Недосказанность

В молодости я работал на скорой помощи. Как-то мы прибыли в гастроном на углу Литейного и Петра Лаврова. При входе задумчивый человек лет тридцати. При ближайшем рассмотрении поэт Александр Блок.

- Кто вызывал скорую?
- Я вызывал.
- Где больной?
- Видите ли, в чём дело…
Блок смущённо потупляет взор.
- Я поэт символист, и сегодня у нас премьера моей пьесы «Роза и крест»…
- У вас в гастрономе?
- У нас в бухгалтерии гастронома.
- Странно.
- Что же странного?
- Ну, всё же как-то довольно неожиданно: в бухгалтерии и пьеса…
- Улица полна неожиданностей, – хмыкнул поэт-бухгалтер.
- Но бухгалтерия далеко не улица?!
 - Зато гастроном – самое подходящее место для любой премьеры...
- А у Розы есть фамилия?
- Роза – символ вечной женственности, поэтому символ у нас безо всякой фамилии, то есть, просто Роза.
- А Крест – надо полагать, просто крест?
- Крест это символ неизбежности! Обратите внимание: на другом берегу Невы сплошные символы.
- В смысле?
- Тюрьма «Кресты» - это же сплошная безысходная символика.
- В общем-то, в известном роде…

Бухгалтер-поэт вскинул руку и стал декламировать:
- Чёрный вечер, белый снег,
   Ветер-ветер, на ногах не стоит человек.
   Ветер-ветер на всём белом свете...
- Цитата, кажется, из поэмы «Двенадцать»? - уточнил я, - Но если человек не стоит, а шатается и падает, следовательно, отправляется в вытрезвитель?
- В вытрезвитель не желательно, я ведь не пью. Уже два дня. Поэтому лучше сразу в больницу Скворцова-Степанова, у меня там абонемент...

В общежитии студентов на Гренадерской набережной на третьем этаже в дальнем углу коридора стоял бюст Александра Блока. Кем был изваян, с каких пор там появился, было неведомо. Правда, доподлинно известно, что в данном помещении до революции квартировал генерал Кублицкий-Пиотух, отчим поэта. Сохранилась даже книга стихов, подаренная поэтом генералу отчиму с трогательной надписью: «Милому Францику, обречённому быть на этой пошлой войне». Именно оттуда, перейдя Гренадёрский мост, Блок уходил по Ланской дороге, ныне проспект Энгельса, до Озерков. Там напивался до безумия, а после сочинял шедевры. Ту же «Незнакомку».
После революции помещения внутри здания перестроились, и квартиры для высоких военных чинов упразднились. А бюст поэта остался.
Студенты Первого медицинского, проживающие в общежитии на Гренадёрской набережной в разное время, рассказывали, что с бюстом что-то было не так. Дескать, перемещается, то и дело, в пространстве и времени. То исчезает, то возникает вновь, хотя не имеет для этого никаких физических возможностей: ведь ноги-то для бюста не предусмотрены?! К тому же у бюста всякий раз, при очередной реинкарнации, новое выражение лица: то угрюмое, то приветливое, то какое-то промежуточное, сиречь, задумчивое.

- А скорую, всё-таки, зачем вызывали? – допытывался я у бухгалтера.
- Повсюду нас окружает недосказАнность, - загадочно ответил тот и несколько раз повторил:
- НедосказАнность, недосказАнность…
Затем с криками: «Караул! Убивают!» помчался на улицу.
- Ух, ты, незадача?! – удивилась вся бригада скорой, и вприпрыжку за возбуждённым поэтом-бухгалтером по бульвару.

Вскоре мне попался роман эссе под названием «Гамаюн» Владимира Орлова. Об Александре Блоке. Это ли не символика? Тем более, и Гамаюн, птица вещая. Ведь Блок, настоящий, а не тот одержимый самозванец из гастронома, будучи ещё совсем юнцом, написал пророческое:

«Над гладью бесконечных вод,
  Закатом в пурпур обращённых,
  Она вещает и поёт
  Не в силах крыл поднять смятённых.
  Вещает иго злых татар,
  Злодеев силу, гибель правых,
  И трус, и голод и пожар,
  Вещает казней ряд кровавых…»

Я спросил у друга детства историка Привалова– всё-таки за 11 лет, проведённых в застенках университета, узнаешь многое:
 - Неужто вещая птица гамаюн устами поэта предвидела не только Первую мировую войну, но и сталинские репрессии?..
- И землетрясения, - ответил Привалов, - Ведь слово «трус» означает землетрясение. А вообще, Тютчев не зря сказал: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…» Вот у Блока и отозвалось…
- Весь вопрос, у какого Блока?.. – вздохнул я.
- Ты знаешь нескольких? – Привалов посмотрел на меня с сожалением.
Тогда я рассказал историю про поэта-бухгалтера.
Привалов на минуту задумался. Затем изрёк, перефразировав Маяковского:
- Если поэтов сейчас клонируют, значит это кому-нибудь нужно.

Однажды я получил вызов на улицу Желябова. Меня предупредили:
- Известному писателю плохо с сердцем. Смотри там, по аккуратнее…
- Могли бы и не предупреждать, у нас все больные равны.
- Не забывай: всё-таки кто-то всегда заметно ровнее остальных.
Известным писателем оказался Владимир Орлов. Странно, я его представлял совсем другим; по крайней мере, хотя бы немного похожим выправкой, к примеру, на писателей Гранина, или Конецкого, а здесь невзрачный старичок с вкрадчивым голосом и очень мягкими манерами.
- Спасибо, доктор, что быстро приехали. Но мне уже лучше. Правда, раскалывается голова.
- Нитроглицерин принимали?
- Да, принял три таблетки.
- От этого голова и раскалывается. Сейчас послушаем, померим давление и решим, что да как.
Когда у пациента совсем улучшилось самочувствие, я сказал:
- Прочитал вашего «Гамаюна» от корки до корки…
- Это радует… - грустно улыбнулся писатель.
- Но так и не понял, от чего умер Блок?
- Вы, вероятно, хотите от меня узнать: правда ли что Александр Александрович умер от венерической болезни? Так вот знайте: он умер от разрыва сердца. Кажется, это называется инфаркт?
Я кивнул. Правда, ни о чём таком я и не думал. И уж тем более, о венерической болезни. Меня лишь интересовала причина смерти. Правда, несколько удивила любвеобильность поэта. Просто из содержания книги было действительно непонятно, чем же таким, серьёзным болел Блок, если впал в страшную депрессию и ушёл из жизни в возрасте 41 года?
Затем писатель встал с постели, и пошёл показывать библиотеку, под которую выделялось три смежных комнаты. А сколько было комнат во всей квартире, я так и не понял. Причём, как выяснилось, писатель обитал в своей квартире в гордом одиночестве. Приходила специальная женщина – кухарка и уборщица в одном лице, и всё.

Спустя полгода, я снова оказался на углу Литейного и Петра Лаврова в том самом гастрономе. За прилавком овощного отдела едва помещалась крепкая дама в зелёном халате, в испачканных землёю белых нарукавниках, с общим недовольным выражением лица и губами, ярко накрашенными алой помадой. К тому же разговаривающая матом.
«Вечная женственность»…, - подумалось почему-то вдруг. - А поэт - бухгалтер, вероятно, тогда просто приснился…»
В какой-то момент из подсобки вышел шатающийся грузчик в белом переднике, тащивший ящики с огурцами. И тётка сказала с укоризной:
- Саня, … так тебя перерастак...ну где ты.... всё время шляешься?
Я посмотрел на Саню и охнул: снова Александр Блок, вылитый.
Правда, моложе предыдущего, и в этот раз изрядно принявший на грудь. Между тем Саня лишь хмыкнул в ответ, почесал за ухом и был таков. Их там что, в этом гастрономе, действительно клонируют?! И вся грядущая недоскАзанность, вероятно, ещё впереди.

А спустя время, я узнал, что и фамилия Блок в нашем городе довольно распространена. Пожалуй, это не удивительно, ведь наш город, ещё с незапамятных времён, населяло много лютеран. В одной Литейной части до революции насчитывалось до 30 тысяч лютеран, составлявших большинство прихожан церкви "Святой Анны".
Правда, поэт среди них всё-таки был один.
«Солдату упал огонь на глаза,
  На клок волос лёг,
  Я узнал, удивился, сказал:
 - Здравствуйте, Александр Блок…»