, взял  послушно гитару,  и вышел  с ними  в коридор.  Я, вообще,  очень уважал нашу  советскую милицию, поскольку от  общения с ней у меня были только добрые  воспоминания. А что вы хотите?  Представьте себе, что вы  нажрались,   как, пардон, свинья,  валяетесь на  улице, подъезжает  «хмелеуборочная»,  вас грузят осторожно туда и везут в вытрезвиловку.  Там, дожидаясь своей очереди на оформление,  вы подходите  к дежурному,  и вежливо и  членораздельно обращаетесь к нему  с просьбой отпустить вас домой. И дежурный говорит вам: «Иди!» Вы, стараясь не качаться, выходите на высокое  крыльцо заведения,  и тут силы оставляют вас и вы  летите  вниз в растущие у крыльца кусты. После этого  вы не помните ничего до самого пробуждения. Тем не менее, просыпаетесь утром в своей постели,  а  прибежавший к вам друг, живущий этажом  ниже, рассказывает историю о том, что вас доставили  домой к нему в полночь  под белы рученьки  два дружинника, и строго-настрого наказывали ему не давать больше  вам так напиваться.  Не верите? А зря.  Всё было именно так. Я отвлёкся.  Стражи порядка попросили, чтобы я повесил гитару на  шею.  Я  заметил им, что не могу этого сделать по причине того, что на моей гитаре нет ни ремня, ни, даже, простой верёвки.
Посмотрели стражи порядка на меня внимательно, на гитару,  переглянулись,  и,  молвив «это не он» отпустили меня с миром. Как я  радовался, что  не пошёл на поводу  у моих  новых приятелей, которые наперебой советовали мне  прицепить к гитаре  ремень!               
              Утром  мы, отдохнувшие,  и слегка  отошедшие  от  вчерашнего  застолья,  катились по льду  Северной Двины  на  север, в  Усть-Ваеньгу, в кузове  грузовика,  под брезентовым тентом.   До места назначения было километров двадцать, но ехали мы  минут сорок, не меньше. За это время мои ноги, легкомысленно обутые в осенние полуботиночки,  который  раз за время  путешествия  изрядно  промёрзли. Я разулся и укутал ноги  шерстяным  шарфом. В Усть-Ваеньге,  посёлке, очень напоминающем  Березник  такими же  рублеными  бревенчатыми  избами,    мы также  долго  ждали  в конторе  местного леспромхоза   распоряжений  по наши души.  Было очевидно по  недоумевающему виду  местного  начальства, что  наше  появление  здесь расценивалось  как  дождь  на голову среди зимы. Видимо, те, кто  составлял разнарядку, забыли поинтересоваться, нужны ли здесь   кому-нибудь  рабочие руки.  Тем не менее, когда   зимние ранние сумерки  дымчатой кошкой  незаметно  прокрались  меж  стоящих  в глубоком снегу  изб, и  вылезли на  центральную улицу  посёлка,  нам объявили окончательное  решение. Согласно этому решению  пятерых  советчан оставили  в Усть-Ваеньге, а  нас, (калининградцев!), и всех  черняховцев  отправили   в  замечательный, специально построенный для  лесорубов,  посёлок  Югна,  что в тридцати километрах  от  Усть-Ваеньги  на восток  по  железной узкоколейной дороге.  Другой дороги туда зимой,  а  летом – только по  воде,  в   пункт  нашего  назначения  не было.  Нас, восьмерых,  тут же проводили к мотовозу, (так называется  транспортное средство  в виде  трактора,  поставленного на   рельсы),   и мы,  попрощавшись  с собратьями, и  пообещав, что будем навещать их время от времени,  погрузились  в вагончик,  подцепленный к этому  мотовозу, и  он  повлёк  нас  туда,  куда  так  стремилась моя   романтическая  душа.   Витя  Рогов,  черняховский  парень,  обведя   сотоварищей  смешливым  взглядом,  пропел, или, лучше сказать продекларировал Высоцкого:
-  Мне с насыпи кричали  пацаны: «Куда ж тебя увозят от весны?» Но повязали, суки, ноги, руки, как падаль по земле  поволокли!               
              Наш  вагончик, раскачиваясь на неровностях  дороги,  неспешно  довёз нас   до места назначения.   Было уже темно.  Кто-то  нас встретил,  проводил  к месту нашего  проживания.  Посёлок показался нам совсем   малюсеньким.  На   вершине  склона  перед  входом  в  наше общежитие,  тарахтел  на весь посёлок  дизель  электростанции. Кое-где  горели фонари уличного  освещения  и  окна   жилых  домов.  Пахло дымком   из печных труб  и  слышался  лай собак. Вот она, та самая  романтика,  дама, к которой так  влекло меня  моё  доброе сердце.  Вот оно, северное звёздное небо,  вот он,  хрустящий под ногами  снег   узкой тропинки, вот они, высокие, по краям этой тропинки, сугробы  искрящегося  под светом  уличного фонаря  снега.  Вот  она, рядом,  глухая  зубчатая стена  устремлённых ввысь вершин  разлапистых елей.  Вот она, щемящая неизвестность  моего  ближайшего будущего.  Что  мне готовит день грядущий?  Грядущий день  был  запоминающимся.
                4
                По прибытии на место нас поселили  в общежитие, каковым был  стандартный  рубленый  из  брёвен дом, которых в посёлке было не больше  тридцати. В доме были: кухня с  дровяной  печкой из кирпича и  четырьмя  конфорками,  туалет, типа  пудр-клозета,  две комнаты, которые отапливались одной печью. В общежитии  проживали  двое:  поселковый дизелист Шарапов, никогда не просыхающий от  выпитого,  и  ходивший всегда  в широченных  брюках, заправленных в сапоги и  ватнике,  и  Гаврилыч,  заядлый  охотник, и, к тому же, медвежатник. Это был  мужчина лет пятидесяти с небольшим  лет, высокого роста,  с  воспалёнными  глазами,  и густой  тёмной шевелюрой.  Над кроватью Гаврилыча  висела  тульская курковая   двустволка  и охотничий  патронташ,  набитый  медными  патронами  двенадцатого калибра. Все патроны были заряжены  мелкой дробью, что  легко определялось на  слух, если потрясти патрон у самого уха. На   столе у окна всегда лежал  самодельный здоровенный  нож  Гаврилыча.  Почему  я так  подробно остановился на этих  предметах,  вы  поймёте чуть позже, поскольку  с ними  будет  связано главное событие моего рассказа. Гаврилыч  в этот же день уехал на побывку к своей семье в Березник.
                Наши женатые «донжуаны»  и тут не успокоились, а,  едва  обосновавшись на новом месте,  тут же помчались  искать  по посёлку бесхозных  бабёнок.  Поиски их, однако,  вскоре увенчались  успехом. Вернулись они через час радостные, и сообщили, что  к  восьми часам  идут в гости к местным  красавицам.  Мы, все прочие,  посмеиваясь над их  озабоченностью,  сидели и резались  в картишки  на   «калабашки».  Проигравший получал  по лбу  оттянутым  средним пальцем  по три  раза  от всех участников игры. Время летело незаметно.  Часам  к одиннадцати, когда мы были уже в кроватях, заявились наши  «донжуаны».  По их  испуганному поведению и шальным глазам было  видно, что   произошло что-то не то, на что  они уповали, собираясь  в  этот вояж.  На наши настойчивые  вопросы  «что же случилось?»,  они, в конце концов,  захлёбываясь, и перебивая друг друга,   поведали нам  следующее.  Новые  пассии  оказались  весьма   не  привлекательными  с точки зрения даже  таких озабоченных  удовлетворением  своих физиологических потребностей   мужиков, как они.  Из чисто  женского сострадания к  таким  красавчикам,  дамы  открыли им страшную тайну. Дескать,  попали  мы все  в самое адово пекло и  не уйти  нам  отсюда живыми.  Нас всех здесь непременно убьют и закопают,  и  тянуть с этим делом  не станут.  Живут здесь одни сосланные на поселение  урки,  насильники и убийцы, отмотавшие, как минимум, по  червонцу каждый, и  нет здесь даже участкового  уполномоченного, и потому   некому нас,  бедолаг,  защитить.  И, может, прямо  в эту самую минуту  уже  движется к нашему дому   безжалостная банда   кровожадных   уголовников.  Один  из «донжуанов»  даже  в экстазе сорвал со стены ружьё  Гаврилыча  и, бешено тараща глаза,  кричал, что будет отстреливаться до последнего патрона. 
                Сие  ужасное известие  повергло в трепет только  нашего  главного  драчуна Саню.  Он  вскочил на кровати,  округлил  глаза и тоже  закричал, что его дома ждёт невеста,  и он не  собирается   помирать, имея  такие  радужные  перспективы на   счастливую семейную жизнь.  Не  проявили эмоций только  наш Витя Тамбовский,  два  черняховца:  Толян   и  Витя  Рогов, который был на три года постарше меня,  и ваш покорный слуга.  Я  сидел на кровати и размышлял о том, что  аванс я получил, деньги уже пропил,  а честь мне дороже.  С какими глазами я покажусь  на работе, когда меня спросят,  почему  я сбежал?   Теперь, спустя многие годы после тех событий, я прихожу к выводу, что  дамы, вероятнее всего,  впав в грех, тут же покаялись в содеянном, и решили избавиться от  ухажёров таким нехитрым способом, чтобы  не пасть жертвами кривотолков.
                Короче, наутро, после  тревожной   ночи ожидания  расправы,  трое черняховцев и наш  драчун  Саня  собрали шмотки  и утренним   мотовозом  укатили  в Усть-Ваеньгу, чтобы оттуда уже  уехать  домой, подальше  от  этих страшных мест.  А мы вчетвером остались.  Распределили  нас  по разным бригадам.  Толян и  Витя  Рогов  были направлены в одну бригаду, а мы с Витей Тамбовским  - по  разным. Не буду утомлять  вас подробностями  нашей  там жизни, скажу только,  что  вполне мы себя  там чувствовали  сносно и люди  окружали нас вполне  мирные  и, даже, замечательные, хоть и были среди них  уголовники на поселении.  Были, конечно, и жуликоватые пройдохи,  но  где их нет?
                Работали мы сучкорубами.  В  должностные обязанности сучкоруба  входили: обрубка сучьев  с поваленных стволов,  сбор  сучьев и веток  в  кучи и сжигание  их.  Работа  была  не из лёгких, но у нас в бригаде  на этой же должности  работала и  женщина. Так что,  жалоб, естественно, от нас никто не слышал. Месяца  полтора после  нашего приезда, в посёлке не было  спиртного, и аборигены пили  одеколон  «Ландыш» или  «Фиалку»,  точно не помню. По утрам  в нашем  пудр-клозете  стоял  стойкий  неповторимый запах, пардон, говна  и фиалки. В местном магазине  этого  пития  было навалом. Я, было, попробовал  приобщиться  к  местной  питейной культуре при посредстве  Гаврилыча,  который рекомендовал  заедать  парфюм  сахарком,  но  мой  ангел-хранитель  сделал так, что я сразу же всё выблевал, и  более, уж, никогда не пытался  расслабиться  с помощью  средств  парфюмерии, гигиены или  лако-красочной  продукции (политуры).  А стал я вести, правда, недолго,  благообразный образ жизни:  записался в местную, весьма неплохую, библиотеку, и читал после  работы книжки  и  писал  для  Толяна  любовные письма  его  подруге, которая  тосковала по нему  в далёком  теперь Черняховске. От письма к письму  ответные письма  Толяну от  подружки  становились всё более  нежными  и страстными.  Мне тоже приходили письма от  мамы и друзей и я  вдохновенно  отвечал на  них. Попутно я пытался что-то  сочинять, то ли стихи, то ли прозу – не помню. Ничего  с того периода не сохранилось. Вероятно, это была  полная белиберда, и я всё сжёг. Всё, что осталось от тех дней – это  кадры  киносъёмки, на которых  запечатлены: Шарапов,  спускающийся  по пригорку, на котором  виден сарай  с дизельной электростанцией;  мы с Толяном  в шуточном постановочном  сюжете, изображающие из себя  беспризорников;  Толян с Витей Роговым, выходящие последний раз из нашего общежития;  сияющая физиономия  Толяна  на задней площадке  увозящего нас из Югны  вагончика;   и Толик из Советска  на фоне  вокзала в Риге. Я отснял все  двадцать  8-ми  миллиметровых  плёнок, но большая часть  не  получилась из-за неправильно выставленной  диафрагмы, поскольку  я не доверял экспонометру, у которого случайно разбил стекло,  а ставил  диафрагму на  «глазок», и  жестоко ошибся. Жаль.            

                5             
        За что бы я ни брался в жизни, всё получалось.   Более-менее. Но никогда не получалось лучше всех.  Эта особенность  моего эго постоянно толкала  меня на освоение чего-нибудь нового, в  чём надеялся я найти  своё истинное призвание. Но ни  рисование, ни  музыка,  ни пение,  ни  авиамоделизм,  ни резьба по дереву,  ни  шитьё, ни, даже, вышивание  «крестиком» не стали моим  призванием. Охота тоже не была моим призванием.  Знаменитый  охотник – медвежатник  Гавриил Сосновский  добыл за свою блестящую карьеру  аж   пятьдесят медведей,  чем, несомненно, нагнал  шороху  на всё медвежье  племя.  Но  не  получился  из меня и Гаврила Сосновский.
                Однажды, уже  в  апреле,  в выходной,  сидим мы,  как-то,  компанией  за столом у окна,  играем в картишки с аборигенами в «очко» на деньги. Я уже проигрываю  где-то  рублей пять, что было  весьма значимой суммой.  За окном светит яркое весеннее солнце.  Только что  ушёл, попрощавшись  с нами,  Гаврилыч, уезжая на очередную побывку  к семье в Березник,  как  вдруг стукнула  входная дверь, и он  вбежал в комнату, запыхавшись.
- Ребята, кто хочет медвежатины попробовать? -  неожиданно с порога  выдал он.
Поесть медвежатины – это, в общем, то,  очень  круто, будет о чём рассказать. Не всякий  может похвастать тем, что ел медвежатину.  Естественно, я  тут же подал голос:
-  Я хочу!
- И я! -  подал голос  Толян.
-  Давай тогда,  Миша,  хватай  ружьё,  становись   на  лыжи,  и  вперёд!   Тут такое дело, я  только  вышел  к  мотовозу,  вдруг  вижу -  свежий медвежий  след!   Медведь перешёл через  «железку»  и  пошёл  туда, на восток. Снег глубокий в лесу, по пояс,  быстро  медведь  идти не сможет. Судя по  следу -  крупный  мишка!
Гаврилыч  полез   под свою кровать и достал оттуда два  патрона.
- Вот, патроны с  пулей, сам снаряжал.  Стрелять-то умеешь?
- Да  я  постоянно в соревнованиях  участвую на  фабрике, - похвастал я. – В медведя не промахнусь! – закончил я  самоуверенно.
                Здесь уместно  вспомнить  случай  на стрельбище. Я   был в те времена   председателем  нашего  фабричного  то ли Комитета, то ли  Совета  ДОСААФ, и   у меня была доверенность  на получение стрелкового оружия  в городском  тире и патронов для  тренировочных стрельб.  Я  собирал друзей и  мы, придя в тир, закрывали дверь,  и стреляли из винтовок,  и  пистолетов Марголина  сколько было угодно душе. И однажды один  товарищ притащил с собой  в тир сынишку лет  пяти, и стал уговаривать меня дать сынишке  стрельнуть из пистолета. Нудное канючение  этой просьбы вызвало во мне желание  отвязаться, и я согласился  на один выстрел. Передёрнул затвор, загнав патрон в патронник,  вынул из пистолета обойму и наклонился, чтобы вложить  пистолет в  протянутую  вверх   руку пацана.  Как только  его ручонка коснулась рукоятки, он тут же нажал на спуск  и пуля  прошла совсем рядом  с моей дурной  головой. После этого я, разумеется,  категорически запретил  всем  своим  приятелям появляться в тире  с детьми и с бодуна.
                Продолжу, однако.  Гаврилыч  инструктировал меня:
- Только не иди по следу, а чуть в стороне от него.  Медведь хитрый, он может сделать петлю, и  затаиться  у следа.  Так что  иди в сторонке, так чтобы след не потерять из виду!
               С этими словами  он  убежал, чтобы не опоздать на мотовоз.   Слово – не воробей,  известное дело.  Назвался  груздем – будь готов, так сказать, разделить его участь.  Все глядели на меня, как я  поступлю  в такой коллизии а, может, это мне только  казалось. Больное самолюбие, а проще – понты,  не позволяли  принять мне  правильное решение.  Что плохого сделал мне  этот  бедный мишка?  И какое я имел право,  не имея лицензии  на отстрел,  иметь  умысел  лишить  жизни  бедное животное?  Эти соображения  пронеслись у меня в голове  как бы  фоном, на котором крупными буквами  читалось:  настоящие мужики  не бросают слов на ветер!  Я  подошёл  к кровати Гаврилыча и снял со стены ружьё и патронташ.  Переломил стволы и поглядел в них на свет. Стволы были чищенные.  Взвел курки  и  поочерёдно спустил их.  Всё исправно работало.  Я положил  ружьё  и патронташ на кровать  и  стал одеваться. Толян  тоже встал.
- У меня нет  ружья, - сказал он, - что я буду делать?
- Возьмёшь нож   Гаврилыча, - сказал я со знанием дела, -  будешь  идти  впереди, прокладывать лыжню.  Я  пойду сзади.  Как только  увижу медведя,  скомандую тебе  «Ложись!». Первым увидишь медведя - сразу  падаешь в снег и  лежишь, не поднимая головы.  Я стреляю.  После второго выстрела можешь подниматься.
             Толяна,  видимо,  взбодрил   мой   уверенный тон и тонкое понимание  нюансов охотничьей  тактики и стратегии,  поскольку он  покорно стал  одеваться.  Мы быстро облачились  в свои лесорубовские  доспехи,  а на ноги надели  сапоги,  потому что снег на улице подтаивал, было  довольно  тепло. Наша  спецодежда состояла из  полукомбинезона  со  штанинами чуть ниже колена на  стёганой  подкладке и куртки  с  большим цигейковым воротником. Пошит  был  этот комплект из хорошего армейского шинельного сукна. Короткие  штаны  надевались сверху на голенище валенок или сапог  и  затягивались  ремешками, что препятствовало попаданию снега  в обувь. В такой одежде  я спокойно лазил по  сугробам, проваливаясь по грудь в снег,  не страшен был и  злой  утренний мороз.  Хотя,  когда один раз мотовоз не забрал нас с лесосеки и мы полночи  просидели  в вагончике,  я  продрог  в этом костюме до самых костей. Термометр показывал тогда сорок градусов мороза.               
                Никто  из присутствующих не  остановил нас от столь  беспечного  шага,  даже  Витя Рогов  смотрел  молча на наши приготовления.  Почему – загадка для меня до сих пор.  Не думаю, что  он поверил  в  мои  несуществующие   выдающиеся  способности    охотника-медвежатника.
                Вся  экспедиция по моим расчётам должна была занять не более двух часов. Хотя, справедливости ради, должен  признаться, что ни до этого случая, ни после я никогда не ходил на охоту, поскольку не имел пристрастия  убивать кого-либо,  а  любил лишь  пострелять  по мишени. Как  я поведу себя  в ситуации, когда медведь  пойдёт на меня, я, конечно же,  не мог знать,   но  уверенность, что  не дрогну,  почему-то не покидала меня.  О,  юношеское легкомыслие!  Невидимая рука  провидения  провела меня по жизни,  вытаскивая за уши  из всяких   гиблых ситуаций, в которые  так  влекло меня  моё легкомыслие  и  некая бесшабашность, хотя слыл я  человеком весьма рассудительным среди не только своих друзей-собутыльников,  но и  в среде  родителей  моих друзей. Когда мне было десять лет, моя добрая  тётушка  Анна, рассматривая мою ладонь,   сказала мне,  что я буду жить долго и у меня есть ангел-хранитель.  Но я опять отвлёкся.   Далее, мыслил я, мы настигаем   истощавшего за  зиму  мишку,   я валю его  из двух стволов,  Толян  остаётся  караулить добычу, а  я бегу  в  посёлок за подмогой и санями.  Шкуру, конечно же,  я заберу себе, а мясо  раздам  всем желающим  жителям нашего посёлка.  Всё продумано и всё  логично.  Нацепив лыжи, не взяв с собой  ни  еды,  ни  спичек,  в сапогах, вместо валенок,  мы пустились в погоню  за  медвежатиной и славой  удачливых  охотников - медвежатников.  Как молоды мы были,  как  наивны и глупы!
                Первый час  погони мы шли осторожно.  Я отцепил от ружья ремень ещё дома, и  держал  ружьё  в сгибе  левой руки.  Курки  были взведены.  При таком  положении  я был готов к  выстрелу в течение доли секунды.  Но и  осторожность  требовалась усиленная: впереди, метрах  в  семи, шёл Толян, и я не мог  позволить  себе, чтобы стволы ружья даже на  долю  секунду глянули  ему  в спину.  След петлял  меж  деревьев, коряг,  то  поднимался   на   пригорочек, то уходил,  теряясь меж елей,  куда-то вниз по склону, то пропадал из виду вовсе, и приходилось возвращаться  назад, чтобы  убедиться, что  идём мы верным путём.  На всякий случай я  примечал, что мы  всё время движемся  приблизительно в восточном  направлении, поскольку солнце светило справа.  В лесу было тихо.  Слышался только  хруст  подтаявшего снега под лыжами  и  наше дыхание.  Не  взяли мы с собой и часов, поэтому не знали, сколько времени  мы  гонимся  за зверем. После примерно часа робкой погони мы прибавили ходу, и шли уже  не так  осторожно, но  лес  был пуст. У меня появилось  чувство  внутреннего спокойствия, потому что стало очевидно,  что мишку нам не догнать, а устраивать на нас засаду не входит в его планы.  Незаметно всплыла  свежая,  как  воздух леса, который  шумно вдыхали мы,  мысль, что, может, оно и к лучшему.  Я   велел остановиться  Толяну, когда  солнце   окрасилось в багрянец   и   в лесу стало сумрачно. Незаметно крепчал мороз,  намекая  на то,  что напрасно мы  отправились на прогулку в сапогах  и пренебрегли  добрыми  лесорубовскими  валенками.  До  наступления  темноты оставался  максимум час.
- Всё, - сказал я Толяну, - нам не догнать  медведя,  пора  двигать   домой.
По моим  расчётам мы  были в пути  часа  четыре, не меньше, поскольку вышли из дома   около  четырнадцати часов,   и  наша  лыжня  могла иметь  протяжённость  как минимум  километров десять, хотя, возможно, и больше. Такое расстояние до  потёмок нам было не одолеть никак, а в темноте  не  видно  в какую сторону идти.  Накатила вдруг усталость.  Толян  вообще  имел весьма  утомлённый вид, ведь он всю дорогу прокладывал лыжню.  Надо было срочно искать решение.  Если мы шли всё время на восток, то следует  идти на  закат солнца.  Я  велел Толяну поменяться со мной местами  и  пошёл по целине  вдогонку заходящему солнцу. Подтаявший  снег  прихватило  морозцем,  и  по образовавшемуся насту было идти заметно легче, несмотря на общую усталость.
                Принятое решение  мобилизовало меня, и я шёл довольно быстро, торя лыжню.  Толян еле поспевал за мной.  Было заметно, что от физического и  психического напряжения он  здорово вымотался.  Новый путь изобиловал вдобавок ко всему   нескончаемыми   подъёмами и спусками, заросшими  кустарником.  Толян стал сильно отставать  от меня.
Я  дождался, когда он поравняется со мной, и  завёл речь  на  счёт   того,   что,  если что, запалим  костёр  с помощью  ружья  и  пороха  из  патронов, дров в лесу полно, протянем до утра.  Про волков, что они пришли в наши края,  не было слышно,  так что бояться, дескать, нечего.  А пока  надо идти как можно  ближе к  дому. Нас будут обязательно искать, и, чем ближе мы будем к дому, тем раньше нас найдут:  будем стрелять  в воздух,  поскольку  патронов  целый патронташ.  Мои  доводы  возымели некоторое действие, и Толян  немного взбодрился. Мы  пошли дальше.  В лесу уже  наступили сумерки, когда я увидел перед собой  лыжню. Вначале я решил, что это наш след, но, приглядевшись, понял, что это старая  укатанная лыжня.  Меня вдруг осенило: это же  та лыжня, по которой я ходил со  Славкой,   помощником  вальщика* из нашей бригады,  на  нашу лесосеку. Я тут же  сообщил  об этом Толяну,  чем страшно его обрадовал.  Мы  с новыми силами  побежали по  укатанной лыжне  теперь уже точно прямо к дому. Вот послышался  знакомый стук дизеля нашей поселковой электростанции. Вечерняя заря погасла за верхушками елей, но мы шли по лыжне  на всё более отчётливо доносящийся звук движка, и это придавало нам новые силы. Мы  подъехали  к краю   склона,  у подножия которого   в свете  уличного  фонаря  виднелся  наш  дом.  Около дома  толпились   люди с ружьями  и  около них  вертелись  взъерошенные  псы.   Мы  лихо скатились с горки   но, подъехав  чуть ли не к самому крыльцу, я, обессиленный, упал набок.  Меня подняли, помогли зайти в дом.  Оказывается, опоздай мы на  несколько минут,  наши поселковые мужики  отправились бы уже  в лес плутать по нашей лыжне  в поисках   бренных останков незадачливых охотников.  Нас уже  похоронили  и отпели заочно.
        На следующий день,  а это был понедельник,  Толян уехал со всеми на работу, а я  остался  дома, поскольку моя  левая рука, на сгибе которой я держал всю дорогу ружьё,  висела как плеть.    Через  пару недель после этого  случая закончился срок нашей командировки, и мы  покинули  Югну  насовсем,  чтобы больше никогда  не   увидеть  этот прекрасный, но  забытый богом край. Уезжали мы  с  приключениями.  В Усть-Ваеньге, перед посадкой в крытый брезентом грузовик, Толян  повздорил  с двумя местными  пьяными  хмырями, которые  тоже ехали в Березник.  В дороге  эти два придурка  прицепились к Толяну и всю дорогу  угрожали ему  и пару раз  заехали кулаком в челюсть. На моё удивление, Толян,  который мог этих  хмырей замесить  в  говно, сидел молча и не оказывал никакого  сопротивления. Толик из Советска  сидел  тоже невозмутимо, делая вид, что это его не касается,  хотя  они  корешились  весь период  пребывания  в командировке. Ваш покорный слуга  никогда не позиционировал себя лихим бойцом,  и тоже  трусил  вступиться  за  Толяна по причине боязни  того,  что  эти  хмыри  соберут  в Березнике кодлу отморозков  и не видать  тогда  мне  свой родной Калининград, как своих ушей. Только Витя Рогов  не выдержал  издевательств над другом,  вскочил с места, оттолкнул  этих  хмырей и выбросил их чемоданы на дорогу, залитую  водой от тающего  льда.  Машину остановили, и  хмыри,  ругаясь, пошли по  тающему льду за своими вещами.
        В Березнике  они  ещё раз  подошли к нам, и,  угрожая  именем какого-то местного авторитета, обещали нам всем деревянные макинтоши. В конце концов,  напившись вдрызг, они, к нашей общей радости, свалились без чувств  в углу  здания  леспромхоза, где мы ожидали  расчёта за командировку.  Назавтра мы вылетели  в Архангельск, проведя ночь в  гостинице  города Березники.  Пили, за отсутствием водки,  какую-то «Чайную» настойку  и закусывали, чем бог послал.  С этого момента  до  самого  дома  я не просыхал.
        Перед отъездом  я  получил письмо  от  Светки,   подружки моего  школьного друга.  Она жила в Архангельске, попала туда по распределению  из  политехникума.   В этом письме она  настойчиво  просила меня  обязательно заехать к ней  на обратном пути.  Мой адрес  дал ей  он же,  мой школьный друг.  Светка мне, в общем, нравилась, она  была в моём вкусе, но я отговорил себя от поездки, ссылаясь  на  своё  жизненное  кредо  не покушаться на подруг своих  друзей. А  на самом деле  я  боялся, что Светка  затащит меня  в койку, и, как благородный человек,  я должен буду жениться, что совсем не входило в мои  жизненные планы  в тот период  жизни. Я не заехал к Светке и не ответил на письмо.
                Ещё  один  момент я бы отметил  в нашем  обратном вояже.  В поезде  Ленинград - Рига (пришлось ехать с пересадкой),  я  сидел у окошка  с  непочатой бутылочкой марочного  вина, купленной  в  вагоне-ресторане. Напротив меня сидел  парень из  команды  Толика,  с которым мы  и  сложились на покупку  этой бутылочки.  Неожиданно зашёл Толик, увидел бутылку и заявил:
-Давай, наливай.
Я осторожно заметил, что  бутылочку мы  с напарником  припасаем на вечер, а сейчас не имеем намерения пить.
-Да ты чего? – возмутился Толик.- Открывай  немедленно,  даром, что ли, я  дал тебе пять рублей?
-Ты не давал мне денег, - твёрдо заявил я.
-Блин, у меня была одна  пятёрка,  сейчас погляжу, если нету её – получишь по морде. Понял?
-Понял. Но ты мне денег не давал.
Мой компаньон  сидел,  трусливо  помалкивая, хотя  твёрдо знал, что  купили эту бутылку  мы с ним, скинувшись на двоих.
 -Подумай хорошенько: давал я деньги или нет? – последний раз  спросил зло Толик.
-Ты не давал денег, - ответил я ещё твёрже, глядя ему в глаза.  После случая  в грузовике,  я  не  верил в решительность  Толика.
Толик тотчас полез в карман, достал  кучку смятых  червонцев, стал их перекладывать, и, о чудо!  нашёл среди них   свою «пятёрку».  Здесь он забормотал  что-то  несвязное о том, что  просто  перепутал чего-то и, извинившись, ушёл в своё купе.

 Когда я  приехал с вокзала  на такси домой, в кармане у меня  оставалось  три рубля, ровно на бутылку водки, чтобы  отметить своё возвращение.
Моё  появление  на фабрике было триумфальным.  Саня  рассказал  всем про  ужасы тамошней  лесорубовской  жизни,  и  наш  трудовой  коллектив  здорово переживал за меня.   Витя  Рогов  впоследствии  как-то  приезжал  ко мне  домой  в Калининград.  Мы поболтали  о днях  минувших, вспомнили  своих  сотоварищей по командировке.  Толяна  я  не  видел больше никогда. Славный  был  парень,  бесхитростный и добрый.  По возвращении  из  командировки он сразу же  женился. Может,  помогли  и мои романтические  письма, как знать!  Об этом  мне в тот  свой  приезд  и  поведал  Витя Рогов.
         Вспомнив  всё это, я  размышлял о странностях  в  поведении  людей.  Почему самые задиристые  парни оказались самыми трусливыми?   Почему я,  такой  противник  всякого насилия,  разбил  в кровь лицо  одному из  наших  поселковых  мужиков, когда мы возвращались  из поездки в Усть-Ваеньгу?  У меня сильно болел зуб,  я был  пьян и сидел  от того мрачный у окна вагончика.  А этот  товарищ  приставал ко мне  навязчиво, но без агрессии,  просто  по пьяной дури, а я ему надавал по морде.  Почему?  Зачем?  А когда однажды  заявился   домой  наш всегда пьяный  Шарапов с разбитым  носом, и  пожаловался, что его побили  строители,  Толян с  Витей  Роговым  и Витей Тамбовским  тут же, не раздумывая, пошли  выяснять  отношения  к этим  мужикам.  А я не пошёл с ними. Наверно,  струсил?  Хотя, правильно, что не пошёл.  Строители их накормили  собачьим мясом и напоили  какой-то дрянью, отчего  Витя  Рогов  ночью бегал  в сортир  блевать.  А когда  я  пошёл за медведем,  только Толян поддержал меня, а  Витя  отвёл глаза в сторону. (Витя Тамбовский к тому времени  уехал домой по причине  болезни).  А в лесу Толян  сдрейфил, факт!   Я видел, что он  очень боится,  что  придётся ночевать в  лесу на морозе,  могут  появиться волки с вытекающими  последствиями. А мне,  разве,  не было страшно?   И я  ещё ощущал  тяжкий гнёт ответственности  за то, что втянул   Толяна  в такую историю, а его дома, в Черняховске, тоже ждала невеста! 
       Вспоминая всё это, я думаю о том, как странно устроены мы.  Всё то, что  для местных жителей  было обычной  их жизнью, для нас представлялось   чуть ли не экстримом,  а  то обстоятельство,  что я   полностью  отбыл   по срокам командировку,  казалось  нашим  пацанам чуть ли не проявлением  героизма с моей стороны.  Хотя, к моей чести, я никогда, рассказывая  о тех событиях, не примерял на себя  венец героя,  а  с иронией и юмором относился к себе и событиям  тех дней, что, надеюсь, читатель  и  увидел, прочитав  мой незатейливый рассказ.
    

(Фамилии  действующих лиц  я изменил, однако, они сами, если прочтут  этот рассказ,  наверняка узнают  себя,  если, конечно,  дожили  до этих лет)

Вальщик* - главный человек на лесоповале. Определяет, какие деревья валить, как повалить все стволы верхушками в одну точку, и непосредственно сам валит эти стволы.

17.05.2016.