Прощай, детство!

Бабушка тихо дремала на крылечке мазаного по-деревенски дома, подставляя вечернему нежаркому заходящему солнцу давно выцветшие щеки. Белый линялый платок, завернутый по-казачьи прямыми углами на лбу, четко оттенял загоревший треугольник морщинистого лица. Боясь напугать ее, Натка осторожно подтолкнула плечом  скособоченную калитку, протиснулась в образовавшуюся щель, зацепилась платьем за гвоздь, выругалась про себя, расправила затяжку и тут же про это забыла, в два прыжка очутившись у крыльца и тихонько прошептав: «Бабаня-я-я…»

Бабушка вздрогнула, но не успела от удивления всплеснуть руками, как Натка обхватила ее за шею и прижалась раскрасневшейся щекой к теплому, нагретому солнцем платку.
- Ты откель взялась-то, егоза? – спросила бабушка, немного заикаясь от волнения. – Я тя сёдни не ждала. Ну будя, будя…- нехотя отстранилась она от Наткиных крепких рук. - Ты как же надумала?
- Да чего ждать-то, автобус сегодня шел, – затараторила нежданная городская гостья.
- Ну тады вечерять пошли.

Старушка  резво встала и проворным шагом засеменила к землянке, и Натка заметила, что бабушка за год стала как будто меньше, ссутулясь и еще ниже пригнувшись.

- Как Николка-то, а мать? – кидала вопросы баба Наталя, утирая краешком платка слезившиеся от радости глаза. Пошурудив рукой за шифером, нашарила ключ от замка, сдернула цепочку с ушка в дверном косяке, толкнула с усилием дверь, и на Натку пахнуло детством: таким знакомым запахом кислого молока  в алюминиевой кастрюле, прикрытой бумагой, бурсаков с сахаром и кошки, которая тут же прошмыгнула между ног и кинулась к столу.
- А ну тя, поганка такая! – замахнулась на нее бабушка, и кошка послушно залезла под лавку, совсем не обидевшись, замурлыкала, наблюдая за хозяйкой и делая вид, что дремлет. 

Натка следом за кошкой забежала в землянку, ткнулась в разные стороны маленькой комнаты и уселась, весело вертя головой, на скрипучую кровать, которая сначала раздраженно, а затем, узнав в Натке девчонку, когда-то прыгавшую на ней до потолка, примирительно заколыхалась и, тихонько повизгивая пружинами, приветливо что-то простонала.

Все здесь для Натки было родным: печка, стол, накрытый не совсем чистой клеенкой, ложки в стеклянном стакане с засохшими крошками, ковер с выгоревшими оленями, железная кровать, видавшая виды, своим скрипом тоже радующаяся приезду бабушкиной внучки, серые фотографии в рамках с почти не различимыми лицами давно забытых даже бабушкой родственников, гвоздики под потолком со старыми расхожими вещами, которые всегда под рукой, в которые кутаются старухи на завалинке по вечерам и которые пахнут телятами, зимующими в таких землянках.
- Ну, садися, вот молоко, забели сахарком. Бурсаков, как знала, сёдни напекла, печку на улице растапливала, - суетилась у стола баба Наталя, подкладывая внучке пышные пахучие «восьмерки».

Натка, проголодавшись с дороги, уплетала аппетитные пышки, макая их в кислое молоко с сахаром, и, отщипывая кусочки, тайком от бабушки подбрасывала их под лавку кошке, благодарно рокотавшей, как мопед вдалеке.

Бабушка сидела напротив, радостно моргая влажными от слез васильковыми, немного вылинявшими от долгих забот глазами. Она тщательно пережевывала беззубым ртом кусочек бурсака, перекатывая его с одной стороны на другую, жмурясь и причмокивая. И это усилие старого человека показалось девчонке таким смешным, а гримасы бабушки такими комичными, что Натка расхохоталась, а бабушка, остановившись, извинительно улыбнулась, поняв  нутром молодость и не желая ей того же. Натка запнулась, вскочила, приобняла старушку, и та простительно похлопала ее по руке. Продолжая расспрашивать про родителей, про учебу, про город, про цены, баба Наталя убрала со стола, по-деревенски экономя, пополоскала одной водой стаканы, ложки, смахнула ветошью крошки, которые тут же подлизала дежурившая под лавкой кошка, налила в жестянку от консервы и ей молока, потолкалась зачем-то у печки, что-то проверив, подтянув, приоткрыв, и отправилась за внучкой, не ответившей толком ни на один вопрос, на улицу.

- Ты чё ж про отца ничего не расскажешь?
- А чего-о ему, рабо-о-тает, - растягивая слоги, лениво, устало с дороги отвечала
Натка, прохаживаясь по двору, посматривая на скотные загоны, прислушиваясь к зазывному мыканью буренки и с нетерпением ожидая самого интересного, чего в городе не увидишь и ради чего, казалось, она приехала, вспоминая по детству такую же радость от треньканья звонких струй парного молока о донышко чисто вымытого до блеска ведерка, как от звона в начищенные церковные ведерки колоколов по праздничным дням.
 
- Не пьет? – озабоченно спросила баба Наталя, перебив Наткино ожидание, вглядываясь серьезно и внимательно в лицо внучки, пытаясь материнским чутьем разгадать в ее беглом ответе всю правду о городской жизни младшенького.

- Да так, - нехотя проворчала Натка. И старая женщина поняла, что не все так легко и просто в семье сына там, далеко в шумном городе, в котором она давно не была; а последний приезд ее во время серьезной болезни снохи оставил тяжелые воспоминания о том, как она добиралась туда: по привычке одинокой  казачки, давно живущей со старой свекровью и тремя детьми и самостоятельно принимающей решения, никого не предупредив  ни о дне, ни о времени приезда, проблукала полдня с полными котомками и кошелками по длинным улицам района, и только благодаря деревенской разговорчивости, наткнувшись на людей,  хорошо знавших сноху, лишь к вечеру, выбившись из сил, тяжело поднявшись по бесконечной лестнице на пятый этаж и застучав кулаком в дверь вместо звонка, предстала она перед изумленным сыном и внуками, никого не обвиняя, ни на кого не обижаясь, но вознегодовав всем  материнским сердцем на этот огромный город, навсегда отобравший у нее Николку.

Заметив Наткины взгляды, бабушка улыбнулась, взяла со скамьи у землянки выветрившийся и обсохнувший после тщательного полоскания подойник и, забыв про город, вслушиваясь в нетерпеливое тяжелое перетоптывание коровы, сказала, сразу как-то успокоившись:
- Ну тык пошли в катух.

Натка сняла проволоку с калитки, пробежала мимо старого дощатого гаража, где стоял безвыездно уже лет двадцать, как новенький, "жигуленок", гордость и сокровище старшего бабушкиного сына, и на цыпочках подошла к пахучему коровьему базу. Буренка заволновалась, почуяв чужого, но, услышав хозяйкины подшаркивающие шаги, вытянула шею над воротами, поворочала огромными глазами и протяжно замычала, жмурясь от предстоящего освобождения переполненного вымени. Бабушка размеренными  и умелыми движениями поставила, как надо, корову, пододвинула скамеечку, села, протерла вымя и, приговаривая что-то  понятное только ей и буренке, потянула за упругие розовые соски. Сразу запахло молоком, теленком и еще чем-то по-детски вкусным. Натка стояла в уголке база, боясь пошевелиться, спугнуть это до жути знакомое чувство сопричастности чему-то важному, как тогда, в детстве, девчонкой, замирала от страха, наблюдая, как на свет появился теленок.

- Сядешь? – сквозь дремотное бренчание струй спросила бабушка.
- Не-а,- почему-то шепотом ответила Натка.
- Так и не научилась, - вздохнула баба Наталя, - давай кружку. Цыбарку–то поддержи. Натка достала из потаенного местечка под крышей эмалированную с червоточинками посудину, и бабушка прямо из ведра нацедила ей пенного ароматного напитка, вкуснее которого Натка ничего в жизни не пробовала.

За разговорами под тиканье больших настенных часов заканчивался вечер. Натка сидела за столом, слушая, как цокают бабушкины спицы, вспоминала деревенских подружек и требовала от забывчивой бабы Натали полного отчета об их молодой суетливой жизни.

- Да ну их, лахудр, патлы распустят, растелешатся и чимчикуют по деревне, песни горлопанят, хоть бы платки покрыли... - по опыту своей долгой жизни так и не поняла и не приняла бабушка очевидных явлений уже другого времени. - Завтря за глиной надо иттить, - перебросив через спицу пуховую нить, вздохнула она. – А-то дожжы пойдуть…

- Только не очень рано, - потянувшись, ответила Натка и по самотканой дорожке прошла в дальнюю комнату, где стоял круглый стол, самовар – новомодный, электрический, трюмо с кривым зеркалом, желтобокий шкаф, в углу под потолком уютно  темнела вся в бумажных розочках Божья Матерь, а у стены, прочно расставив железные ноги, утвердилась большая кровать, утопавшая в перине и высоких подушках.  Натка с разбегу плюхнулась в самую середину перины, продавив глубокое гнездо, откинулась на подушки, представила себя на троне, стянула с подушек накидку и покрыла голову, представив теперь себя невестой, чему-то заулыбалась, кивнула бабушкиной плюшке, черневшей напротив на гвоздике…

- Спать что ли будем, - зевнув, смотала баба Наталя клубок и отложила вязание на подоконник.

Перед сном Натка, как бывало в детстве, гребенкой расчесала бабушке, жалующейся на негнущиеся руки,  ее желтовато-седые длинные волосы, заплела жиденькую косичку. Утопая в перине, перекатываясь на железных пружинах кровати и слушая старческие  вздохи, кряхтенье и постанывание от боли в пояснице, Натка сквозь дрему попросила:
- Ба-а, расскажи сказку.
-Да ить я уж запамятовала все.
- Ну ту, про мальчика и волков, - настаивала Натка.
- Ну тык слухай.

И пока бабушка собиралась с мыслями, цепляя, как спицами, нити и петли незатейливой вязки рассказа, Натка шепотом вторила ее дремотному голосу, иногда подсказывая выученные наизусть еще в детстве слова о мальчике-пастушке, который неудачно пошутил, созвав односельчан криками о нападении волков на стадо. И в тысячный раз чуть не плакала от досады на глупость мальчика и от жалости к нему, когда волки все-таки напали, но уже никто не пришел на помощь. На полуслове бабушка вдруг громко засопела,  а  вслед за ней крепко заснула и Натка.

Рано утром сквозь чуткий сон, укутавшись одеялом по самую макушку,  девочка слушала, как скрипит бабушкина кровать, как шлепает слабая старческая рука по подушкам и тяжелой перине, взбивая слежавшееся перо в надежде, что косточкам будет мягко и что не будут они так ныть и тревожить ее по ночам. А потом Натка  почувствовала, как бабушка подошла к ней, поправила одеяло, тихо приговаривая: «Позарюй еще трошки…» Все стихло, а с улицы зашуршали открывающиеся ставни, и Натка сквозь прищур пыталась понять по сумеречному свету, который час и сколько можно еще подремать в теплой, по-утреннему уютной постели.

Проснулась Натка от щекотки и смеха и, не открывая глаз, заулыбалась, пытаясь отмахнуться от перышка, которым щекотала ее сестра Людмилка, прибежавшая пораньше, узнав от отца, что вчера бабушка встретила городскую внучку. Поболтав, они вместе перевернули несколько раз тугую перину, заправили кровать, поставили ушки подушек, покрыв их прозрачной накидкой, так легко превратившейся вчера в фату.

Позавтракали незатейливо вчерашними бурсаками с парным молоком, а когда Людмилка узнала, что бабушка собирается за глиной, придумала себе сотню дел и быстренько убежала домой, пообещав вернуться, как только мать отпустит.

- Идежа вдарилась-то Людмилка? – недовольно спросила бабушка, вернувшись из сарая с садовой тачкой. -  Натрескалась? Собирайся тады.

Бабушка с внучкой вышли за калитку и направились к пустырю, где копали местные жители глину для разных хозяйственных нужд.  Набрав полную тачку, они вдвоем, напрягаясь и пригибаясь грудью к ручке тележки, еле дотащились до дома. Бабушка тут же достала корыто и принялась колдовать над ним, подсыпая глину, навоз, солому, песок, а Натка только успевала бегать за водой, подливать в корыто и помешивать все это лопатой, с трудом взрезая плотное месиво. До вечера провозились с домом, обмазывая его со всех сторон, несколько раз готовили смесь и уже валились с ног, как прибежала Людмилка и сообщила все новости о приезде гостей из города – "мамкиных" племянников.

- Там жених тебе приехал, - усмехаясь, добавила сестра. Натка, шутя, замахнулась на нее, а та, увернувшись, уже улепетывала через огород, только ее и видели.

- Ну будя, пущай обсохнет хата – белить примемся. Замудохались сёдни совсем. Чувяки все перемазала. Завтря на подловку слазишь, чабур-хабур перетрясешь, старую обувку пошукаешь и мне, и себе, а может, в чулане чё найдешь,  – сыпала бабушка слова, пока закрывала ставни на ночь.

А наутро пришел дядя – старший сын бабушки, звал к себе обедать, хотел познакомить с гостями. Натка почему-то застеснялась, вспомнив Людмилкину шутку, и не пошла, а бабушке как всегда было некогда.

Так катились дни за днями нехитрой деревенской жизни. Натка успела побывать и в клубе на танцах, и покататься на мотоцикле с двоюродным братом, свозившим ее на экскурсию в поле и показавшим комбайн, на котором они с батей вкалывали с утра до ночи, и на посиделки сходить на лавочку к соседским подружкам, где собирались местные парни и девчонки, иногда приезжали на огромных машинах солдаты, присланные на уборку хлеба. И тогда парни ревниво замолкали, а девчонки начинали пуще щебетать, и какая-нибудь, осмелев, садилась в машину покататься. Все дружно на лавочке грызли яблоки, усыпали все вокруг шелухой от семечек и смеялись анекдотам, глупым шуткам и просто потому, что хочется смеяться, дурачиться в семнадцать лет, пока не крикнут взрослые и не разгонят всю ватагу по домам, потому что завтра рано вставать кому-то в поле, кому-то коров прогонять, кому-то по хозяйству убираться. И молодежь, не пререкаясь, сметала кожурки и огрызки в мусорное ведро и расходилась, не прощаясь.

А когда Натка оставалась вечерами дома, подсаживалась на завалинку к старухам послушать незатейливые рассказы о местных новостях.  И тут были свои темы, свои шутки, такие же интересные и необычные для городской девочки, которая уже теряла родовую связь с этим миром, заблудившись в суете бесконечного прогресса городской жизни. Нравилось Натке такими вечерами перед сном перебирать с бабушкой вещи в ее желтобоком шкафу: когда-то модные,  давно неодёванные шифоновые платьица и кофточки, сшитые вручную местными мастерицами-модницами, черные, лоснящиеся на свету плюшевые тужурки, пахнущие какими-то порошками от моли, пуховые носки и варежки – бабушкино рукоделье. И обязательно что-то тут же отбиралось для сына, снохи и внуков. Выкладывалось постельное белье с выбитыми уголками, которое она приготовила для любимой внучки. Вот только соберется замуж, так сразу отец приедет на КАМАЗе, погрузит перину, пару подушек, пуховые платки и постель – деревенское приданое. И Натка молча соглашалась, хотя знала, что так никогда не будет. А под конец баба Наталя бережно доставала узелок – свое смертное. И Натке становилось не по себе, но бабушка настойчиво напоминала, во что ее одеть, чем покрыть, указывала потаенное место в дальнем углу полочки, куда она, завернув всё в платочек, хоронила и свое последнее приданое.

А однажды рано утром, когда еще туман не сошел с пригорков, когда коровы, протяжно мыча, выходили из дворов, и, подхлестываемые пастухом,  собирались в стадо, бабушка с внучкой пошли в центр к клубу, откуда отходил в город автобус. И Натка, нагруженная деревенскими подарками, уселась на свое место у окошка и вдруг заметила городских гостей, которых провожала Людмилка. Про себя съязвила она, что поздновато подошли эти «сони» к автобусу, в котором не было уже ни одного свободного места. И Натке весело было рассматривать незаметно из окна того темноволосого парня в розовой рубахе, которого Людмилка так смешно назвала «женихом», и приятно было думать, что у него наверное голубые-голубые глаза. Автобус тронулся, и быстро помчалась Натка на маленьком «пазике», радуясь скорости, навстречу юности, чему-то новому, первой настоящей любви, уже догадываясь, что столкнет ее судьба с этим парнем – «женихом», замирая от восторга в предвкушении скорой встречи.

Но почему-то защипало в носу и в глазах, сжалось и отпустило где-то под сердцем, когда Натка проводила тоскующим взглядом  Людмилку, бабушку, так и забывшую снять фартук, родную деревню с сельмагом и с новым клубом, центральную улицу с асфальтовым покрытием, а потом пыльную степь с ее колыбельной дорогой то вверх, то вниз. И уткнувшись в окно, отвернувшись от галдевших пассажиров, разревелась вдруг Натка, прощаясь с родными по малолетству местами, прощаясь с детством, заблудившемся  и зацепившемся коротеньким платьицем за терновые колючки  где-то  на стареньком бабушкином подворье, от которого совсем скоро останется  лишь одинокий скелет облупившегося, давно не мазаного дома, залысины и плешины от развалившихся скотных построек, серые грязные расчески вывороченного недобросовестными людьми и бестолковой скотиной штакетника, лохматившего упрямую, жесткую бурьян-траву высотой в рост  человека.