Сны командора. Часть 14

ПЛАН  НАКАЗАНИЯ ЯПОНЦЕВ. ПУТЬ НАЗАД

Получив поражение в переговорах с японской стороной, Николай Резанов решил, что японцев следует заставить силою вступить в торговые отношения, и теперь непрерывно вынашивал план по их наказанию.

За время плавания в Калифорнию Резанов несколько раз разрабатывал план выдворения японцев с остров Курильской гряды и с Сахалина и, понимая, что воинственные действия без разрешения правительства могут быть истолкованы крайне отрицательно, отвергал очередной созревший в воспаленном мозгу план.
Хотелось наказать японцев за строптивость, неуважение и несговорчивость, за унижение, которое он испытал в Японии.

Как только Резанов вспоминал своё пребывание в Нагасаки и лица японских вельмож, настроение его сразу портилось. Приняв для успокоения стакан крепкого согревающего душу напитка, камергер начинал лихорадочно прокручивать в голове эпизоды общения с японскими сановниками и яростно ругать их, вдруг переходя на японские обидные и резкие слова, которые успел запомнить за период изучения японского наречия.

Первым пунктом этого плана, придуманного им еще на пути с Камчатки в Ново-Архангельск,  было предусмотрена постройка судов с пушками, чтобы можно было идти к островам и нагнать страху на несговорчивых японцев, вынудить их покинуть Курилы и Сахалин.

Теперь, когда у него было два худых, но все же боеспособных судна и такие помощники как боевые офицеры флота Хвостов и Давыдов, решительные намерения о наказании японцев становились достижимыми.

В голове камергера к этому времени сложилась достаточно обоснованная диспозиция, и он решается изложить план изгнания японцев с островов  в письменном распоряжении для Николая Хвостова.

Несколько раз, переписывая письмо, он останавливается на жестком варианте акции против японцев, с приказанием уничтожить все фактории, магазины и склады на территории островов, а японцев годных для работы отправить в Охотск или даже в Русскую Америку.  Возможное военное сопротивление японцев предполагалось подавить. В планы камергера входило и нападение на шхуны японских моряков в море.

Прочитывая раз за разом своё письмо, Николай Резанов чувствовал удовлетворение, как будто уже удалось наказать японцев и заставить их жалеть о своей несговорчивости. В эти минуты он выходил на палубу «Юноны» в приподнятом настроении и вглядывался в океан, представлял себе развитие намеченных событий. Поднявшись на шканцы и повстречав Николая Хвостова, затевал разговор о том, что он лейтенант русского флота думает о японцах, которые без всякого разрешения с российской стороны торгуют с айнами на Курильских островах и Сахалине, ведут там промысел и рыбную ловлю.

- А что Вы предлагаете, Николай Петрович? Что мы можем сделать без распоряжений из столицы, без войск? Надобно несколько кораблей здесь держать, да гарнизон, какой-никакой, для острастки. Нам ли тягаться с целым государством? – задал ответный вопрос Хвостов, вглядываясь в живописные виды побережья Камчатки.

– Предлагаю пойти к Курилам и Сахалину и «пощипать» японцев, а в результате прогнать с островов. Склады и магазины сжечь, все товары изъять, а японцев отправить домой. Кто захочет из них, особенно мастеровые люди, забрать с собой в нашу колонию в Америке, – отвечал воинственно Резанов.
Глядя на карту, он яростно пристукнул по столу ладонью:

 -Я их заставлю торговать с нами!

Николай Хвостов малый скорый и решительный, частенько в легком подпитии, желая угодить начальнику, отвечал легко:
  –  Да что с ними церемонится, Николай Петрович, лупить их и гнать с островов, –  вот и все дела!

– Легко тебе рассуждать, коли вся ответственность на меня ложится,  -  думал после таких легкомысленных заявлений своего помощника Резанов, но, тем не менее, еще более укреплялся в своей решимость наказать японцев.

Николай Хвостов не без насмешки напишет о решении Резанова наказать японцев:
«Пойдём, – говорит он (Резанов – прим. автора), пощипать этих дураков в отмщение за худой приём нашего посла в Японии. Вы верно захохочете, да нельзя и не смеяться, что два маленькие суденки с пятидесятью человеками, идут наказать такой народ, который боятся пошевелить как муравьиную кучу? Но это всё не удивительно.
Вы спросите, каким образом, получивши ключ (знак камергера – прим. автора), ленту, все почести, век живя в Петербурге, сидевши за пером, вдруг пожелал обнажить шпагу, и где ещё, на море! Сделался из юристконсульта морским адмиралом! Вот прямо удивительная вещь!»

Вернувшись из Калифорнии в Ново-Архангельск в первых числах июня воодушевленный тем, что удалось решить задачу с продовольствием, Николай  Резанов, в конце июля объявляет о том, что отправляется двумя судами к Сахалину, а затем в Охотск, затем, чтобы быстрее вернуться в Петербург.

Отдав распоряжения о скором плавании,  Резанов встретился с Александром Барановым и поведал ему о том, сколь благоприятные места для создания сельскохозяйственной колонии он видел в Калифорнии. Было бы очень полезно и своевременно, пока испанцы еще не успели захватить всё побережье, выстроить там крепости, закрепить эти благодатные места за компанией и Россией. В этом случае можно будет как выращивать продукты питания, так и закупать их у местного населения, у испанцев для снабжения северных поселений Русской Америки.

- Согласен, Николай Петрович. Такой план был и у покойного Григория Ивановича, твоего тестя. Соберемся с силами, да пошлём туда судно. Надобно человек сорок отправить, чтобы их там не извели сразу, - живо отозвался на предложение Баранов, хорошо понимающий, что без развития колоний, увеличения их численности, что связывать следовало со стабильным снабжением продовольствия, долго колонистам не продержаться в Америке.

После обстоятельного делового разговора с Александром Барановым Николай Резанов вспомнил о Слоун.

– Как поживала твоя подопечная, Александр Андреевич, пока меня не было?  – спросил Резанов Баранова о девочке-индеанке.
- Тосковала без тебя, голубчик Николай Петрович. Ты, небось, скоро снова уйдешь в море. А она каждый день ходила на берег, на скалу и всё там колдовала, да грустила. Приходила всегда назад очень грустная, заплаканная. Ты уж попрощайся с ней по-человечески, объясни куда едешь и чтобы не ждала тебя более, а не то в море кинется,  –  ответил камергеру Баранов.

–Да уж, поговорю. И я к ней привык. Да теперь я жених!  -  воскликнул Резанов, в сердцах хлопнув ладонью по столу.
Баранов с пониманием покачал головой.

Через два неполных месяца пребывания в Ново-Архангельске  «Юнона» теперь уже груженная мехами и иными продуктами промысла, снялась с якоря и ушла в море на запад в направлении российских берегов.

Вслед за «Юноной» в своё первое плавание отправилась и «Авось».
Николай Резанов привычно разместился на «Юноне», подолгу просиживал в своей каюте, обдумывая сложившееся положение колоний, намеченные действия против японцев, свою поездку в Калифорнию, события в Сан-Франциско, непростые отношения с Кончитой и её семьей.

До Камчатки шли спокойным океаном сначала вдоль Алеутских островов, а затем направились вдоль восточного берега полуострова.

Намерения камергера, высказанные им ранее о личном участии в наказании японцев на Сахалине, угасали по мере приближения к цели плавания. На исходе второй недели, будучи уже у Камчатки, Резанов пригласил в каюту Хвостова и дал указания идти «Юноне» прямиком в Охотск, поскольку он спешит и ранее спланированное участие камергера в высадке на берег Сахалина отменяется.
Планировалось также, что «Авось» зайдет сначала в Петропавловск, поправит такелаж и, устранив открывшуюся течь,  отправится затем в залив Анива, где станет дожидаться прихода «Юноны» из Охотска.

Надобности заходить в порт Петропавловска у «Юноны» не было, и судно ходко под бойкими парусами пошло далее и, обогнув оконечность полуострова, устремилось поперек Камчатского моря к Охотску. Тем не менее, почти два месяца пришлось провести в море.

В один из дней, когда уже был виден берег и корабль подходил к Охотску, Резанов, надев мундир с лентою и ярко начищенные сапоги, пригласил в каюту капитана Хвостова и передал ему письмо  о действиях «Юноны» и «Авось» по выдворению японцев с островов. Не раскрывая содержания письма и объясняя сути распоряжения, Резанов отдал запечатанное сургучом письмо Хвостову, предупредив, что тот его должен вскрыть только у Сахалина по пути в залив Анива на обратном пути из Охотска. Перед прочтением письма, камергер строго наказал привести команду к присяге о неразглашении сути распоряжения.

В секретном распоряжении камергер Резанов указал:
«Осмотрев 16-й и 18-й Курильские острова (Симушир и Уруп), из которых на первом хорошая гавань, а на втором еще в 1795 году сделано селение.., идти к о. Сахалину, освободить тамошних жителей айнов из-под японской власти, обласкав и одарив их разными вещами и медалями; истребить все японские суда и магазины.., захватить несколько японцев.., а всех остальных отправить в их землю, объявив им, чтоб никогда они Сахалина, как российского владения, посещать иначе не отваживались, как приезжая для торга, к которому всегда россияне готовы будут».
 
«Войти в губу Анива и, буде найдете японские суда, истребить их, людей, годных в работу и здоровых, взять с собою, а неспособных отобрать, позволить им отправиться на северную оконечность Матмая. В числе пленных стараться брать мастеровых и ремесленников. Что найдете в магазинах, как то: пшено, соль, товары и рыбу, взять все с собою; буде же которыя будут ею наполненными и одаль строения, таковых сжечь…

… Обязать на судне вашем всех подписать, чтобы никто не разглашал о намерении экспедиции сей и чтоб исполнение ея в совершенной тайне было…»

В сентябре пришли в Охотск, что располагался на длинной косе из галечника в устье реки Охота у берега моря.

Дожди накрыли побережье. Низкое небо обильно увлажняло землю. Облака висели над тайгой, цепляясь за вершины огромных сосен.
Николай Резанов направился к дому, принадлежавшему торговой компании, где для него была приготовлена богато обставленная комната с камином, рабочим столом и примыкающая к ней спальня.

Беседа с комендантом порта Охотск подполковником Бухариным об организации поездки в Якутск и Иркутск показала еще несведущему в этих вопросах Резанову, что ехать сейчас не стоит, так как распутица, дожди и дороги приемлемой просто нет, а погода такова, что уже холодно и ночами подмораживает изрядно. Следует ждать более поздней осени, первых заморозков и снега, чтобы по зимнику отправиться в дорогу и при этом была бы возможность надежно пересекать многочисленные реки по крепкому льду.
 
Но камергера гнала вперед его неспокойная шальная звезда.
 Ему казалось, что нужно быстрее оказаться в столице, найти аргументы и реабилитироваться перед императором, министром и светом, донести свои предложения о влиянии на Японию в вопросах Сахалина, Курил и торговли, о развитии колоний в Америке.

Перед отбытием в столицу основной проблемой для камергера Резанова оставалась японская «заноза», глубоко засевшая теперь в его сознании. Дав накануне жёсткие наставления Хвостову в письме по нападению на японцев на островах, камергер стал изрядно нервничать. Теперь ему казалось, что решительные действия русских моряков под командою безрассудного Хвостова могут обернуться изрядным скандалом, серьезными для него проблемами и даже наказанием со стороны императора, ибо полномочий объявлять войну он конечно не имел.

 Теперь, сидя в удобном кресле за столом, Резанов ломал голову, представляя последствия такого решительного и несогласованного с императором и правительством шага.

–  Могут и наказать за своеволие. Именно своеволия не прощают у нас. Многое могут у нас простить, но только не своеволие. Что же предпринять? А то приедешь в Петербург, и сразу в кандалы закуют и назад отправят на рудники нерчинские, – размышлял камергер, горестно глядя перед собой. Он был крайне неуверен в благоприятном для него исходе дела, но в нём жила неприязнь к японцам,  не угасало желание их наказать.
 
Ночью, когда сон приходил урывками, ему виделись в сновидении строгие солдаты, стоящие в строю с длинными ружьями и остроконечных шапках, и он как брёл через их строй, ступая тяжело через силу. Строгие солдаты к нему стояли спиной, а когда он проходил  и они оказывались у него сзади, они вдруг поворачивались, и он, поглядывая украдкой через плечо, видел, что это не солдаты, а японские бонжосы, переводчики и гейши с лицами-масками. Все они, повернувшись, начинали громко смеяться и кривляться, показывая в его сторону. Руки как бы тянулись к нему, хотели схватить, толкнуть, ударить.
В горячке Резанов просыпался и долго не мог уснуть, выпирая влажный лоб. Затем снова ложился, перевернув уже намокшую подушку сухой стороной, укрывался одеялом с головой.
 
Промучившись бессонницей ночь, ошалевший от разрывающего его сознание выбора, накануне отъезда из Охотска в Якутск, камергер с утра сам поспешил на судно к Хвостову и потребовал своё письмо с распоряжением о нападении на японцев обратно, путаясь в причинах, которые заставляют его письмо забрать. Изрядно разозлившись без причин на Хвостова, Резанов взялся кричать на своего подчиненного, напоминая ему, что он будет делать то, что ему скажут и не его дело задавать вопросы начальнику.

Хвостов несколько смутившись и даже растерявшись, отдал уже распечатанное и чем-то уже испачканное письмо камергеру, и виновато промямлил, что вот, мол, не удержался и прочёл прочитанное письмо раньше означенного камергером срока.
Затем  умолк, ожидая ответа.
 
Резанов еще более насупился, выговорив ослушавшемуся его Хвостову, что ему морскому офицеру не к лицу нарушать указания старшего, и быстро покинул корабль, предупредив, что даст дополнительные инструкции о плавании к Сахалину уже к вечеру.

Забрав письмо, и поначалу решив, что этим он и закроет вопрос о намерениях напасть на японцев, несколько поразмыслив, Резанов решает дополнить ранее сделанные распоряжения, а письмо с приказом Хвостову вернуть.
Вернувшись к себе на квартиру, камергер на своём первом письме, долго подбирая слова в продолжение, ранее так смело написанного текста, добавил новые указания  и наставления.
 
В новых распоряжениях, в противовес ранее врученному секретному посланию, он изложил задачу мирную и чрезвычайно размытую по существу, с указанием причин отмены первого распоряжения:
«…нахожу лучше всего прежде предписанное оставя, следовать вам в Америку к подкреплению людьми порта Ново-Архангельска».

Становилось неясно, для какой цели он отправил к Японии два снаряженных судна и почему следовало направляться в Ново-Архангельск мимо Сахалина и Японии, значительно удлиняя путь.

Среди причин отказа от первоначальных намерений Резанов решил указать поломку фок-мачты, которой фактически не было, а также ссылаясь на неблагоприятные направления ветра, позднюю осень, вероятность штормов и необходимость вернуться в Америку.

Вместе с тем в новом предписании сохранялась оговорка, что «ежели ветры без потери времени обяжут вас зайти в губу Аниву, то старайтесь обласкать сахалинцев подарками и медалями и взгляните, в каком состоянии водворение японцев в нем находится. Довольно исполнение и сего сделает вам чести, а более всего возвращение ваше в Америку, существенную пользу приносящее, должно быть главным и первым предметом вашего усердия».

Чтобы сгладить спланированные разбойные действия, Резанов обязал Хвостова выполнить задачу наказания японцев несуществующими гуманными способами:
 «…всюду сколько можно сохранять человечество, ибо весь предмет жестокости не против частных людей обращен быть должен, но против правительства, которое, лишая их торговли, держит в жестокой неволе и бедности».

Завершается письмо снова словами о сломанной мачте:
«…здешний порт (Охотск – прим. автора) не способен к перемене мачты и что стечение обстоятельств обязало меня к перемене плана».

Второе письмо, по сути, дополняло распоряжение, изложенное в первом секретном послании, но не отменяло его, и всё было подано столь невнятно, что становилось понятно, – камергер Резанов снимает с себя ответственность за последствия, запустив, тем не менее, механизм агрессии и насилия против японцев.

Сделав дополнения в своем письме, Резанов несколько успокоился и решил довериться провидению и воле случая. Теперь, как он полагал, был найден вариант решения проблемы, при котором, не отменяя наказания для японской стороны, распоряжение отводило все возможные упреки в его камергера сторону.
Закончив с наставлениями Хвостову, Резанов снова запечатал письмо и отослал его на судно с нарочным.

В один из дней, когда на мокрый берег и лес стал основательно ложиться первый снег, не дождавшись сильных морозов, камергер Резанов с обозом, разместившись в седле резвой низкорослой кобылки, отправился вдоль речки Охота вверх по её течению, а затем через многочисленные притоки и реки в сторону Якутска. Путь в семь сот долгих и трудных верст следовало пройти по раскисшей дороге. Единственным помощником в пути мог стать только крепкий мороз, который скует реки и сделает проходимой раскисшие сухопутные дороги.

Получив новые инструкции, еще находясь в Охотске, Николай Хвостов решил не испытывать судьбу и прочесть послание. Увидев вновь написанное и сравнив его с ранее сделанными распоряжениями, Николай не понимая, что же ему следует делать, – побить японцев, или только посмотреть, что они делают на островах, возмущается со словами:
- Как он сухопутный человек может судить о надежности мачты? Она вполне исправна! И как теперь поступать с японцами?
Озадаченный Хвостов сам отправляется к Резанову за разъяснениями, но уже не застает его на месте, – камергер утром отбыл из Охотска, оставив Хвостова наедине со столь двусмысленно поставленной задачей.

Дорога до Якутска была тягостной. Мороз долго не собирался выполнять свою работу и реки покрылись только слабым льдом. Начались многотрудные переправы на плотах, при которых как не старайся, – вымокнешь и выбьешься из сил. Скорость перемещения обоза была невысокой, – в день проходили не более десятка верст. Распутица держала путников крепко, а потому приходилось ночевать часто у дороги, в возках, при свете костров не добравшись до теплого жилья.

В дороге многие простудились.
Резанова стал мучить кашель, поднялась температура, и можно было теперь только ждать города, теплого  ночлега и помощи лекаря, чтобы как-то поправить своё здоровье.

К Якутску,  городку у могучей реки Лены, пришли уже к ноябрю. Резанова, серьезно простудившегося в дороге, везли теперь в возке.
Весь город высыпал на берег реки, встречая обоз, ходко скользивший по вставшему уже на реке льду.

В городке камергера встретил комендант и, сопроводив санки с ним, поселил в теплом ухоженном доме. А как только Резанов несколько оправился от болезни, все  чиновники, купцы и разные служивые люди стали звать его наперебой в гости, стараясь расспросить об увиденном  в долгом путешествии.

Две недели   камергеру Резанову пришлось провести в Якутске и это время пошло на пользу. Кашель как-будто почти прекратился, озноб пропал, и только по ночам часто бросало в жар и к утру подушка, простынь и одеяло были мокрыми. Но встав и проведя весь день на ногах, камергер чувствовал себя относительно бодро и решил уже ехать, рассчитывая поскорее попасть в знакомый для него Иркутск, где надеялся подлечиться основательнее под присмотром опытных врачей. Благо, что, наконец, ударили морозы, река встала на долгие месяцы зимы, лег снег, и можно было сменить верховую езду на поездку в теплых санках, в полудреме, укутанный тулупами и медвежьими шкурами, коих натаскали ко двору, как только узнали, что камергер нездоров, но желает ехать далее.

Путь в Иркутск был достаточно скорым. Обоз с камергером  ходко бежал по льду Лены по уже проторенной санями дороге, следуя вешкам. Сильные морозы хорошо сковали реку, но надышавшись морозным воздухом Резанов снова стал сильно кашлять и к Иркутску уже обессиленный только того и ждал, чтобы приехав, лечь и уснуть долгим сном на удобной чистой постели. Казалось, что вся хворь сразу и пропадет. Тело, умаявшись от неудобств поездки, тряски в седле и на возу, сырости и холода, неустроенных ночёвок без сна, болело и настоятельно требовало долгого покоя.

В пути были неполные две недели, погода стояла тихая, но морозная. Вокруг реки лес стоял тихий, завороженный, укрытый пушистым снегом.
Подъезжая к Иркутску камергер понял, что серьезно заболел.

СНОВА ИРКУТСК. ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО НИКОЛАЯ РЕЗАНОВА

Николай Резанов приехал в Иркутск  «на щите», - удрученный ходом дел и состоянием своего здоровья. Долгое путешествие по морям, холод последних переходов от Охотска до Якутска и затем до Иркутска по тяжкой осенне-зимней дороге сломили здоровье камергера. В Иркутске он был вынужден лечиться основательно, не в силах теперь преодолеть по зимнику путь до столицы. В этом городе он провел почти два месяца, сначала отлеживаясь, а затем, выйдя на люди, пытался решать насущные задачи, чувствуя и угасающее желание, и физическую неспособность к их осуществлению. Слабость, вызванная хворью, кашель и общее истощение организма, требовали покоя, но нужно было ехать в столицу, так как предстоял путь длиною в долгие три месяца, а весенняя распутица уже была не за горами.
 
Сам генерал-губернатор Сибири 
Иван Борисович Пестель, находившийся в эти дни в Иркутске, раз за разом приезжал к нему и всё расспрашивал о деятельности торговой Русско-Американской компании, взаимоотношениях с алеутами, нескончаемых стычках с местными индейцами-сколотами, планах развитии монополии.

- Доклад готовит для Государя, - размышлял Николай Резанов и, стараясь сгладить впечатление о промахах  в работе компании, о голоде и пьянстве колонистов  и запустении промыслов, повторял раз за разом о свершениях и удачных делах на островах Кадьяк,  Ситка, о планах развития монопольной торговли и переносе поселений компании в несравнимо более благоприятную Калифорнию.
 
В этих, наполненных вдохновением прожектах, камергер был неудержимо красноречив. Он обладал свойством придумывать и развивать фантазии, заражая этой верою и слушателей. Вот и  грандиозный проект развития торговой компании и представительства России в Америки, создание русской крепости на калифорнийском берегу в изложении Николая Резанова звучали достаточно убедительно.

Многоопытный Пестель кивал, слушал,  раз за разом пытался говорить о вреде монопольной деятельности, которая развращает, а в отрыве от метрополии на тысячи верст, просто превращается в средство финансовых злоупотреблений, мздоимства, всяческих иных нарушений, принуждения и несоблюдения основных законов державы. Говорил губернатор и о значительном отрыве американских территорий, о том, что сама  Россия и Сибирь совершенно не обустроены и сил державе просто не хватит проглотить лакомый, но такой дорогой и неудобный кусок, который ныне и впредь будет только тянуть из метрополии ресурсы, еще бесконечно долго мало что отдавая в ответ. Говорили о войне, которая стучится в двери со стороны Наполеона, об угрозах от шведов и других европейских государств, поднявших голову после успехов российских, добытых при Екатерине. И завершая разговор-полемику губернатор заметил, что  Екатерина, радуясь и поощряя расширение Империи, все же думала о реальных благах такого расширения, а не о легко писаных прожектах и всегда императрица была против монополии, губительной для любого начинания, особенно в ситуации слабого за ней контроля.

Камергер не перечил, он знал, что все так и есть, и все отмеченное губернатором имеет место и в Охотске, и на Камчатке, и тем более в Америке, где миром правили насилие, бесправие как аборигенов, так и наёмных, привезенных с материковой России казенных людей. Знал, не перечил, понимая, что изменить что-то пока невозможно. Прибывшие поселенцы оказывались в сложнейших условиях быта, голодали, болели цингой, а оторванность от родных мест, тяжкий труд, враждебность местных  племен рождали острую тоску и как следствие беспробудное пьянство. Горячительными напитками увлекались без меры и очень склонные к алкоголизму, приученные колонистами, местные алеуты и индейцы. Вся торговля строилась на спаивании охотников, которые за спиртное, порох и скудные припасы отдавали меха скупщикам компании, оказываясь в вечном долгу перед купцами. Периодически возникающие бунты местных жителей, которые понимали, что теряют безвозвратно свои исконно родные места, подавлялись пришельцами жестоко – стычки и даже небольшие сражения уносили десятки, а порой и сотни жизней. Особенно жестоко казнили местных вождей-князьков. Так повелось еще при Григории Шелихове, который отличался скорым желанием овладеть богатейшими местами и вершил суд над непокоренными аборигенами жестко.  Этот немноголюдный край стремительно терял своё население от новоявленных болезней и эпидемий, завезенных колонистами, от водки и бесконечных боевых столкновений. Зыбкая нить мира нарушалась периодически и создавала тревожное предгрозовое настроение, которое изредка сменялось истинно мирным ходом событий.

В противовес такому течению жизни на побережье из России привозились священники, книги, способные изменить через приобщение к религии и грамоте, через ознакомление с культурой пришельцев отношение местного населения к колонизаторам. Но бороться с дикостью, которую упорно демонстрировали обе стороны этих ломающий строй жизни отношений, удавалось с огромным трудом, что рождало новые и новые примеры жестокости и насилия. Одним из методов приобщения местного населения было крещение язычников – алеутов и сколотов, превращение их в православных прихожан церквей и часовен, наспех строящихся на скалистых берегах алеутских островов. Аборигены стойко терпели процедуру крещения с омовением в холодных водах залива, предвкушая лакомые дары, столь нужные и желанные.  Но вступив в веру, наивно продолжали служить и прежним своим богам и новой вере, порой неистово крестясь, но обращаясь с мольбами и к своим идолам, по детски, забывали о заповедях новой веры, демонстрируя дикость и непослушание.

Николай Резанов помнил беседы со своим тестем Григорием Шелиховым, который поведал о ходе событий в Русской Америке. Отчаянным и крайне решительным человеком, был Григорий Иванович, стараниями которого возникла и монополия торговли на востоке Империи и сама Русская Америка.
Прибыв в Иркутск, Николай Резанов, посетив дом губернатора, узнал о том, что корабли «Надежда» и «Нева» летом этого года успешно прибыли в Санкт-Петербург, выполнив кругосветное плавание. Оба корабля пришли в исходную точку маршрута еще более способные к новому походу, чем в начале пути, претерпев по ходу путешествия несколько серьезных ремонтов. Что касается команды, то она во здравии и практически в полном составе вернулась домой. Доклад Крузенштерна по прибытии в родной порт содержал слова о полной и мгновенной готовности экипажей двух кораблей по приказу Императора Александра I, отправиться в новый самый дальний маршрут, не смотря на более чем трехлетнее плавание.

– Только бы в баньку сбегать, хоть разок! - под смех встречающих добавил офицер с «Невы».
На него цыкнул было капитан – Юрий Лисянский, а затем и сам добавил, уловив, что момент вполне удобный:
- Да! Попариться в баньке страсть как хочется! Наскучались по парку и веничку-то берёзовому русскому!
- А ещё бы под бочёк к тетке какой нашенской-горячей притулиться на недельку!- почувствовав либерализм момента, высказался под смех товарищей мичман-балагур с "Невы".

Император, министры и другие высокие чины, встречавшие моряков, снисходительно улыбались, давая возможность совершившим плавание людям ощутить вкус своей победы.

По итогам первого кругосветного плаванья все офицеры были награждены специально выпущенной медалью, а многие произведены в следующий чин.
Ходкая «Нева» Лисянского, которая пришла в Кронштадт на десять дней раньше «Надежды» Крузенштерна, имела честь видеть у себя на борту вдовствующую императрицу Марию Федоровну, и каждый офицер получил из её рук в подарок золотую табакерку.
 
Иван Крузенштерн 10 августа 1806 года был награжден орденом Святого Владимира с указанием «Совершив с вожделенным успехом путешествие кругом света, вы тем самым оправдали справедливое о вас мнение, в каком с воли нашей было вам вверено главное руководство сей экспедиции».

Этими словами Александр I словно исправил свою оплошность, выдав в своё время документ Николаю Резанову о назначении его главой экспедиции. Документ, который явился серьезным препятствием в осуществлении многотрудного
предприятия, когда наряду с объективными трудностями и опасностями плаванья приходилось командору Крузенштерну преодолевать и такого рода противодействие как борьба за право принятия единственно верных решений как руководителю экспедиции.

Оценил ли это император? Неизвестно, но замечательно то, что в этом случае недоразумения не привели к серьезным проблемам и позволили исполнить сложнейшую миссию человеку, который для неё готовился так долго и серьезно.

 Потеря одного из офицеров команды – лейтенанта Петра Головачёва случилась уже на завершающем переходе у острова Святой Елены. Причиной смерти послужило самоубийство, что говорило о достаточно трагических мотивах данного поступка.
Николай Резанов в лице лейтенанта Петра Головачёва нашёл на корабле единственного офицера из всей команды, который поддерживал с ним добрые отношения, почитая камергера как высокопоставленное должностью лицо.

– Затравили, заклевали офицеры Петра Головачёва, – не простили ему того, что он поддерживал меня в споре с Крузенштерном. Не мудрено. Такого и я, наверное, не простил бы  –  пронеслось в голове Резанова.

Резанов вспомнил, как тогда в Петропавловске в доме, где состоялось объяснение его и офицеров с «Надежды», Головачёв просил, умолял его объяснить как-то офицерам его, как члена команды, позицию и подтвердить, что он не был шпионом и доносчиком. Просил сказать при всех, что он как русский офицер – человек чести, не замышлял что-то против Крузенштерна и офицеров и никак не участвовал в заговоре, о котором в последнее время так много говорили на корабле.

Но Резанов тогда только отмахнулся от просьбы молодого лейтенанта, не счёл нужным что-то объяснять и не стал утруждаться, поскольку был больше занят собой и своим конфликтом, тем как сохранить своё лицо при скандальной ситуации. Теперь, уже по прошествии времени, Николай Резанов мог дать себе отчёт в том, что он тогда не только не хотел подчеркнуть честную по отношению к команде роль лейтенанта, но более того, был заинтересован в том, чтобы показать, что он в этом конфликте был не одинок.  Хотел убедить оппонентов, что у него был среди офицеров сторонник и, таким образом, он практически жертвовал Головачёвым, обрекая его на немилость команды «Надежды».

Николай Резанов, теперь сидя в теплом доме, в кресле у пылающего камина, всматривался в огонь, пытаясь вспомнить и в блесках пламени увидеть лица тех, с кем его так тесно связала жизнь. Он понимал, что гибель Головачёва была не случайна, и следовало признать, что смерть молодого офицера была вызвана, прежде всего, тем, какую роль он – Николай Резанов сыграл в его жизни и судьбе.

Резанов не жалел молодого офицера. Ему было теперь неприятно вспоминать все события, связанные с плаванием, когда его просто проигнорировали и указали на то место, которое он должен был занимать, как человек хотя и высокопоставленный, но  далекий от морского поприща. Вот и император распорядился, - всех наградили, а Крузенштерна третий уже раз высоким орденом за всё плавание, а ему в насмешку пожаловали дорогую несерьезную игрушку – табакерку, с которой связан некрасивый скандал в Бразилии.
Было неприятно и горько.
 
Ведь и он плавал в ледяных водах, изнуряя себя, то холодом, то жарой, питаясь хуже кучера в его доме, постоянно рискуя жизнью и имея всегда такую неприязненную жесткую оппозицию со стороны всей команды.
 
Стоило ли так мучить себя?

Для того, чтобы жалеть о случившемся, у Резанова уже не было душевных сил и состояние его здоровья было таково, что жалеть в пору хотелось только самого себя.

Состояние здоровья и душевный настрой Николая Резанова здесь в Иркутске оказались в том плачевном состоянии, что только с тоскою он мог думать о далеком Петербурге, о своих детях, оставленных на попечении матери своей и семьи Михаила Булдакова.

Силы ушли, как вода в песок так быстро, как будто их не было вовсе и надежд на их возвращение было совсем мало.
 В Петербург, где ему придется держать ответ и оправдываться, ехать было нужно, но это не сулило ему удовлетворения. Как ему писали из столицы, император и министр Румянцев выразили уже своё неудовольствие результатами его дел и поведения.

Крузенштерн получил новые награды за свой подвиг, признание общества, а он ; Николай Резанов в глазах окружения императора оказался причиной усложнения этого многотрудного мероприятия.

В Русской Америке ему не удалось решить основных задач развития поселений и оживления торговли. Состояние колоний выглядело плачевно. Дикость, беззаконие и пьянство, голод, болезни, страшная убыль населения, ненависть алеутов и колошей, – всё это указывало на то, сколько ещё усилий нужно  приложить, чтобы сохранить достигнутое компанией.

Япония, - холостой выстрел российской дипломатии, потеря времени и лица.
Вспомнилась Слоун.
 
Маленькая, верная, искренняя девочка с широко распахнутыми глазами в холодном неуютном доме. Теперь она вернулась в дом к Баранову и он позаботится о ней.

 Кончита…..

Его обещания вернуться к ней теперь казались ему столь нереальными, ; сном-наваждением или тем обязательством, выполнить которое уже недоставало жизненных сил. Преодоленное им расстояние, временные сроки и физические страдания стерли в памяти страсть, оставив горечь.

Склонившись над столом, Николай Резанов взялся писать письмо в Петербург верному Михаилу Булдакову.

Это было последнее письмо камергера.
"От генваря 24 дня 1807.
Получено с курьером 6-го марта 1807 года.
Наконец я в Иркутске! Лишь увидел город сей, то и залился слезами. Милый, бесценный друг мой живет в сердце моем одинаково!(о жене Анне – прим. автора) Я день, взявшись за перо, лью слезы. Сегодня день свадьбы моей, живо смотрю я на картину прежнего счастья моего, смотрю на все и плачу. Ты прольешь тоже слезу здесь, что делать, друг мой, пролей ее, отдай приятную эту дань ей; она тебя любила искренне, ты ее тоже. Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы мои меня оставляют. Я день ото дня хуже и слабее. Не знаю, могу ли дотащиться до вас. Разочтусь с собою со временем, и буде нет, но не могу умирать на дороге, и возьму лучше здесь место, в Знаменском, близ отца ее. Письмо матушки и детей, сегодня же с курьером полученное, растравило все раны мои, они ждут меня к новому году, но не знают, что может быть, и век не увижусь.
Матушка описывает, что граф Н.П. (министр коммерции Н. П. Румянцев – прим. автора) столько к ней милостив, что посылает наведываться о сиротах моих; у меня текут опять слезы, и благодарность извлекла их. Матушка пеняет, что я причиною, что граф на меня в неудовольствии, но что обещает столько же быть ко мне благосклонным, как прежде, и что всякого мне добра желает. Сожалею, что старушка огорчается, жалею, что граф не снизошел моей слабости. Но я не виню графа, потому что нет ему пользы вредить мне, впрочем, слава богу, все кончилось. Все получили награды, и один только я ничего не желаю потому, что не о том мыслю и ничего не удобен чувствовать. Видно, полно писать, я некстати слезлив сегодня.

Генваря 26 дня.

Не мог я онагдысь кончить письма моего, моральные страдания мои растравили еще более мою физику, все эти дни я приметно слабеть начал. Между тем у меня беспрестанно люди, а на них и смерть красна. Генерал-губернатор всякий день у меня бывает, иногда раза по два, и вечера проводит. Дружба сего честного человека и доброго услаждает меня.

Не знаю, будет ли у вас принят план мой, я не щадил для него жизни. Горжусь им столько, что ничего, кроме признательности потомства, не желаю. Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка; страдал от холода, голода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих. Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил, я сделался равнодушен; и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел, что одна счастливая жизнь моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них разливать себя. Испытал, что одна строка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе вообразить не мог. А все это вообще говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа. Но гордость ту, чтоб в самом себе находить награды, а не от Монарха получать их.

Приехав в Якутск, видел я благодарность сотчичей моих, весь город за рекою встретил меня, и наперерыв угощали. Здесь, в Иркутске, еще более видел ласки их, меня задавили поздравлениями. Я из благодарности, хотя без удовольствия, но таскался всюду, и из той же благодарности дал я и городу в доме училища на 300 человек обед, бал и ужин, который мне 2 т. руб. стоил.

Из Томска получил нарочного, что город приготовил мне дом со всею прислугою, здесь также наперерыв иметь старались меня, и г-н Ситников, уступя мне прекрасный дом свой, барски меблированный, дает мне стол, экипаж и ни до малейшей не допускает издержки. Остается мне пожелать только того, чтобы мой труд Монарху угоден был, верь, что мне собственно ничего не нужно. Не огорчайся, мой друг, что описывая в настоящем виде компанию, не пощадил я ни мало дурного производство ее, ты нисколько не виновен в том, но мне слишком дорого стоит труд мой, чтобы я в чем-либо закрыл истину.

Как добрый купец вникал я в торговлю вашу, я не думал быть им, но государю было угодно меня в купцы пожаловать, и я все силы употребил, чтоб в полном виде достичь звания сего. Много желал бы писать к тебе, но истинно сил нет. Еще 23 приготовил бумаги, но по сей день эстафета не отправлена. А затем и к родным не пишу. Пусть письмо это общим будет.

Прости, любезный друг Михайло Матвеевич, до свидания, верь, что искренне любит тебя преданный тебе брат твой Н.Р.

P.S. Из калифорнийского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветренницей. Любовь моя (о жене Анне – прим. автора) у вас в Невском под куском мрамора, а здесь следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству. Контепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем, здесь я, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, СОХРАНИ тайну.

Здесь в Иркутске, проезжая по городу и оказываясь во многих знакомых местах, где они с Анной бывали, Николай Резанов остро ощутил потерю своей жены. К недомоганию и слабости добавилась острая душевная боль и отчаяние от того, что изменить что-то уже нельзя. И показалось вдруг, что жизнь действительно закончилась, растворилась в этих необъятных пространствах континента и океана, в тщеславных попытках что-то изменить и отличиться.

Перед отъездом из Иркутска Николай Резанов с утра попросил запрячь коня в легкий возок и отправился вдоль реки к Знаменскому женскому монастырю.
Знаменский монастырь – красивый белокаменный храм, окружен каменными стенами и возвышается на берегу Ангары, том месте, где река, несущая байкальский воды принимает воды Иркута – посланника скалистой гряды Восточного Саяна и небольшой речушки Ушаковки, берущей начало из болот прибайкальской тайги. Так на перепутье водных потоков стоит этот старейший в городе храм, несущий долгие годы добро принявшим его окрестностям.

От ворот монастыря открывался красивый вид на город с его церквями и реку, закованную в лед. На льду кипела жизнь: сновали санки, возки c дровами и всяким другим грузом и товаром, направляющиеся к городу из окрестных деревень, шли люди груженные поклажей. На противоположной стороне реки виделась деревня на берегу Иркута, соединяющегося с Ангарой широким створом. Дымы из печных труб тянулись прозрачной сизой струйкой вертикально вверх, ; было безветренно.

Подъехав к воротам монастыря, Резанов вышел из возка и, сопровождаемый от ворот настоятелем, направился к могиле своего тестя Григория Шелихова.  Могила ютилась справа от ворот между стенами храма и ограды, спрятанная в глубине двора. Резанов уже видел в Петербурге зарисовки богатого надгробия, но теперь, с удовольствием отметил, что наяву памятник выглядит торжественно и очень достойно. Высокая остроконечная мраморная четырехгранная колонна с барельефом Шелихова, стихами и эпитафией на гранях, ограда вокруг, создавали законченное впечатление, и было сразу понятно, что похоронен здесь заслуженный человек, чьи деяния будут понятны каждому, кто сумеет прочесть написанное.

Стоя у могилы Григория Шелихова, Николай Резанов задумался о том, что сколь быстротечно время.

Не стало Шелихова, нет уже дорогой для них с Григорием Ивановичем жены его Аннушки, вот и он теперь задумался о своей кончине, хотя еще возраст позволял  жить и жить, но сил на это недоставало и оставалось только собраться в путь, который затянулся и был так похож теперь на путь в неизведанное.