Вкусный напиток

Каркали чёрные птицы, каркали, как где-нибудь в осеннем парке собираясь на перелёт в тёплые края, только примостились они на крыше тюрьмы. И это их назойливое карканье разбудило Хриплого, оторвало от какого-то мало запоминающегося сна, привело к реальности, встряхнув, как наваждение покой. Были те одинокие часы до подъёма, когда узник наедине один с собой – с своими мыслями. Весьма неприятное соседство… Впереди суд. Срок. Но даже это казалось нужным, ибо это было избавление от навязчивого состояния неопределённости преследующего человека, как страшный кошмар ежедневно, до тех пор, пока он точно уже не знает, сколько… сколько сидеть.
А это значит, переживать… думать… ежедневно.
Ежеминутно.
Хриплый поглядел на окружающих спящих людей – им всем предстояло жить в этом состоянии, как и ему. И этим они все похожи, точно невидимый рок давит надо всеми…
По разному переживают люди. Кто-то впадает в состояние постоянной тяжести – депрессии, и сидит, как истукан, на нарах. Кто-то рассказывает с упоением о прошлой своей жизни, и эти рассказы вдруг неожиданно для самого себя вырастают в прекрасную прошлую жизнь… Кто-то приноравливается к тюрьме, как к брату близнецу, стараясь принять те неписанные нравы, царящие здесь, как единственно правильное течение судьбы – к тюрьме тоже привыкают.
Хриплый знал, что он выживет в этой круговерти боли.
Он это точно знал. И зря каркали галки…
Проскрипела тележка – скоро завтрак… Каркали неутомимо галки…
Эти звуки из коридора, где уже хозяйственная обслуга – из зэков выполняла свои обязанности, это карканье… Хриплый закрыл глаза, и постарался ещё подремать, чтобы оттянуть наступление ещё одного дня – ещё одного дня будто проходившей мимо него его жизни, которую когда-то он мыслил совсем иной.
Свет идущий от большого окна камеры, этот дневной свет, такой же, общий для всех, как и на воле притягивал к себе Хриплого, как магнитом. Он смотрел на волю через реснички окна, так бережно называли люди железные пластины, которые были поверх решётки на окне, и этот однообразный степной пейзаж, с тихим полем, был настолько притягателен, столько в него вкладывалось переживаний, что в памяти он отложился, как что-то очень дорогое и незабываемое.               
- Санёк, - позвал его Толик – Иди, квас пить.
Хриплый, отрываясь от этого своего внутреннего состояния единения в этой картинкой за окном камеры, торопливо слез с нар – и за столом с удовольствием выпил налитый арестантом в алюминиевую кружку квас. Он, этот напиток, искусно сделанный Толиком в трёхлитровой банке из тюремного хлеба был необычайно вкусным. Таким вкусным, что казалось, что в него вложено столько труда… Толик умел делать квас превосходно. Причём в это своё занятие он вкладывал столько умения, что со стороны казалось, что нет для него ничего важнее в жизни. Толик – худенький, с внимательными глазами – ждал большой срок. И может и потому он всегда смотрел на других с каким-то доброжелательным вниманием, понимая видимо, что все они выйдут на волю раньше, чем он… Арестант выпил свою кружку вкусного напитка, и внимательно поглядел на людей, их было несколько, которых он пригласил к столу. Может он хотел, чтобы они запомнили его – вот таким, доброжелательным человеком?
Хриплый пил квас с наслаждением.
Этот квас Толика он запомнил на долгие годы, и иногда ему хотелось верить, что более вкусного напитка он не встречал в жизни.