Лиза. Часть 20

Лиза шла к нам, призывно размахивая ладошкой в белой шерстяной рукавичке.

-- Папенька! Георгий Яковлевич! Боже, какая чудесная нынче погода!

Её радостный голос и ослепительная солнечная улыбка заставили в миг забыть, что было сказано старым помещиком, но так и осталось без ответа, повиснув тяжким молчанием в прозрачном, морозном воздухе. Наплевав на законы приличия, я готов был бежать со всех ног, чтобы припасть истосковавшимися губами к её милым рукам, по которым успел уже сильно соскучиться. Словно юному, влюблённому мальчишке, хотелось, раскинув руки, кричать в бездонное небо, как я люблю эту худенькую, бледную девушку, спешащую нам навстречу в длинном, сильно широком к низу персиковом пальто с лисьей меховой пелеринкой, в лисьей шапке, надетой поверх повязанного на голову белого пухового платка и в чёрных сапожках, под которыми так весело скрипит утренний снег.

Густой лисий мех отливал благородной бронзой в щедрых лучах зимнего солнца и мои губы неслышно шептали ласково-озорное: "Лизка, Лизонька! Милый мой Лизёнок-Лисёнок". Почти поровнявшись с нами, Лиза вдруг оступилась в снегу, раскинула руки, едва не не потеряв равновесие, и мы с Яковом Ивановичем тут же кинулись к ней на помощь.

Старый отец, качая с шутливой строгостью головой, повернулся в мою строну.

-- Прошу Вас, Георгий Яковлевич, быть с Лизонькой построже, особливо к ручьям да колодцам близко не подпускать.

Все дружно посмеялись. Отшутившись важными делами, Яков Иванович отпустил руку дочери и заспешил к дому, оставив нас одних у большой заснеженной клумбы.

Синее небо отражалось в замерших, неотрывно глядящих на меня глазах, солнышко весело играло выбившейся из-под платка озорной прядкой и было уже совершенно безразлично, что сейчас думает отставной подпоручик Полонский обо мне и о наших с Лизой отношениях? Что станется в ближнем и дальнем будущем со мной и со всем этим миром, в котором я также дышу, также чувствую, также люблю и никто ещё не отнял у меня этого права, данного каждому человеку Богом не зависимо от того, в каком времени он родился и в какое время случайно попал? Невыносимо хотелось протянуть руку к милому завитку волос, дотронуться до её лица, прижаться губами к нежным губам и лёгкому дыханию, стынущему на морозе белёсым паром.

-- Как ты себя чувствуешь? Не замёрзла?
-- Нет, не беспокойтесь, мне вовсе не холодно. Солнышко нынче тёплое,  к лету уж катится. От самого Рождества его не было, -- она замолчала вдруг и наполненный небесной синевой взгляд смущённо опустился под ноги, -- Часу не прошло, как папенька увёл Вас, а я уж истосковалась вся...

Неподвижно стоять, мучительно перебарывая желание бросится друг другу в объятия, стало невыносимо.

-- Пойдём куда-нибудь?
-- Коль не возражаете, пойдёмте наперво к Тихону?
-- Да, конечно.

Я понимающе кивнул головой, не говоря лишних слов и ничего больше не спрашивая, но Лиза начала с торопливым волнением оправдываться, что ей надобно собственноручно забрать у Тихона тайную записку к аптекарю, которая к счастью не попала в город; что виной всему была безрассудная, отчаянная глупость, едва не доведшая до греха, и страшная болезнь, от которой двадцать лет назад умер в невыносимых муках её маленький братик Ванечка.

-- Не гневайтесь, прошу Вас. День нынче такой чудесный. Я всё хотела намедни объясниться да не решилась...

Я ласково перебил её.

-- Лиза, милая, не мучай себя. На всё воля Божья. Не случись той метели и твоего отчаяния, я никогда бы не встретил тебя.
-- А я - Вас... Верно и вправду метель та не во гнев Божий случилась, не в наказание за грехи наши?

Лиза Задумчиво глянула в небо, взяла меня под руку и мы неторопливо пошли к распахнутым воротам, свернув от них в сторону деревни.

Высокие островерхие крыши одинаковых серо-чёрных домов были сплошь завалены снегом. Казалось, под этими неподъёмными снежными шапками без того невысокие деревянные дома стали ещё ниже, сгорбились и утонули в снегу по самые окна. На улице не было ни души, словно все ещё спали, наслаждаясь приятным утренним солнышком. Лишь от закопчённых печных труб по-зимнему сонно и лениво тянулись в небо длинные столбы белёсого дыма. Терпкий печной аромат разливался в морозном воздухе, щекотал ноздри и, смешавшись с молочно густым запахом свежего, ещё тёплого коровьего навоза, уносил мою душу туда, где совсем близко, всего в паре километров отсюда навсегда затерялось во времени и пространстве моё давнее, безмятежное детство.

На пригретых солнцем почерневших заваленках дремали бело-пёстрые кошки, где-то радостно звенели синицы, чирикали воробьи, кудахатали куры. За глухими бревенчатыми заборами изредка и с явной неохотой перебрёхивались невидимые собаки. Лиза остановилась напротив одного из домов на самой дальней окраине у протоптанной к высокой калитке тропинке. Я отпустил её руку, она пошла к дому, но, едва сделала несколько шагов, калитка со скрипом распахнулась, из неё выбежала маленькая девчонка  лет восьми-девяти в шерстяной вязаной кофте и длинной серой юбке, из-под которой мелькали золотистые лапти. Девчонка покрывала на бегу большим коричневым платком светлые волосы, расчёсанные на прямой пробор и заплетённые в косичку с маленьким алым бантиком, но вдруг, словно о чём-то вспомнив, по-бабски сокрушённо взмахнула руками, в одно мгновение развернулась на месте и, ничего не сказав, также стремительно убежала обратно в калитку.

-- Таня! Танюша!

Лиза успела лишь растерянно крикнуть вдогонку эти два слова и с недоуменной улыбкой обернулась ко мне.

-- Верно Вас застеснялась...

Но за калиткой вновь раздался шум торопливых шагов. Одной рукой придерживая спадающий с головы платок, другой уже бережно прижимая что-то к груди, девчонка со всех ног бежала к Лизе, растягивая губы  в ослепительно счастливую улыбку.

-- Барышня! Лисаветочка! Доброго здравьица Вам!

Сделав пару шагов навстречу, Лиза едва успела присесть и призывно раскинуть руки. Девчонка с ходу кинулась в её объятия, прижалась щекой к рыжему меху и накрепко обняла Лизу оголившимися почти по локоть белыми, чуть полноватыми руками. Одна ладошка вжалась в мягкую ткань пальто, замерев и не решаясь пошевелиться. В другой замершей ладошке я увидел небольшую куколку без лица, затейливо скрученную из множества пёстрых матерчатых лоскутков, обвязанных яркими, разноцветными нитками. Прижав девчонку к себе, Лиза торопливо сняла рукавички и принялась закутывать белокурую головку сбившимся на плечи платком.

Сердце странно ёкнуло в груди и заныло вдруг чем-то непонятным, удивительно трепетным, нежным, таким, чего я никогда ещё не испытывал в своей долгой и не всегда правильной жизни. Я стоял, не в состоянии отвести взгляд от маленьких девичьих пальцев, доверчиво вцепившихся в плечи Лизы, от её милой руки, заботливо укрывающей голову девочки, от полоски алого ситца, вплетённой в тонкую косичку, и от этой куколки с кусочком белого атласа вместо лица, разодетой в нарядные пёстрые одежды. Захотелось кинуться к ним, обнять, прижать к себе и, зажмурив на ярком солнце глаза, раствориться в ощущении невероятного счастья, переполняющей душу любви, всего того, что зовётся вечным и нерушимым словом - семья. Сердце уже бешено колотилось от клокочущего в нём желания видеть руки наших детей, с такой же любовью обнимающих её плечи. "Первой у нас будет девочка" - мысль пришла в голову сама по себе, но не той, беспечно шутливой фразой, которую твердят всем подряд счастливые мужики, нашедшие свою половинку. Она прозвучала моим же собственным голосом так, словно кто-то знающий решил приоткрыть мне завесу в ещё неведомое, но давно уже свершившееся  будущее. От этой мысли солнце в небе засветилось вдруг в тысячу раз ярче и губы сами собой растянулись в счастливую солнечную улыбку.

Выпустив девчонку из своих объятий, Лиза положила в её свободную ладошку что-то блестящее.

-- Возьми, Танечка. Подарок тебе на рождение. Приготовила, да захворала вот...
-- Благодарствуйте, барышня!

Девочка засияла от радости, быстро взглянув, прижала подарок к груди и даже чуть отстранилась, пытаясь поклониться, но тут же выпрямилась и протянула Лизе разноцветную куколку.

-- То Вам, барышня Лисаветочка. Во здравие...

Скосив на меня стеснительный взгляд и по-деревенски стыдливо прикрывая улыбающийся рот краем платка, она прижала губы почти к самому уху Лизы, закрываясь рукой и платком так, чтобы я ничего не услышал и не увидел. Я понимающе отошёл на пару шагов, даже отвернулся к солнышку, делая вид, что не собираюсь подслушивать их женские секреты. До ушей долетал громкий, по-детски торопливый, взволнованный шёпот о Святках, соседских девчонках Агапке и Марьиной Катерине, их чудом сбывшемся гадании на барышню, о том, что куколка эта на счастье и доброе здравие заговорена. Лиза что-то также заговорщицки шептала Танюшке на ухо, благодарила, звонко целовала в щёчку.

Услыхав за спиной скрип снега, я обернулся. Лиза уже стояла, держа в руке тайно заговоренный подарок и снова по-матерински заботливо поправляла платок на девичьей головке.

-- Танюш, Тихон дома?
-- Не, Тишка в кузнице с тятей. С темна молотАми стучат, не ели ще, аж простыло всё. Уж заново греть надоть...

Заледенелые подошвы маленьких лаптей засверкали по узкой снежной тропке, платок опять сбился на плечи, косичка с алым бантиком упрямо выскочила из-под него и тут же скрылась за серой калиткой.

-- Таня - сестра Тихона, кормилицы моей дочка, Царствие ей Небесное, -- Лиза быстро перекрестилась и показалось вдруг, что она пытается оправдаться за свою настоящую, искреннюю любовь к деревенской девочке, -- А Тихон - брат мой молочный, на пять дней ранее меня рождённый.

Обогнув короткую, в пяток домов, улицу и пройдя позади дворов, мы вышли к приземистой кузнице, добротно сложенной из плоских известняковых камней. По обе стороны, опираясь потёртыми осями на деревянные чурбаки, стояли в ряд самые разные телеги и повозки, лишённые одного, двух, а то и всех четырёх колёс. Над покрытой тёсом и почти бесснежной крышей клубился сизый дымок, знакомо пахло дёгтем, углём, калёным железом и лошадьми. Я попытался вспомнить ту совхозную кузницу, которая тоже стояла где-то здесь и в которую я часто бегал с самого детства, чтобы посмотреть, как светятся в горне раскалённые до бела угли, как летят из-под молота искры и пышущее нестерпимым жаром розово-красное железо мнётся на чугунной наковальне, словно пластилиновое.  Нет, наша кузница была совершенно другой, из такого же камня, но гораздо длиннее и стояла ближе к дороге, на месте которой возвышается сейчас огромный господский дом.

Лиза, заглянув в приоткрытые ворота, позвала Тихона. На зов тут же вышел из темноты косматый парень, сильно щурясь на свет, с густо красным лицом, жидкой бородкой, в чёрных, коротких сапогах, кожаных рукавицах и затёртом грубом, парусиновом фартуке. Увидев нас, поклонился в пояс, знакомо опуская до самой земли руку.

-- Доброго дня вам... -- он виновато помялся, переводя взгляд от меня к Лизе, явно догадываясь о цели нашего визита, но не зная, можно ли говорить при мне об их тайном деле?
-- Доброго дня, Тихон. Записка моя при тебе?
-- Не, в избе припрятана, как велено. Принесть прикажете?
-- Нет... -- она замолчала, бросив на меня быстрый, словно спрашивающий разрешения взгляд, -- Я с тобой пойду.

Тихон согласно кивнул и, снимая на ходу фартук, тут же скрылся за воротами. Лиза повернулась ко мне, обеими руками прижимая к груди нарядную куколку.

-- Вы не прогневаетесь, коль оставлю Вас ненадолго?
-- Если хозяева не против, я тебя в кузнице подожду.
-- Верно не против.

Тихон уже выходил из ворот в распахнутом армяке и смятой войлочной шапке, когда вслед ему донёсся громкий окрик: "Тишка, к молоту! Железо простывет!"

-- Погоди, тять. С барышней Лизаветой в избу сходить надоть!

Грубый, прокалённый голос замолк, забурчав в ответ что-то недовольное. Не сдержав любопытства, я раскрыл воротину и шагнул в непроглядно тёмное после солнечной улицы помещение.

В кузнице было горячо и сухо, густо пахло лошадьми, горящим углём и железной окалиной. В угу светился кирпичный горн с кожаным мехом, по стенам висели большие и малые клещи, разные кузнечные приспособы на длинных ручках. Всё казалось до боли знакомым, точно таким, каким было тогда, в моём детстве - и горн, и эта чёрная наковальня на огромном деревянном пне, охваченном сверху и снизу широкими стальными обручами. По одну сторону от наковальни стояла на земляном полу внушительная кувалда, по другую - невысокая деревянная бочка с водой.

Немолодой, коренастый мужик, на вид лет пятидесяти, патлатый и широкоплечий, как все кузнецы, осторожно поднимал с наковальни большой светящийся брус.

-- Доброго дня, барин. Что надобно?

Кузнец лишь на мгновение оторвал взгляд от раскалённой болванки, намереваясь с явным сожалением опустить её в бочку с водой.

-- Доброго дня...

Бесшабашное желание захлестнуло вдруг так, что задрожали скулы. В одно мгновение вспомнились все уроки кузнечного мастерства, которые за этой же самой наковальней давал мне когда-то старый совхозный кузнец дядя Миша. Как я пришёл к нему пятнадцатилетним пацаном спросить, а можно ли из обычного напильника отковать настоящий боевой нож - вожделенный предмет гордости и мечтаний каждого деревенского подростка? В ответ был самый отборный мат, много грубых вразумлений и моя робкая просьба хоть раз попробовать постучать молотом по раскалённому железу, просто так, из любопытства и давнего интереса... Через два месяца я уже с лёгкостью орудовал тяжеленной кувалдой, улавливая каждое движение и каждый, строго определённый знак, подаваемый молотком дяди Миши, указывающим, куда мне встать, в какое место раскалённой поковки надо ударить и с какой силой. За лето я изучил и освоил все тонкости протяжки и высадки, с ловкостью делал подсечку, гибку, тросирование, а моя горячая клёпка на десятке отремонтированных и выкованных своими руками тяпок достойно прошла самые суровые испытания в нашем скудном, твердокаменном суглинке.

Я торопливо скинул шубу, ища взглядом, куда бы её деть. На глаза попался толстенный квадратный гвоздь, вбитый в деревянный столб, подпирающий потолочную балку, на который были навешаны какие-то части конской упряжи. Я повесил шубу на этот гвоздь, пристроил сверху шапку и стянутый после нескольких секунд раздумья свитер.

-- Ты что задумал-то, барин? -- кузнец замер с клещами в руках.

Надевая брошенный Тихоном фартук, я молча подошёл к наковальне, закатал по локоть рукава рубашки, надел толстые, но удивительно мягкие рукавицы, которые оказались мне сильно малы, и, легко подняв горячую кувалду, встал наизготовку, схватившись левой рукой за конец длинной ручки, а правую подвинув к самому бойку точно так, как заставлял и учил когда-то дядя Миша.

-- Давай, клади, --  я указал кивком головы на заготовку и наковальню.
-- Не балуй, барин...
-- Давай, пока не остыло!!!

Мой окрик подействовал. Кузнец, откинув со лба прокопчённые до желтизны седые волосы, взялся за небольшой молоток-ручник, молча указав им на острие круглого рога наковальни. Подчиняясь команде, я встал с кувалдой у этого острия, примерившись, как будет опускаться на него тяжёлый боёк. Толстый конец поковки лёг в основании рога и лёгкий молоток с явно демонстративным снисхождением барской причуде неохотно стукнул по ней у самого края. Подкинув кувалду, я сделал короткий замах и положил первый пробный удар точно в указанное место. Получилось! Всё получилось! За столько лет руки не забыли те давние юношеские навыки, которые пять лет оттачивались потом, но уже не в кузнице, а в институтском железнодорожном стройотряде, где я, играючи, и даже выигрывая на спор не одну бутылку водки, ровно десятью ударами забивал в шпалу восемь положенных для крепления рельса костылей.

Поковка подвинулась, второй удар стал азартнее и увереннее, за ним ещё один, ещё и ещё. Я уже понимал, что надо протянуть толстенный брус, сделав из него ровный квадратный стержень, и работа пошла сама собой. После первого десятка ударов, слившись в единый слаженный механизм, мы уже прекрасно чувствовали каждый жест и каждое дыхание друг друга, взяв размеренный, приемлемый для обоих ритм. Раз-два, раз-два. Железо плющилось и, подчиняясь нашей воле, послушно вытягиваясь в красивую, ровную полосу. Чуть левее, чуть правее - неуловимые команды звонкого молотка улавливались уже не глазами; нутро чувствовало их в движениях плеч и рук, даже в едва заметном повороте головы. Чуть сильнее, теперь чуть слабее, переворот, протяжка, выглаживание, опять переворот. Казалось, процесс придания железу нужной формы окончательно заворожил нас обоих, разжигая в руках и во всём теле невиданную доселе страсть. Сюда... Ещё... Ещё сюда... Стоп, поворот... Перестарался... Извини, поторопился... Вот так... Молодец... Ещё... Две пары глаз неотрывно следили за горячим металлом, давая беззвучные команды рукам, которые делали своё дело сами, не привлекая к себе ни взгляд, ни сознание. Также, как без малого сорок лет назад, сердце колотилось приятно возбуждающей радостью и я вновь ощущал себя гордым пятнадцатилетним парнем, сумевшим своими собственными руками победить горячий металл и способным теперь сотворить этими руками всё, что угодно.

-- Тебя как звать?
-- Павлом. А Вас как величать?
-- Георгий Яковлевич...

В порыве азартной схватки с огнём и металлом я не заметил, как вся поковка закончилась. Бросив молоток у наковальни, Павел сунул зашипевшее изделие в воду, отогнал рукавицей густой, смрадный пар и вдруг, глянув мне за спину, отвесил в ту сторону низкий поклон.

-- Доброго дня, Лизавета Яковлевна. Не прогневайтесь, доколе в пылу не увидал Вас.
-- Доброго дня, Павел Харитонович...

Она тихо стояла у раскрытых ворот за моей спиной, держа перед собой в белых рукавичках пёструю куколку, и, заворожённо улыбаясь, поднимала от неё пронзительный серо-голубой взгляд, будто делилась с новой подружкой своими девичьими секретами. "Первой у нас будет девочка" - вновь совершенно отчётливо прозвучало в голове, но уже её голосом, тихим и робко замершим, словно ожидающим в трепетном волнении, чем же отзовётся во мне это тайное откровение?

Вся душа и всё тело загорелись внутри и снаружи молодым, горячим огнём, губы сами растянулись в приветливую улыбку. Хотелось петь, кричать что-то радостное и бесшабашно весёлое, хотелось, не раздумывая, схватить Лизу в свои железные объятия, закружить прямо в кузнице с этой  очаровательной куколкой, густым лисьим мехом, пуховым платком и шерстяными рукавичками.

Едва я, бросив кувалду, скинул чуть растянувшиеся вокруг ладоней рукавицы и принялся закрывать рукавами неприлично оголённые руки, Лиза шагнула ко мне, но тут же остановилась.

-- Прошу Вас, Георгий Яковлевич, -- сняв рукавичку, она протянула издалека зажатый в руке желтоватый листок бумаги, несколько раз свёрнутый и залепленный посредине коричневым сургучом, -- бросьте это в огонь, прямо сейчас.

Принимая бумагу, мои пальцы коснулись её нежной, прохладной руки и я с бешено колотящимся сердцем всеми силами перебарывал нестерпимое желание прижать эту руку к своим истосковавшимся губам.

Вспыхнув ослепительно жёлтым пламенем, бумага мгновенно превратилась в кроваво-алые огненные лепестки, взлетевшие к небу невесомыми клочьями серого пепла и густым запахом жжёного сургуча. Показалось вдруг, что сейчас, в это самое мгновение сгорело ясным огнём самое главное, наипервейшее звено невероятно сложной цепочки причинно-следственных связей, приведших меня в этот мир; что десяток секунд назад оно ещё могло указать мне обратный путь в далёкое будущее. Вот и всё... Всё наконец-то свершилось. На душе стало вдруг ясно, солнечно и невероятно легко, словно этот мир окончательно принял меня, отбросив последние условности и признав неотъемлемой частью своего настоящего бытия.

=========================================
Часть 21: http://www.proza.ru/2018/01/18/1660