Сны командора. Часть 11

В ЯПОНИЮ. ПОСОЛЬСТВО БЕЗ ПЕРСПЕКТИВЫ

Стали готовиться к плаванию в Японию.
Камергер запросил у коменданта Павла Кошелева конвой, который должен был поднять статус посланника. После раздумий выбрали двух офицеров, пять солдат и барабанщика для сопровождения процедуры встречи на японском берегу.

В состав миссии в Японию камергер Резанов включил Георг Генриха фон Ландсфорфа, надворного советника Ф. Фоссе, майора Е. Фридерици, комиссионера Российско-американской компании Шемелина. В состав миссии также вошли принятые на борт в Петропавловске брат губернатора Камчатки поручик Дмитрий Кошелев и офицер местного гарнизона капитан Федоров.

В Петропавловске Иван Крузенштерн распорядился списать графа Фёдора Толстого с корабля на берег, поскольку он был признан «главной пружиной» всех беспорядков, случившихся в ходе экспедиции.

Фёдор Иванович и здесь, на окраинах Империи, умудрился устроить себе очередное приключение. Вернуться в Петербург, так и не побывав в Русской Америке, граф себе позволить не мог. После высадки с корабля целый год графа Толстого где-то «носило». По его словам, он побывал на Алеутских островах, жил среди аборигенов острова Ситка. Если верить Толстому, индейцы даже хотели сделать его своим вождем, но зная о склонности графа привирать, этот момент не стоит принимать на веру. Тем не менее, о жизни алеутов Федор Толстой, пребыв в столицу, рассказывал с такими подробностями и деталями, которые можно познать только на собственном опыте.

В Петербурге графа уже ждали. Прямо от Петербургской заставы его отправили в Нейшлотскую крепость.
Но изрядно испугавшись, вскоре хулиган и баловень Толстой узнал, что Александр I всего лишь запретил ему появляться в столице, а в крепость послал не в заключение, а на службу. Можно представить, как изнывал от скуки деятельный граф, служа в крепости, как в заточении. В обществе, после возвращения, граф Толстой получил прозвище «Американец» и попал в известные литературные произведения своих современников А. С. Грибоедова и А. С. Пушкина.

Куда он только не просился, стараясь избежать долгой службы в крепости, но всегда следовал отказ. Брать непредсказуемого графа под свою команду не хотел ни один командир. Наконец Фёдор Толстой оказался на войне. Война со шведами, храбрость, реабилитировали его, и он снова был переведен в Преображенский гвардейский полк. Но служба в гвардии опять оказалась недолгой, ; последовали дуэли, затем разжалование в рядовые, отставка, содержание в Выборгской крепости, ссылка в деревню.  Всё это уместилось в менее чем четыре года бурной и несколько бессмысленной жизни графа.

Нагулявшись, Фёдор Иванович женился на известной в столице цыганке-танцовщице, которая взялась без остановки рожать ему детей. Но почти все они умерли в младенчестве. Граф Фёдор Толстой, испив эту чащу горести, считал, что так наказан за убитых им на дуэли.
И то, правда. Избыток зла отравляет горестную суть жизненной установки.
На пути в Японию участники экспедиции отпраздновали день коронации императора Александра I. По этому случаю, камергер Резанов вручил членам экипажа медали, на которых с одной стороны было изображение императора, а на другой надпись: «Залог блаженства всех и каждого - Закон».

Свою длинную и витиеватую речь камергер Резанов начал словами:
«Россияне! Обошед вселенную видим мы себя наконец в водах Японских! Любовь к отечеству, искусство, мужество, презрение опасностей суть черты изображающие российских мореходов; суть добродетели всем россиянам в общем свойственные. Вам, опытные путеводцы, принадлежит и теперь благодарность соотчичей. Вы стяжали уже ту славу, которой и самый завистливый свет никогда лишить вас не в силах. Вам, достойные сотрудники мои, предлежит совершение другого достохвального подвига и открытие новых источников богатства!....»
Да, был камергер, изрядным «говоруном и писакой»,  а пламенная речь показывает насколько «проникся» дружбой моряков, получив достойный отпор на камчатских берегах, если, принять во внимание, что не пожалел он медалей, выданных ему в столице для вручения колонистам Русской Америки, а не матросам и офицерам, служившим на «Надежде».
Но, «…все матросы наши были в слезах, слушая эту речь» – отметил лейтенант Герман Левенштерн.

У японских берегов корабль попал в страшную бурю.
Так вспоминал об этой буре Крузенштерн: «Ветер, постепенно усиливался, крепчал в один час пополудни до такой степени, что мы с великой трудностию и опастностию могли закрепить марсели и нижние паруса, у которых шкоты и брасы, хотя и по большей части новые, были вдруг прерваны. Бесстрашие наших матросов, презиравших все опасности, действовало в сие время столько, что буря не могла унести ни одного паруса. В 3 часа по полудни рассвирепела, наконец, оная до того, что изорвала все наши штормовые стаксели, под коими одними мы оставались. Ничто не могло противостоять жестокости шторма. Сколько я не слыхивал о тифонах, случающихся у берегов китайских и японских, но подобного сему не мог представить. Надобно иметь дар стихотворства, чтобы живо описать ярость оного».

Ветер изорвал все паруса, и корабль теперь нёсся прямо на прибрежные скалы, и только изменившееся в последнее мгновение направление ветра чудом увело корабль от скалистого берега.
В первых числах октября 1804 года «Надежда» наконец приблизилась к японскому побережью. Спустя трое суток моряки увидели множество японских рыбачьих лодок, но японцы никак не реагировали на знаки приблизиться, которые подавали им русские моряки. Японские подданные боялись гнева своих хозяев, так как по суровому закону было запрещено встречать иноземцев и помогать иностранным судам, приставать к японским берегам, а также самим подданным Поднебесной отправляться в чужие воды.

 «8.10.1804. не доходя Нагасаки, остановились на якорь. Весь берег, нами виденный, обделан с большими трудами и искусством. Сия часть южная Японии составлена из гор, кажется, дикого камня. Но рука человека делает в свою пользу и исторгает источники богатства. Словом сказать, все обработано. Везде видны зеленеющие нивы и рощицы. Правда, не мудрено, ибо здесь муравейник жителей, однако ж, честь их трудолюбию. Дороги, проведенные по косогорам гор, усаженные аллеями, во множестве перевозных судов и рыбачьих лодок, под распещеренными парусами беспрестанно движущиеся, делают хороший вид» – записал впечатления от увиденного Макар Ратманов.

Корабль был сразу при появлении оцеплен лодками с вооруженной охраной. Вскоре к кораблю подошла шхуна и сановник-банжос, направленный местным губернатором, в сопровождении солдат строго, даже с некоторым зверским выражением на лице, стал спрашивать о цели визита, постоянно повторяя, что заходить в воды Японии иностранным судам запрещено, и он не понимает, как мы могли совершить этот непозволительный акт.

 «Один из японцев поднялся наверх и спросил, можно ли посетить корабль. После утвердительного ответа на палубу поднялись около 30 человек. У некоторых из них было по два меча, у многих по одному, были люди и совсем без мечей. Эти люди заняли всю палубу. После этого на палубу поднялся старик – должно быть, главный начальник японцев. Должно быть, старый банжос – ревизор губернатора (а может быть, и сам губернатор incognito)» – оставил запись о своих впечатлениях от первой встречи с японцами Герман Левенштерн.

Посол Николай Резанов, облачившись в свой мундир камергера с золотым камергерским ключом*, при ленте и орденах, Мальтийском кресте ордена масонов выглядел убедительно. Он, окруженный офицерами, так же при парадном убранстве и строгих на выправку солдатах, предъявил послание императора Александра к императору Японии,  потребовал сопроводить его на берег и дать возможность продолжить посольскую миссию, а именно потребовал аудиенции с императором Японии для вручения письма и подарков от императора России.
 
На аргументы сановника, что запрещено иностранным судам входить в бухту у японских берегов, Резанов напомнил ему о разрешении японского правительства одному российскому кораблю раз в год заходить в порт Нагасаки, и предъявил рескрипт выданный Адаму Лаксману императором Японии. Банжос недоуменно смотрел на предъявленный документ и был обескуражен как наличием какого-либо документа, так и настойчивостью русских и сбитый с толку пообещал выяснить у губернатора, действительно ли в настоящий момент подобное разрешение.
После этого от представителей японских властей последовали многочисленные вопросы о цели прибытия, дате отправления из России и еще множество вопросов, которые тщательно записывались офицерами, сопровождавшими банжосов.
Наконец дали разрешение зайти на рейд бухты, но встать позволили только в почтительном отдалении, практически в открытом море и до дальнейших распоряжений в бухту заходить строго запретили.

На следующий день прибыла новая, ещё более многочисленная комиссия японцев, с которыми прибыли и голландцы. Японцы поднялись на корабль и потребовали сразу сдать порох и всё оружие, включая ружья и пушки, на что было предложено все же оставить пушки и ружья на месте, так как без пороха стрелять из них становилось невозможно.
Японцы пошли совещаться.

После сурового распоряжения о сдаче пороха Крузенштерна и Резанова вновь стали испытывать вопросами, причем вопросы задавались те же, что и накануне. Все ответы внимательно выслушивали и вновь аккуратно документировали.
Через некоторое время с лодок поднялись голландцы. Среди них были резидент Дуф, капитаны Мускетир и Бельмер, путешественник барон Папст. Пришлось наблюдать, как японцы заставляют унижаться голландцев, при которых те могли находиться, только склонив голову в поклоне и опустив руки по швам. При этом японские господа сидели вальяжно по-турецки на диване, а переводчики и голландцы стояли в строгом почтительном поклоне перед ними. Зрелище было и забавным, и удручающим.

Так описывает встречу российской миссии в Нагасаки Г. Левернштерн:
«Наконец японцы с многочисленными церемониями и поклонами поднялись на корабль. С поклонами же они пошли в каюту нашего посланника. Там было задано много вопросов через голландского переводчика. Первым требованием было не стрелять без их разрешения. Затем послали за голландцами, находившимися в лодке, украшенной голландским флагом.

Наконец голландцы прибыли на корабль. В правом углу каюты они склонились перед японцами. Пока старик через переводчика говорил с голландцами, они стояли перед ним в правом углу навытяжку. Японский же переводчик пытался объяснить Крузенштерну, что тот также должен преклониться перед японцами, как голландцы. Не хватало только того, чтобы переводчик схватил Крузенштерна за спину и нагнул ему голову»

В результате препирательств между прибывшими на корабль чиновниками и российскими офицерами японцы забрали весь порох с корабля, который заставили моряков перегрузить на японские лодки, но оставили на корабле пушки, ружья и разрешили офицерам и послу Резанову оставить при себе шпаги. На просьбу посла Резанова оставить при нём ещё и вооруженную охрану, положенную по статусу как посланнику Российского Императора, высокомерный бонжос, скривив недовольно лицо, ответил достаточно грубо, указав на вопиющую недопустимость этого.
На вопрос японского высокого банжоса, готов ли российский посол следовать японским обычаям, подобно тому, как это делает голландская миссия, которых они почитают как друзей, Резанов, наглядевшись на обращение японцев с голландцами, ответил резко:
 
 «Нет, ибо почитаю слишком японскую нацию, чтобы начинать нам дело безделицами, а обыкновения ваши, ежели они издревле с голландцами состоялись, ни мало для меня не удивительны, но у нас они другие, и при том они также непоколебимо сохраняются».

Ответ посла разочаровал японского вельможу и он, тщательно запротоколировав с помощью переводчиков ответ посла,  отправился назад.
Следует отметить, что посол Резанов полностью проигнорировал подробные инструкции, которые уму были даны министерством иностранных дел о правилах, форме и этикете ведения переговоров с японской стороной, которая очень склонна почитать особый такт и ритуал переговоров, а также лесть вместо колкостей.

Только после того, как российский корабль был обезоружен, после томительного затягивания времени, бесконечных согласований правил пребывания русских в Нагасаки, «Надежде» дали возможность войти в бухту и встать вдали от берега под охраной многочисленных лодок на якоря.

Потянулись дни томительного ожидания разрешения сойти на берег. Всё это время к российскому кораблю приплывали многочисленные зеваки, среди которых были женщины и дети,  чтобы рассматривать диковинку – корабль и моряков из далекой страны.

Как отмечают очевидцы тех событий, камергер Резанов совершал всё новые и новые оплошности перед японцами, недопустимые для статуса государственного посланника.
 
Он горячится при разговоре с японскими сановниками, демонстрируя нежелание следовать традициям при переговорах, вступал необоснованно в полемику, кричал при японцах на подчиненных.
 
При японских сановниках камергер Резанов обычно бывал строго одет, но в отсутствие на корабле японцев, ходил по палубе неряшливо одетым в нижнем белье или в халате, под которым у него часто ничего не было одето. Ветер шевелил, раздувал халат, и порой открывались забавные для всех присутствующих виды. Японцы, подплывающие посмотреть на русский корабль, среди которых конечно было полно осведомителей, хохотали при виде посла, в столь неприглядном виде он представал перед ними. Японцы всегда настолько строги в этикете, что нарушение его норм считают оскорблением, а поездки к российскому кораблю воспринимали как выход в театр, где они могли видеть публичную демонстрацию неподобающего поведения.

Но Резанов оставался непреклонен в своих пристрастиях, замечаний ему делать никто не решался, и как следует из записей Германа Левенштерна, отзывался при этом о японцах уничижительно:
«Сословие знатных японцев более культурно, чем считает Резанов. К сожалению, наш посол говорит о японцах как о полудикарях».
«У Резанова для всех подарков одна оценка на языке: «Это сделано в России». На ящике, из которого вынули золотого слона, стояло: «Lоndоn». Переводчики, стоявшие рядом, увидели это и спросили, для чего такая надпись. Резанов сказал: «На вещах, изготовленных в Петербурге, пишут «Lоndоn», и наоборот, так поступают во всей Европе. Резанов находит удовольствие в том, что он выставляет японцев в смешном свете и глумится над ними. Он и не подозревает, что собственно сам и является посмешищем».

При этом камергер продолжал гнуть свою линию в поведении, демонстрируя высокомерие и отклоняя предлагаемые ему правила и традиции японских переговоров,  показывая на публике свою неряшливость и неуважение распущенным внешним видом. При каждой новой встрече с японцами он требовал ехать в столицу к императору для личного разговора, стращая японцев гневом их монарха за недопустимое с посольством обращение. При этом горячился и старался казаться очень строгим.

На японцев это не действовало.
Только через месяц японцы дали разрешение подойти российскому судну ближе к берегу и встать на якорную стоянку, что и было исполнено командой «Надежды» верпованием. Японцы внимательно контролировали процесс, следуя на лодках шаг за шагом за российскими моряками.

А посол Резанов продолжал терять лицо перед японцами.
Главной добродетелью знатного японца считается терпение и спокойствие. Если человек гневается, кричит, ругается,  ; то он, по мнению японцев, теряет лицо, что расценивается как потеря достоинства.

Вильгельм Тилезиус**, – одарённый художник, нарисовал открывающийся с «Надежды» вид на берег. На рисунок попал Крысий остров (Носуми-сима) и остров Папенберг (Такабока-сима). Рисунок показали японцам из свиты, самому банжосу и он всем очень понравился. Японцы одобрительно кивали, улыбались, и было заметно, что очень довольны рисунком, ожидая, что он будет им подарен.
Резанов, придя в кают-компанию, и отметив одобрение японцев, вместо того, чтобы дипломатично предложить рисунок в качестве подарка бонжосу, устроил почему-то безобразный разнос Телезиусу за его инициативу, обозвал его всячески, пугал увольнением и, в конце концов, потребовал охрану, что бы отправить бедолагу под арест. Охрана на этот нелепый призыв посла не пришла и ситуация выглядела странной и непонятной. В результате наступило неловкое молчание и присутствующие при этом японцы, недоуменно оглядываясь на камергера, удалились.

По просьбе команды японцы после месяца пребывания судна в бухте выделили огороженный плотным тростником домик на берегу залива на левом берегу губы Кибач для прогулок, отметив, что днём моряки и посольство могут приезжать сюда и делать моцион – совершать прогулки без ограничений.
И только через два месяца в местечке Мегасаки у Нагасаки послу выделили, наконец, достаточно просторный дом, который японцы упорно называли дворцом. В доме было идеально чисто, пол выстелен блестящими циновками, а ходить в нём было разрешено без уличной обуви в чулках, но посол, поначалу восхитившись этим, быстро забыл о правиле, частенько прямо с улицы направляясь в дом в грязных башмаках.

Так об этом событии пишет Герман Левенштерн:
«Резанов и вся его свита ходят в своем новом доме без башмаков и сапог, в одних только чулках, потому что все полы устланы блестящими соломенными циновками – тонкой работы. Они хвастаются: «Это японский обычай!» ... Все утверждают, что поведение Резанова на берегу граничит с сумасшествием.
На нашем корабле сейчас приятная спокойная жизнь. Посольская чума бушует на берегу».

Дом-дворец располагался  на возвышении у берега и был обнесён плотным забором, который охватывал прямоугольником двор с садом и опускался к морю и далее по мелководью уходил в воду, чтобы, не дай бог, кто-то мог выйти за пределы ограды, о чём напоминали россиянам ежедневно.
 
Запрет оберегали приставленные к посольству офицеры охраны: японцами всё было сделано для полной изоляции посольства от внешнего мира.
В просторном доме каждый из свиты посольства нашёл для себя место. Гостей поставили на довольствие, оказав посланнику российского императора особые условия проживания и питания во флигеле дома, где было семь больших ухоженных комнат. В  половине дома посланника появились бесшумные гейши и слуги.

Столь почтительное и внимательное обращение, как показалось камергеру, сулило удачу в переговорах. Камергеру Резанову показалось, что к его персоне отнеслись, наконец, с должным почтением, и это подняло его дух. Он решил, что с японцами и далее следует себя вести строго и обращаться только свысока, поскольку это приводит к успеху и дает результат. Показалось, что скоро будет решен и главный вопрос переговоров, и он безоговорочным победителем вернется в Петербург.

С корабля в дом были доставлены подарки для императора. Это были меха, фарфоровая посуда, изделия ювелирного промысла, красивое оружие в серебре и золоте и английская электромашина, с помощью которой можно было осветить целый дворец.

Через важного бонжоса,  посетившего посланника российского Императора во дворце, для Императора Японии была передано письмо Александра I, так как сановник сообщил, что личная встреча посла и  императора невозможна.
Теперь осталось только ждать ответа с японской стороны.
На берегу странности поведения посланника усилились, что следует из отдельных записей из дневника Германа Левенштерна, которые кратко, но достаточно ярко, описывают ситуации, создаваемые периодически камергером.

«…Ключ (камергера – прим. автора) Резанова, который он никогда не снимает, возбуждает удивление у японцев. Японцам золотой ключ затмевает самого посла. В начале, в Мегасаки, как только он появился, так за ним собиралась толпа любопытных, восхищавшихся камергерским ключом. Резанов, которого это забавляло, сказал: «Нужно быть популярным». Он еще больше привлекал внимание японцев к своему ключу тем, что очень непристойно крутил туда- сюда свой достойнейший знак и, чтобы всё еще было понятнее, присовокуплял пантомиму (на рисунке возле записи, сделанного рукой Левенштерна, Резанов жестом показывает, как ключ вставляют в замочную скважину – прим. автора). Любопытным он кричал: «Императорская комната! Императорская комната! Императорская комната!»
Некоторые учтивые японцы отворачивались с таким выражением, как будто они хотели сказать «У императора России все же плохой вкус!»
 
Среди членов посольства камергер часто устраивал скандалы, пытаясь добиться исполнения своих наставлений и вздорных требований.

– «Вчера, когда поднялся воздушный шар Ландсдорфа, его превосходительство (посол Резанов – прим. автора) был вне себя от страха. Он ругался и кричал как выпь. Ландсдорф стоически выслушал все, что ему говорилось, продолжая наполнять воздушный шар. Последний поднялся, а потом с привязанной нити был благополучно возвращен в Мегасаки. Теперь Резанов был вне себя от радости…..и сказал ему после всех оскорблений – «Я рад за Вас».
- «Резанову пообещали, что придёт купец с лаковыми вещами. Но тот не пришёл и Резанов стал себя вести совершенно неприлично. Из его рта сыпалось такое, что другие постыдились бы в руки брать…. «Насрал я на ваши комоды» и т.д.».

– «…Резанов играл (на следующий день – прим. автора) во дворе Мегасаки с нашими и японскими офицерами .. в свайку***….. послышалось –  «Переводчики идут!». Резанов, который только, что играл в свайку, побежал домой, лег в кровать и начал играть роль больного. Переводчики сказали после того, как поздоровались: «Письмо, которое вы нам дали, мы передали, но он (император) не имеет права ответить, потому что это было бы вопреки японским законам». Резанов в это время стонал и охал….При этом переводчики известили, что курьер из Йедо может прибыть только в течение 30 дней. Эти известия возбудили злость Резанова. Он взялся ругаться на них…..
«Лаксман, – сказали переводчики, – был здесь девять месяцев».
«Лаксман! – зло ответил Резанов и язвительно улыбнулся, – у меня из моих офицеров под командою имеется 20 Лаксманов» (это конечно неправда – прим. автора)…
«Чем важнее персона посла, – тем больше времени требуется нам для подготовки вашего приема».

Тут Резанов выскочил из кровати и начал бушевать: «Насрал я на губернатора и все его платья. Я буду жаловаться на него императору Японии, когда придёт разрешение из Йедо, и он, конечно, воздаст мне должное».
Пока Резанов бушевал, были доставлены некоторые образцы лаковых вещей (с опозданием на один день – прим. автора). «Мне не нужны ваши дерьмовые вещи, сказал Резанов уже мягче…. В этот момент один из переводчиков открыл шкатулку. При виде красивой лаковой табакерки Резанов совершенно изменил свою речь, встал с кровати и сказал: «Ах! Ах! Сколько это стоит?..... как красиво, не правда ли?..».

- «Резанов все время жалуется на холод и сквозняки и на то, что он    мерзнет..… японцы доставили емуугольную жаровню, а теперь они снабдили его шлафроком (теплым халатом – прим. автора). Ревматизм мучает Резанова, когда ему взбредет в голову, и когда ему это удобно….. В спальне ставят большую жаровню….. и в спальне становится жарко как в бане. От угольного чада у Резанова часто болит голова, но виноват в этом всегда ревматизм. Он очень часто выбегает на воздух из этого раскаленного ящика. Сейчас погода довольно суровая, так что Резанов сможет заполучить ревматизм, если его у него еще нет».

– «Место для прогулки возле дома обнесено высокой бамбуковой оградой. У ограды всегда находится множество любопытных обоего пола, глазеющих на нас. Здесь Резанов в ночном колпаке, без штанов и в шлафроке с утра до ночи выставляет себя напоказ любопытным японцам. А мы злимся и досадуем. Как можно не презирать его!

….. Резанов находился в обществе Федорова на своем любимом месте (во дворе – прим. автора). Резанов захотел возвратиться домой, устав от глазеющей черни. Он повернулся, запутался ногами в длинном шлафроке, споткнулся и растянулся во весь рост, носом в грязь, так как за день до того прошел сильный дождь. Толпа японцев, глазеющих из-за ограды, разразилась громким смехом. Федоров, который стоял несколько впереди, вместо того, чтобы вернуться, убежал от стыда прочь и оставил посла в грязи…».

- «Резанов один вышел из-за бамбуковой изгороди и пошёл довольно далеко по берегу к городу. Он никого не встретил у домов, на улице, на полях… Резанов от этого осмелел и стал дерзким. Он повернул обратно и принудил Федорова, почти насильно, провожать его наружу. Они прошли порядочное расстояние и никого не встретили, как вдруг толпа женщин и детей, работающих в поле, увидела безрассудного Резанова… Они подняли страшный крик. Резанов, который сразу теряет голову, испугался и убежал прочь, охваченный паническим страхом. Федоров медленно последовал за ним. Резанов кричал ему: «Идите! Идите! Ведь в нас начнут кидать камни!».

В этот вечер его превосходительство хвастался подвигом. Он, несмотря на стражу, находился вне бамбуковой изгороди в ста с лишком шагах…
…к Резанову пришёл японский офицер…. спросил, кто именно отважился пойти в город? Резанову не оставалось ничего больше как сказать: «Это был я!», так как слишком много свидетелей присутствовало при том, как он бежал обратно, и он не мог свалить вину ни на кого другого…».

Крузенштерн иронизирует над Резановым, уже понимая, что он за человек.
- «21.12.1804. Сегодня Крузенштерн первый раз поехал на берег. Резанов, который принял его любезно, но с презрительной надменностью, был сам в башмаках. Но он потребовал, чтобы Крузенштерн снял свои башмаки до того, как он войдет к нему в комнату. «Нет, – сказал Крузенштерн, – тогда я лучше передам вам свой рапорт через порог и пойду или поеду в моих башмаках снова на корабль».

И Резанов был настолько великодушен, что позволил Крузенштерну ходить в башмаках по своей комнате, так как он увидел, что тут ничего не поделаешь».
– «…Крузенштерн сказал: «Это непозволительно, что японцы не сделали вам никакого подарка. Ведь они подарили Лаксману несколько мечей!».
Резанов: «О! Это были очень плохие мечи, самые обыкновенные мечи».
Крузенштерн: «Лаксман и был, по сравнению с вашим превосходительством, человек самый обыкновенный. Японцы должны были подарить вам красивый большой меч».

Долгими вечерами Николай Резанов выходил из дворца в сад,  смотрел с лестницы, на рейд, где стоял корабль. На «Надежде» загорались судовые огни, и там находился его главный оппонент, которому хотелось доказать, что он – Николай Резанов, то же чего-то стоит. И теперь казалось, что скоро все решится в его пользу и успех в переговорах не заставит себя ждать. А успех в переговорах вернёт благосклонность Императора Александра и откроет новые возможности для его компании в торговых делах.

Посол Резанов стал привыкать с размеренной жизни во дворце на окраине Нагасаки. Он и его свита ни в чем не нуждались и могли заниматься любыми делами, но только в пределах самого дворца без права выходить за его пределы.
Николай Резанов, продолжил составление словаря японского языка, который он начал еще во время плавания, используя возможность общения через переводчика с японцами, которых везли на родину. Здесь он привлекал для составления словаря слуг и гейш, которые создавали  приятные условия пребывания камергера во дворце. Гейши развлекали посланника и мило улыбались статичными лицами-масками, ненавязчиво сглаживая одиночество посланника.

Стало привычкой пригласить одну из гейш к себе в покои и, пользуясь тем, что жрицы любви и общения были хорошо образованы, расспрашивать их о предметах окружающих и записывать значение самых разных слов по-русски, сопровождая звучанием японского слова по-русски и иероглифами, которые старательно вписывали в текст гейши. Вся тетрадь была исписана не ровным почерком Резанова с оригинальными вставками иероглифов, вписанных руками женщин-японок. Все это происходило в милой, уединенной обстановке.

Каждый вечер, в один тот же час в углу опочивальни тихо, практически беззвучно появлялась гейша. Босая, в необыкновенном наряде и прической, с неизменной улыбкой виноватой рабыни, она скользила от входа вдоль стены, и беззвучно садилась на циновку, поджав ноги,  смиренно сидела, опустив голову, и ждала. Если хозяину спальни хотелось нежности и ласк, то по первому зову гейша вставала и, скинув халат, ложилась рядом, все также улыбаясь, замирая и легонько поглаживая руку мужчине. В ответ на внимание со стороны хозяина дарила несмело ласки, исполняя женский долг. Чуткая ко всякому сигналу обслуживала нежно и исчезала, как только чувствовала, что она уже мало интересует мужчину.

Если же хозяин был не в духе и никак не проявлял интереса, гейша, отсидев срок достаточный для того, чтобы мужчина уснул, бесшумно вставала и уходила, не издав даже шороха.

Поражало на первых порах, что в макияже все гейши были на одно лицо, и Резанову долго не удавалось определить, сколько всего японок приходят к нему. Но со временем ему удалось научиться различать девушек, и одну из них он  выделил. Когда эта девушка осталась с ним наедине, начиная с ней уже привычный разговор о названии предметов, Резанов спросил её об имени.
 
– Айко - улыбнувшись, ответила девушка.
–   Моё имя – дитя любви – объяснила она Резанову жестами.
Теперь Резанов ждал Айко с возрастающим нетерпением и они мило общались. Общение носило  спокойный и трогательный характер. Мягкость девушки, её обхождение были приятны, и Резанова тянуло к ней. Очень скоро он попросил, чтобы только Айко приходила к нему. На его просьбу японцы отреагировали быстро – Айко вовсе перестала появляться в доме. Очевидно, что личные привязанности здесь не приветствовались.
Николай Резанов, будучи мечтателем, представил себя уже в роли посла в Японии, ибо такая жизнь ему была очень по нраву. Не доставало, конечно, в настоящий момент общения с детьми и близкими, но это можно было исправить после заключения договора с японской стороной.
Эти мечты нельзя было назвать значимыми планами. Это были просто желания, которые, тем не менее, могли быть осуществлены, так как  близость Камчатки и Русской Америки позволяла успешно руководить торговлей в этих дальних от России местах.

В эти дни Резанов больше всего общался с Георгом Ландсдорфом.  Он высоко оценил образованность немца, его  неутомимость в делах, знание основных европейских языков и латыни, увлеченность многими науками и широкие познания в медицине. В тиши дворца, вечерами они говорили о перспективах заключения договора с японцами и о дальнейших планах развития отношений с этой отгородившейся от мира страной. Казалось, что теперь после того как их приняли официально и со всеми почестями поселили в городе, вопрос торговли должен был решаться только положительно. А иначе – какой был смысл содержать достаточно многочисленную миссию и не давать скорого ответа?

На упреки Макара Ратманова и неодобрительное молчание Крузенштерна после первой встречи посланника с японским чиновником, когда заносчивый ответ, показалось, покоробил японца, Резанов теперь мог ответить тем, что с этими узкоглазыми нужно говорить как можно жестче. Они силу понимают и пусть помнят, ; какова Россия и что представляет собой в сравнении с этой великой державой островная Япония, которую порой волна океанская может в некоторых местах чуть ли не перехлестнуть поперек.

На эту тему говорили с Ландсдорфом. Умный немец молчал, слушал говорливого камергера, удивляясь его неизвестно чем вскормленной гордыни и уверенности, что он так значим здесь на чужом берегу, среди народа, даже языка которого они не понимали совершенно.

В то же время, видя, как встретили миссию, какие знаки внимания и обхождение были предоставлены, Ландсдорф ждал с некоторым любопытством развития событий. Его смущал  несколько разгульный образ жизни посланника и его ближайшей свиты, долгие, порой глубоко за полночь застолья в окружении представленных к ним во дворце женщин. Обнаружились пагубные наклонности посланника, его стремление к сладострастию и унижению подчиненных ему людей, его неопрятность в одежде и порой, выходки, которые вызывали недоумение и смех японцев. Ландсдорфу показалось, что японцы, вероятно, специально создают такие условия проживания для посольства и теперь только наблюдают, как поведут себя гости в такой «золотой» клетке. Было совершенно ясно, что вся информация о событиях передавалась переводчиками, слугами и гейшами, людьми с улицы своему начальству. И здесь возникала угроза того, что подобное распущенное поведение может негативно сказаться на решении основного вопроса миссии.

Георг Ландсдорф попытался изложить Резанову мысли о своих опасениях.
- Вы делаете мне замечания, о том, как стоит себя вести посланнику императора?! - отреагировал Резанов.
– Извините, я не делаю замечания Вам, я просто думаю, что от поведения членов миссии зависит то впечатление, которое мы производим на японцев, ; ответил Ландсдорф, понимая, что этот разговор к добру не приведет.

- Вздор! Я думаю, Вы преувеличиваете! В конце концов, ничего особенно предосудительного мы не делаем, - самоуверенно ответил посланник.
Характер поведения миссии и то, как велись переговоры, безусловно, оказывали своё влияние на их результат.

Сложности государственного управления Японии, о которых были несведущи в России, состояли в том, что император, проживавший в Киото, не имел реального влияния на принятие решений. Все основные вопросы государственного управления были сосредоточены в руках воинственного совета сёгунов Токугава. Поэтому письмо, адресованное императору, было в данном случае совершенно бесполезно: сёгун, возглавляющий совет, его получить не мог, а передавать императору письмо было совершенно бесполезно.

В то же время в Японии в данный момент продолжал действовать принятый много лет назад строжайший закон об изоляции страны от внешних отношений: запрещалось, как принимать иностранные суда в японских портах, так и направляться самим японцам для торговли в другие соседние государства.
Утешало лишь то, что удалось же когда-то Адаму Лаксману заключить договор, позволяющий одному российскому торговому судну один раз в год заходить в японский порт и производить обмен товарами.  Этот факт, так и остался лишь договором на бумаге и японцы вскоре поняли, что со стороны России пока нет достаточной государственной потребности в торговле с Японией, до которой просто пока не «дотягивались руки» огромного государства, ведь на востоке у России не было крупного порта и какой-либо военной эскадры.

Пока посольство предавалось праздности во дворце на корабле моряки были заняты налаживаем такелажа, штопаньем парусов, ремонтом на судне. Все необходимое для жизни, питания команды и ремонтных работ доставлялось на борт безотлагательно и бесплатно японцами. Казалось все идет в направлении благополучной развязки.

Распорядок на корабле во время пребывания в Японии описывает Герман Левенштерн:
«В 8 часов все на «Надежде» встают и являются к чаю и кофе. После чая до 11 часов каждый занят рисованием, писанием, черчением, переводом, обучением…. Только иногда тишина нарушается обменом мнениями и разговорами. Когда свистят «шабаш», все идут на палубу. Эспенберг дает уроки фехтования, учит прыгать и перепрыгивать через веревку. Это моцион для каждого. В час мы садимся за стол. В 3 часа все опять прилежны, и все работают до чая. После чая занятия не регулярны. Мы вынуждены слушать музыку, пение, шум и игра в карты тормозят усердие. После ужина все исчезают один за другим и в половине 11 все уже спят..»

И вот, наконец, в марте прибыл сановник из Иеддо****.
В один из дней более двадцати чиновников прибыли для сопровождения посла в дом губернатора для оглашения долгожданного решения. Здесь же были представители губернатора с почетным караулом. Вдоль улиц, по которым шла процессия, были выстроены военные. Посланнику российского императора был предоставлен шикарный норимон*****, который несли восемь носильщиков. В норимоне восседал камергер Резанов, исполненный высокого достоинства. Остальные члены посольства шли пешком.  Окна и двери домов на улице, по которой шла процессия, были завешены разноцветными материями, чтобы из домов ничего не было видно. Улицы при этом были абсолютно пустынны.

Ответ, который огласили в доме губернатора, оказался  неожиданно неутешительным даже для местных японцев, которые уже свыклись с присутствием российского корабля и строили планы сотрудничества при приемке грузов из России. Многие даже взялись учить русский язык, надеясь найти хорошую работу переводчиков, когда товары из России станут поступать в Японию.

В ответном письме японский император указывал, что  крайне  удивлен прибытием русской миссии, принять посольство он не может, торговли не желает  и просит, чтобы русский корабль покинул Японию, так как его страна уже двести лет следует строгому закону, предписывающему полный запрет  на торговлю или иные отношения с внешним миром.

Для возвращения на родину предлагалось снабдить корабль продуктами питания и всем, что необходимо.
Японцы в самом начале переговоров знали о намерении посольства Николая  Резанова закрепить на правительственном уровне принадлежность России всех островов Курильской гряды и Сахалина, на том основании, что эти острова были открыты российскими купцами-мореплавателями.

В «Атласе Российской империи», изданном в 1796 году Российской Академией наук, который был доставлен посольством камергера Резанова в Японию в качестве подарка, все Курильские острова и Сахалин рассматривались как принадлежность России. Об этом говорилось и в посольских документах, адресованных японскому императору. Но совет сёгунов, зная, что Россия отвлечена на западном направлении и не располагает на Востоке достаточной военной мощью, решил ответить отказом на предложения торговли и тем самым, создать неопределенность статуса Курильских островов, на которых налаживалась определенная хозяйственная и торговая деятельность.
 
В ответе японской стороны говорилось о том, что Япония опасается «…заводить с неизвестной державой дружественные отношения, основанные на неравных правах».
Если следовать логике дипломатических текстов, можно сделать вывод о том, что именно надменность посланника Резанова, всячески подчеркивающего могущество и превосходство российского государства, особенности его поведения и стали тем мотивом, который помешал сближению и заключению какого-либо договора с положительным результатом для обеих сторон.

Не были приняты и дары российского императора, и сановник-банжос с почтительным поклоном вернул их Резанову. Возможно, японскому императору они просто не понравились, потому, что подобраны были неудачно: фарфоровая посуда, которой в Японии было достаточно, ткани по качеству более низкому, в сравнении с местными шелками, наконец, меха, не столь почитаемые в Японии, как в России. Среди дареных мехов было много шкурок чернобурой лисы, а ведь в Японии лисица считается нечистым, дьявольским животным.

Николай Резанов в ответ, совершенно не ожидая поражения в переговорах,  не сдержался и наговорил японскому губернатору дерзостей:
«Наш император помогущественнее вашего будет, и с его стороны это большая милость, которая из единого человеколюбия к облегчению ваших недостатков последовала».

А еще было сказано о том, что Сахалин и острова Курильской гряды принадлежат России и если Япония отвергает предложение о торговле, то и на этих территориях, не должно быть самовольной торговли с местными «мохнатыми» ; айнами, которые по праву открытия островов Россией, подданными России и являются. А коли не исполнят этого повеления, то пусть, мол, пеняют на себя, – Россия сумеет постоять за себя и на дальних своих рубежах.
Переводчики пугались, вздыхали, ёрзали, не решаясь переводить сказанное, но посол Резанов настаивал, чтобы непременно переводили все точно и полно.
Дело было провалено окончательно.

На корабле то же были сражены сообщением о провале миссии, а узнав подробности, Ратманов и Крузенштерн тут же обменялись мнениями о том, что еще можно было ждать от посланника Резанова, -  при его полной бездарной заносчивости иное положительное решение было бы удивительно.

 – Да и какой он дипломат! - в сердцах махнул рукой Федор Иванович, тут же отдав команду собираться в дорогу, так как вот-вот,  на судно должна была прибыть незадачливая посольская миссия.
  Как пишет по этому поводу Макар Ратманов: «… своей неуклюжей дипломатией собственными руками разрушил ту базу отношений, которая была заложена Лаксманом. Он сразу занял позу большого вельможи, которому японцы не так кланялись, не так обращались».

В докладной записке графа Николая Петровича Румянцева, в то время министра иностранных дел следовал вывод о плачевных результатах посольской миссии: ... видно, что японцы весьма расположены к российской торговле…Кажется, больше бы еще ожидать можно, если бы в настоящем случае японские обряды более почитаемы были. Усердие Резанова к поддержанию достоинства империи завлекло его в некоторую горячность, хотя в инструкции, ему от меня данной, в пример ему поставлено было… сообразовываться с обычаями их, и что за несоблюдение оных в 1624 году Послы короля Гишпанского, два кавалера златаго руна не были приняты и возвратились потому, что сообразовываться с японскими обычаями не хотели».
Скоро подошел баркас с группой людей посольства во главе с Резановым. На баркасе привезли запрошенные ранее у японцев рис, соль и иные припасы, которых могло хватить на два месяца пути.

Николай Резанов, хмурый, потерянный и крайне раздосадованный неудачей,  молча,  не кивнув Крузенштерну, ожидавшему его у борта,  прошагал в каюту.  Из своей, теперь отдельной каюты, камергер Резанов  практически не выходил до возвращения в порт Петропавловска.

* Ключ камергера, который вручают при присвоении титула. Носится на цепочке на мундире;
**Вильгельм Готтлиб Тилезиус фон Тиленау – естествоиспытатель и врач, художник-иллюстратор и гравёр. Член Петербургской академии наук;
           ***Свайка –русская игра по метанию гвоздика со шляпкой в кольцо;
           ****Иеедо – так в те времена назывался Токио;
 *****Норимон – носилки в виде паланкина для переноски знатных особ.