Орден

1.
Подача горячей воды прекратилась внезапно, и намыленное тело Бориса окатили холодные струи, неприятные до рези. Борис выскочил из-под этого гребаного душа, выплескивая наружу все известные ему матерные слова. Слов таких он знал немало, поэтому ругань выплескивалась из него столь долго, что приятели, которые по той же причине с матерком выскочили из-под душа, уже успели исчерпать свой запас ругательств и восхищенно ржали, указывая на него пальцами.
- Эй, бригадир! – кричал среди взрывов смеха машинист комбайна, лысый татарин Загит. – Очень тебя прошу – спиши слова для нерусского! Половину я не понял – слышишь!
- Не-ет, ты для всей бригады спиши! – орал Степан Антонович, без трех месяцев пенсионер, с бородкой и уродливым шрамом через всю левую щеку. – Даже я не всё разобрал!
Ржали все: практикант – электрик Сёмка, близнецы Барашки - двое широкоплечих крепышей – доставщиков - Пашка и Костя Барановы, невысокий, но мускулистый атлет- гидравлик Гриша Демин, тучный мастер Петр Никитич – для бригады просто Петник… Этот досмеялся до кашля, подскакивая на месте, в конце концов поскользнулся на мокром полу душевой и брякнулся задом в грязную, пузырящуюся лужицу над водостоком. И был новый взрыв хохота, и гремел он сильнее прежних, поскольку присоединился и Борис, исчерпав свой запас ругательств.
Меж тем густой пар заполнил душевую – пошла горячая вода, и шахтеры, посмеиваясь, вернулись под душ. Угольная пыль, проникшая до корней волос, покрывшая лицо, шею, грудь за шесть часов рабочей смены, сейчас стекала в грязных струях, покидая эти здоровые тела, провозглашая конец еще одного подземного трудового дня. И были у этих мужиков по меньшей мере три причины для беззаботного смеха. Во-первых, сегодня Загит отмечал свой день рождения, и вся бригада по этому поводу была звана к нему в гараж после смены. Во-вторых, была пятница, и светила им перспектива замечательных выходных. И, в-третьих, этот последний день февраля подтвердил: бригада выполнила план добычи угля на сто тридцать процентов! Естественным следствием этого трудового подвига должна была стать неплохая премия, почетные грамоты и прочие приятные вещи.
Теплые струи смывали и усталость, накопившуюся за смену; для предстоящей вечерней гулянки это было просто необходимо. Но до вожделенного мероприятия бригада в полном составе, намытая до блеска, краснощекая, расставшаяся с пыльными и грязными брюками, куртками, подштанниками, портянками, - всё отстирается за выходные, - одетая по погоде в короткие овчинные тулупы, валенки и меховые зимние шапки, должна была предстать перед начальством с отчетом о смене.
Начальник участка Хаулин ждал их, такой же свежий и краснощекий. Сегодня, в последний день месяца он тоже спускался под землю, чтобы проконтролировать состояние участковых выработок – забоя, откаточного и вентиляционного штреков, чтобы проверить забойное оборудование, крепь, одним словом, чтобы оценить ситуацию в южном крыле шахты.
Именно южное крыло на глубине более километра разрабатывали его люди. Шахта была старой, с сорок третьего года она, как было принято писать в газетах, «давала стране угля», и оба её крыла вышли на глубокие горизонты. Эти горизонты за километровой глубиной таили полный букет подземных бед, известных горнякам: опасность горных ударов, взрыва угольной пыли, выбросов угля и породы, а также обильную концентрацию газа-метана, еще более взрывоопасного чем угольная пыль.
Однако уголь! Он был почти уникальным, одним из немногих, добываемых в стране, пригодных для производства кокса с последующим использованием в сталелитейной промышленности. Геологи и маркшейдеры утверждали, что угольные пласты, годные для разработки, уходят вглубь до третьего километра и ниже. Этот уголь был достоянием государства, и государство заботилось о бесперебойной добыче, снабжая местные шахты современной техникой и вводя для горняков специальную систему поощрений. Чтобы дать стране угля ежедневно в четыре смены спускались на опасную глубину сотни шахтеров, каждый с четко сформулированным заданием. При свете головных светильников они проходили новые выработки и удлиняли действующие, на себе тащили туда кабели на шесть тысяч вольт, монтировали оборудование, прокладывали рельсовые пути и конвейеры, и, конечно же, рубили, рубили, рубили этот ценный, чёрный, жирный и блестящий минерал, зовущийся углем. Отбойные молотки ушли в прошлое, уголь сейчас рубился комбайнами, с нескольких добычных участков непрерывным потоком шел по скребковым и ленточным конвейерам, лавиной ссыпался в вагонетки, составами доставлялся к стволу, поднятый скипами на-гора, попадал на обогатительную фабрику и оттуда в вагонах по шестьдесят тонн направлялся за две тысячи километров, на юг, для нужд гиганта отечественной металлургии.
Начальник участка Хаулин отработал под землей двадцать шесть лет; богатый опыт позволял ему осознанно определить роли для себя и для своих подчиненных в этом важном нескончаемом процессе. По его убеждению, вместе они были солдатами на передовой, принимающими на себя большую часть риска в битве против непредсказуемых недр земли. Всегда, выдавая наряд следующей смене, он словно посылал их в бой и, когда они возвращались с докладом о результатах работы, встречал как героев. Даже если часть работ по наряду не была завершена по обстоятельствам непреодолимой силы, они были для него героями, возвратившимися из боя живыми и без опасных ранений. Всегда у него находились слова поддержки, одобрения для них – для тех, кто был в бою честен и отважен, однако не было у него ни капли жалости, ни грамма сочувствия для лентяев и трусов. Такие изредка появлялись в коллективе, но задерживались ненадолго, благодаря воспитательным методам начальника участка Хаулина.
На сегодня он припас искренние слова для бригады Бориса Штокмана, но, увы, в этот раз честь поздравления бригады приходилось делить с Леваковым, парторгом шахты. Случай представлялся чрезвычайно важным, поэтому Леваков сам соизволил спуститься со второго этажа шахтоуправления, где располагался его кабинет, и сидел рядом с Хаулиным, когда веселая толпа горняков шумно ввалилась в нарядную. Хаулин жестом пригласил их занять стулья у длинного стола, и все сели, только Борис, стоя у своего стула, глянул на непроницаемо торжественное лицо парторга и начал немного сбивчиво:
- Значится так, товарищ начальник… дорогой наш Николай Платоныч… Бригада справилась с планом. Грудь забоя подвинули на… на три с половиной метра… Крепь в призабойном пространстве переместили к фронту… Сто тридцать тонн выдали на-гора… Комбайн, конвейера… в общем, все оборудование в порядке. Люди… ну, сам видишь…
- Про воду, про воду скажи! – громким шёпотом подсказал Петник.
- Чего там с водой? – с тревогой спросил Хаулин. – Приток по штреку большой?
- Д-да нет… - смутился Борис. – В душевой нашей… горячая вода – то есть она, то нет её…
- Это преступление! – вскричал парторг Леваков. – Я серьезно поговорю с замдиректора по хозчасти! Наши герои-шахтеры, отработав смену, должны получать все удобства! Все! Мы идем в бой, чтобы дать угля стране, и партия не потерпит отсутствия удобств для нас, бойцов угольного фронта!
- Да нет, неважно… - пробормотал Борис, но Хаулин моргнул ему, и тот замолчал.
Впрочем, парторг Леваков никогда не давал угля стране. Сам он не афишировал этого, но все горняки знали, что, погрузившись в комсомольскую деятельность еще в Горном институте и без защиты получив диплом, Леваков был направлен сюда на освободившуюся должность секретаря комитета комсомола. Семь лет спустя он стал парторгом шахты, и спускался под землю за эти семь лет примерно раз двадцать, когда приходилось сопровождать комиссии из обкома или официальные делегации коллег. Имел он талант говорить убедительно и долго, но не обижался, когда кто-либо из слушателей жестом или намеком затыкал ему рот посреди очередного словоизлияния. Вот за эту часть таланта его терпели и горняки, и руководство, считая парторга не самой большой бедой для шахты.
- Мы обеспечим вам, нашим героям, самые лучшие, коммунистические условия быта! – продолжал Леваков. – А вас я должен поздравить, товарищ Хаулин! Опираясь на нашу партию, вы сумели сформировать и воспитать такой ответственный, такой славный коллектив, и, прежде всего, - бригаду нашего уважаемого товарища Штокмана. Вы, товарищ Штокман, - гордость нашей шахты! Ваша бригада в течение последней пятилетки ежемесячно выполняет и перевыполняет плановые задания государственной важности! И вот на прошлой неделе руководством принято решение поместить фотографию бригады на республиканскую Доску почета – поздравляю вас, товарищ Штокман, поздравляю всех!
Хаулин снова моргнул, бригада отозвалась нестройными аплодисментами, а бригадир, покраснев, пробормотал что-то неразборчивое, что можно было понять, как «Спасибо нашей партии» или же как «К чертовой бабушке эту доску…»
- Эй, парни! – вмешался Хаулин. – Вы вообще понимаете, что это значит?
Парни с интересом подняли глаза на начальника, а Петник буркнул: «Ну, дык, более-менее…»
- «Более-менее» - не устраивает,- сказал Хаулин. – Я вам точно скажу. Попадание бригады на республиканскую Доску почета означает, прежде всего, что каждый из вас получит премию в размере трёх окладов…
- Ураа! – в два голоса отозвались братья Барашки.
-… кроме того каждый получит мундир Почетного шахтера…
- Урраа! – отозвалась вся бригада.
- … и еще предусматриваются ценные подарки ко Дню шахтера, - продолжал Хаулин после паузы, - а также право на внеочередное приобретение автомобилей. «Волга» - бригадиру и две «Лады» на бригаду.
Теперь дружно аплодировали все, а Загит, заговорщически усмехнувшись, спросил:
- Товарищ начальник, а шубу жене можно?
- И шубу можно, и шапку, и сапоги… - ответил Хаулин под дружный смех бригады.
- Товарищи! – парторг воспользовался паузой. – Хочу еще раз поздравить вас с трудовым подвигом и сообщить вам самую важную новость… Руководство объединения, комитет профсоюзов и партийные органы республики представляют товарища Штокмана к награждению орденом Трудового Красного Знамени!

2.
- Здорово вы праздновали сегодня… даже слишком, - вполголоса ворчала Инга. – Алинка ждала твоего подарка, Рудик плакал – не хотел спать ложиться без папы. И вот он, папаша, - гляньте-ка на него, - является домой после полуночи!
В своем любимом халатике со сфинксами и пирамидами, купленном прошлой осенью в Египте, со своими пышными, русыми немного растрепанными волосами, совсем без следов сна, – очевидно ждала возвращения мужа, - Инга была такой теплой, привлекательной, желанной, что Борис и не помышлял огрызаться на её ворчание. От коснулся рукой её щеки. Снег растаял на его ладони, она была холодной и влажной, но Инга не отвела её, только спросила, уже почти миролюбиво:
- Ну?
- Ж-жавтра в-выходной, - оправдывался Борис немного заплетающимся языком. – И-и-и… я пре… пред… дупрежд-дал тебя, что у Ж-жагита пр-раждник…
Покачиваясь он стоял в прихожей и никак не мог нащупать свободный крючок на вешалке, чтоб повесить тулуп. Крючок вроде бы нашелся, но внезапно отодвинулся в сторону, и тулуп упал на пол. Инга наклонилась, подняла его и повесила, прошептав с притворным недовольством:
- Предупреждал, да! И я просила передать Загиту мои поздравления… уверена, что ты позабыл… Но я сама звонила его Флюре, поздравила.
- Я-а? – Борис начал заводиться. – Я н-никода н-ничего н-не ж-жабываю. Ж-ж-агит п-полуш-шил пож-ждравление, ш-шкажал ш-шпашибо. Тебе!
- Тише говори! – шепотом упрекнула его Инга. – А лучше помолчи уж. Дети спят.
- А, да-а! – Борис, вынул жвачку изо рта. – К-конечно, я… я не забыл! Во-от, - он сунул руку в пластиковый мешок, в котором носил тормозок на работу, и извлек оттуда красавицу-куклу в прозрачной коробке. – Эт-то для Алинки… -  вслед за куклой был извлечен красный пластмассовый автомобиль, - … эт-то для Рудика… - он полез в пакет третий раз, и вытащил три бледновато-красных тюльпана, - а эт-то тебе, м-моя хорошая!
- Ах! – Инга подхватила тюльпаны и теплыми губами коснулась щеки Бориса. – Уже тюльпаны созрели у вас в теплице? Спасибо, родной… Мыться будешь?
- Есс-сно! – прошептал Борис, неловко попытавшись обнять жену.
- Оставь пока, - в её голосе было больше обещания, нежели протеста. – Опять Загит праздник в гараже устроил, так? Запашок этот… Раздевайся немедленно, и в ванну.
- Есс-сно! – снова прошептал Борис. – Разве поместится бригада у Загита в комнатухе?
- Ладно, ладно, - шепнула Инга. – Давай помогу…  Только интересно, о чем вы там так долго болтаете, на ваших пьянках?
- Ха, п-просто всё… - ответил Борис, с её помощью стаскивая с себя одежду. – Знаешь, м-мои Барашки… они… они могут рассказывать, как забивали две стойки под вандрут … два часа могут рассказывать… и всем весело… интересно…
Он расположился в ванной полулежа, - лечь не позволяли её и его размеры, - в приятной горячей воде. Инга открыла шампунь, и запах ландыша наполнил ванную, Она втирала шампунь в его густую рыжую шевелюру и приговаривала:
- Вот теперь будешь чистеньким, будешь ароматным, солнышко моё…
Движения её ладоней были так нежны и приятны, что Борис даже замурлыкал от удовольствия: «М-м-м…»
Тут из прихожей донесся негромкий телефонный звонок. Инга упорхнула в прихожую, сняла трубку, а Борис с неизмеримым сожалением выволок своё сознание наружу из благословенной нирваны и напряг слух.
- Добрый… утро уже… - говорила Инга. – Кто-кто?.. Ах, простите, не узнала… нет, он еще не спит, он в ванной… Сейчас передам трубку… Это Леваков, - шепнула она. – Может, что-то срочное.
Придерживая телефон левой рукой, правой она подала Борису трубку. Он поймал руку с трубкой, притянул жену к себе и поцеловал в губы. Потом прижал трубку к мокрому уху и четко, по-солдатски сказал:
- Штокман слушает.
- Товарищ Штокман? – бесцветный голос парторга Левакова бродил в глубине трубки – то близко и разборчиво, то отдаленно и глухо. – Это Леваков беспокоит…
- Я узнал, - ответил Борис.
- Товарищ Штокман… простите, что беспокою в столь поздний, э-э-э, в столь ранний час, - продолжал Леваков карамельным голосом, - однако, есть причина… Завтра-послезавтра у вас выходные, может быть за это время вы сумеете выполнить просьбу…
- Какая просьба, черт подери, на выходные?! – разозлился Борис, расставаясь с остатками нирваны.
- Прошу вас, Борис Яковлевич… э-э-э, простите, Семенович... не волнуйтесь… - карамелил Леваков. – Просьба моя не отнимет у вас много времени. Вот она. Могли бы вы покопаться у себя в документах, найти данные о ваших родственниках… ну, понимаете – полное имя, место рождения, национальность?.. Мне нужно всё это к утру в понедельник – это важно, в первую очередь для вас, не для меня…
- Дык вы же всё знаете! – Борис разозлился ещё больше, в порыве злости он даже стукнул свободной рукой по воде так, что брызги разлетелись по всей ванной. – Документы, которые лежат у вас в парткоме – там есть всё о моих родителях. Полностью всё. Абсолютно!
Краем глаза он заметил лицо Инги, она прикладывала палец к губам. «Прости… это он виноват…» - сказал Борис глазами и руками.
- Да, да… не беспокойтесь, Борис Семенович… - Леваков карамелил дальше, не обращая внимания на злость Бориса и переходя на доверительный полушепот. – О родителях да… у нас всё есть… а вот о родителях родителей… о ваших дедушках-бабушках – нету. Вот, именно о них я прошу вас…
- А на кой черт вам это надо? – изумленный Борис тоже перешел на полушепот.
- Честно скажу вам, товарищ Штокман… - шепот Левакова стал почти торжественным, - хоть и не имею права… Вы поймете… Представления о государственных наградах идут сначала в Москву, в министерство на подпись… потом правительственный указ делается, вот так… ну, кто-то там, в министерстве… может быть замминистра… кто-то красным карандашом поставил знак вопроса против вашей фамилии. Я говорил с ответственным в министерстве, он пояснил, что… они там посчитали, что вы еврей… поэтому требуют еще данные о родителях родителей.
- Да вы ж знаете, что я белорус, мать вашу расперетак! – не сдержался Борис. Какого хрена я должен искать данные о родителях родителей?! И вообще, я не понимаю…
- Ну-у… я попросил вас, товарищ Штокман, - перебил его Леваков с обидой в голосе. – Вы под мухой, я под мухой…  Спите спокойно. Но завтра все-таки будьте добры поискать… Дело серьезное! Орден!
В трубке пошли короткие гудки. Инга спокойно отняла её у Бориса, положила на аппарат, и поставила его на пол. Потом так же спокойно она обняла мокрое тело мужа, и, пока длился поцелуй, напрочь улетели из его головы все на свете Леваковы вместе с их паршивыми просьбами.

3.   
Обрушение груди забоя началось внезапно, однако бригада была готова к этому. Опыт рабочих, опирающийся на опыт предыдущих поколений горняков и на нередкие чрезвычайные ситуации в их собственной жизни, выработал надежные алгоритмы действия в случае природных катастроф. Каждый знал свои обязанности, каждый действовал уверенно, сознательно, быстро, но без излишней спешки. Когда послышалось подозрительное потрескивание впереди комбайна, Борис отдал короткую команду по связи, и Сёмка, который дежурил на конвейерном штреке, остановил забойный скребковый конвейер, чтоб не порвались цепи при обрушении пласта. Братья-Барашки и мастер Петник наверху, в вентиляционном штреке уже орудовали топорами. Чурки были готовы заранее, поэтому за несколько минут парни установили две прочные рамы дополнительно, чтобы защитить от обрушения выход из забоя на штрек. Выполнив эту работу, они один за другим пробрались в забой и между двумя рядами гидростоек поползли вниз, к потоку свежего воздуха. Загит был уже в десятке метров от конвейерного штрека, аккуратно ведя комбайн вниз. У верхнего привода Борис передвигал гидравлическую крепь по мере продвижения комбайна, не прекращая наблюдать за забоем и отдавать команды по связи.
Первые глыбы обрушились на конвейер выше комбайна, когда головные светильники Петника и Барашков были уже рядом с Борисом.
- Эй, бригадир, помощь нужна? – крикнул Петник сквозь рев двигателей.
- Не нужна! – ответил Борис. – Двигайте вниз, к Сёмке, может там есть срочная работа!
Три точки света обогнули комбайн и растворились в темноте. Не много этой темноты оставалось до конца забоя, до сопряжения с конвейерным штреком. Борис и Загит продвигались к сопряжению со скоростью комбайна – иначе нельзя. Треск в забое усилился, куски угля разной величины падали на конвейер непрерывно, угольная пыль заволокла пространство так, что и светильников уже не было видно. Одна глыба обрушилась на комбайн, разлетелась на куски, и осколки брызнули по каскам.
- Ай! – вскрикнул Загит, вытирая кровь со щеки.
- Всё! – крикнул ему Борис. – Стоп машина! Выходим на штрек!
- Ясно, бригадир! Давай за мной! – крикнул Загит в ответ, выключая двигатели комбайна.
Он кивнул три раза, и головной светильник прочертил три линии вверх-вниз, что значило: «Понял». Едва заметный сквозь пыль светильник бригадира повторил те же движения. Загит вывалился из забоя на штрек, а секунду спустя на комбайн обрушилась плоская глыба угля. Она скользнула между двумя гидростойками, оставив свободной узкую щель. Борис, который двигался вслед за машинистом успел выбраться из забоя только наполовину, ноги его зажало глыбой. Он выматерился и застонал.
- Эй, Барашки, помогай! – крикнул Петник, и, схватив бригадира за ватник, потащил его из забоя.
- Не выйде-ет! – со стоном крикнул Борис. – Молотки отбойные тащите!
- Уже! – отозвались братья, и двумя молотками принялись крошить глыбу.
- М-м-м! – стонал Борис. – Мать вашу! Живее. Сопряжение может обрушиться!
Петник всё тащил его, ободряюще подмаргивал, орал что-то несуразное, суетился и, в конце концов был оттолкнут Гришей и Загитом – они попытались приподнять глыбу, но та не подалась ни на миллиметр. Вдруг между ними протиснулся Сёмка с «медвежонком» - небольшим пневматическим домкратом для установки привода конвейера. Два шланга тянулись за ним. Мужики сразу поняли Сёмкин замысел, отодвинулись, а худощавый Семка просунул туловище в забой и ловко установил домкрат между пятой последней гидростойки и глыбой. Он повернул рукоятку, зашипел воздух, и глыба медленно поднялась на несколько сантиметров. Этого было достаточно, чтобы Борис с очередным проклятием вывалился из забоя. И тотчас глыба, поддерживаемая домкратом, раскололась на две части, одна из которых выпала из забоя вслед за Борисом.
- Ну что, цел?! – крикнул Петник.
- Цел! – ответил Борис. – Портки только изорвал, мать её перетак!..
- Сёмка! – заорал вдруг крепыш Демин.
Он бросился к забою, напряг мышцы, сдвинул выпавшую глыбу, и потащил парнишку прочь от сопряжения. Тотчас же в освободившееся пространство выпала вторая часть глыбы, а за ней посыпались куски помельче. Сёмка попытался улыбнуться, но не вышло. Слезы блестели в его глазах, лицо перекосилось от боли. Правая рука повисла как-то неестественно, на мокрые рельсы штрека капала кровь. Борис схватил кусок доски и проволокой зафиксировал Сёмкину сломанную руку.
- К стволу! – скомандовал он. – Я позвоню на-гора и догоню вас.
Треск стал еще интенсивнее, разнокалиберные куски вываливались из забоя на штрек, но стальные арки крепи сопряжения пока сопротивлялись давлению угля. Через две-три минуты ближняя арка не выдержала и, прогнувшись, выпустила на штрек массу угля. В это время бригада была уже далеко от сопряжения...
Они стояли рядом, пока перепуганная молоденькая фельдшерица с помощью Бориса накладывала на руку Сёмке временную шину. Они проводили парнишку на морозную площадь перед конторой и усадили в белую карету «Скорой».
- Все будет хорошо, Сёмка, - говорил Борис. – Мы к тебе приедем. Вечером все приедем.
С холма, где располагался поверхностный комплекс шахты, «Скорая» рванула к городу, укутанному в дымку привычного февральского тридцатиградусного мороза. Бригада провожала взглядами красный крест на задней двери, пока он не растворился в дымке. Потом все обернулись к Загиту, на чёрной щеке которого красовался белый крестик из пластыря, к Борису с комками ваты, торчащими из разорванных штанов, и с хохотом направились в душевую.
Там, у входа, их ждал Хаулин, срочно поднявшийся на-гора, как и они чёрный, немытый, а также парторг Леваков в расстегнутом тулупе, с бобровой шапкой в левой руке.
- Всё в порядке, шеф, - ответил Борис на встревоженный взгляд Хаулина. – Выброс средней силы, серьезного ущерба нет... Сменщики восстановят крепь на сопряжении, и пойдет уголь... часа через три, не больше... Сёмка руку сломал, правда... но до свадьбы заживет...
- Ну да! – Петник выглянул из-за спины бригадира. – Органы более важные для свадьбы – без повреждений!
Последовал взрыв хохота, а Леваков отвел Бориса в сторону.
- Так вот, товарищ Штокман, - сказал он, заговорщически подмигнув, - я должен поздравить вас с очередным подвигом! Знаете, партия любит своих героических сыновей. Вам не надо искать дополнительные свидетельства – там, в Москве, разобрались без них. Теперь вы кавалер ордена Красного Знамени, поздравляю вас еще раз! Уверен, что вся ваша бригада достойна наград, и я непременно подниму этот вопрос на партактиве объединения. Все достойны!
- Сёмка... – сказал Борис, мрачно глядя на парторга. - Он достоин. В первую очередь.
- Сёмка, - переспросил Леваков. – Этот практикант? Эпштейн, кажется, его фамилия... Э-э, я поговорю, конечно... но сомневаюсь, что там, наверху, – он поднял глаза к потолку, - очень сомневаюсь, что там одобрят...
- Почему нет? – спросил Борис, сдерживая всплеск злости.
- Ну, вы должны понимать... – пробормотал Леваков, сделал паузу и уже более уверенно продолжал: - Время такое... Вот в одном списке с вами, товарищ Штокман, был представлен к награде главный механик «Северной», Шапиро. Потому-то к вам и возникли вопросы. Квота исчерпана.
- Что за квота? –Бориса бросило в жар, но Леваков не мог заметить раскрасневшееся лицо под угольной пылью.
- Квота на лиц еврейской национальности, - пояснил Леваков, улыбаясь.
- Не понял, - сказал Борис.
- Что вам непонятно, товарищ Штокман? – улыбка стерлась с лица Левакова. – Мы должны награждать лиц разных национальностей. Пропорционально, понимаете? Это линия партии. И вы, как сознательный член партии, должны её одобрять. Разумеется, вашему Эпштейну мы... мы ценный подарок вручим. И давайте прекратим играть в непонятки!
- Да, - сказал Борис. – Давайте прекратим.
Леваков открыл рот, чтобы продолжать воспитательную работу. В это время Борис занес правую руку, и рот Левакова захлопнулся от сильного удара в челюсть. А Борис медленно повернулся и направился в душевую.

Авторский перевод с эсперанто