Джиудекка. Часть шестая

Прямо под балконом, на барельефе, два хорошеньких, со странно мультяшными в обыденности венецианского барокко мордочками котика - один в египетский профиль к зрителю, другой - в фотографические, позирующие семь восьмых - сидели у весело играющего на двух андреевским крестом составленных поленьях костра. Под ними мелко пустела каменными выбоинами загадочная надпись "Non turbare", и непонятно было, чем не стоит им мешать - непрошенным ли вторжением в уют их посиделок у камелька или актом гражданской сознательности по предотвращению непреднамеренного поджога ими алинкиной балюстрады, за которой грелись древние, от прежних хозяев унаследованные фикусы, выселенные от Гнаус, с Джиудекки, лишние люди - лишние гномы, и Виктор уже беспокойно серел голодным лицом и вчерашней рубашкой, опасно и потерянно полусвесившись с перил. Но и так она, розовая, заметила его, серого, первой - он, сбитый с толку сложно и многократно отражёнными во всех поверхностях городскими перспективами, откликнулся взглядом не на её даже взгляд, но на грохот колёс её тележки по неплотной каменной кладке моста, пробивший его в безумии здешней акустики прямо по барабанным перепонкам.  Оживился: "Помочь?" "Сиди уж, " - не повышая голоса, ответила она на ходу. Он сник, уменьшился, стушевался за фикусы, и это было правильно, его нужно было отрезвить, заземлить, приготовить к разговору о насущном.

"Ты проголодался наверное, а я, эгоистка, после магазина села в кафе, а там обычно как сядешь..." -  с порога зачастила Алинка, привычно, самоободряюще набивая звуковую пустоту словесным сором. Виктор неуверенно, смущенно, в неловкой, почти трогательной попытке восстановить ночную близость скользнул руками ей под ватник "Проголодался, да...", но она, подчёркнуто заметно поморщившись, змеисто вывернулась, намеренно неосторожно толкнула его тележкой, загрохотала колёсами на кухню: "Садись, ешь - вон, круассаны, которые здесь почему-то называются бриошами, хотя Мария-Антуанетта, дразня добрый свой народ, имела в виду нечто совсем, совсем иное - пухлое, ноздреватое, сдобное. Но вкусные, вкусные, тебе понравятся, горячие ещё, с этим конфитюром внутри, который здесь называются мармелата - с горчинкой, с апельсиновой корочкой - чувствуешь, да? Сейчас кофе сделаю, а потом пойдём погуляем - воскресенье как-никак. Заодно и обсудим дела наши скорбные. Да ты не пугайся, это фигура речи среди меня такая. Обсудим создавшееся положение, и новости мои, скорее, приятные. "

Виктор жевал хвалёные круассаны с таким опрокинутым видом, что Алинка едва сдержала смех. "Боже мой, боже мой. какое у него опрокинутое лицо! О ком бишь Настасья Филипповна так говорила? О жлобе Гане Иволгине, что едва чувствс не решился - отчего? От цинизма обсуждения себя как части бизнес-плана дельца Тоцкого и генерала Епанчина по реструктуризации и уценённой перепродаже своих подмоченных половых активов, нет? Впрочем, у меня тоже есть свой бизнес-план, и тоже по половым активам. Но сначала вопрос. Зачем ты приехал? У тебя есть какие-то мысли по поводу дальнейшего или всё в тебе - один, толкающий тебя куда-то, как лосося на нерест, гормон?" Алинка закончила почти зло, с удовольствием смакуя издёвку в собственном голосе, наливающуюся дополнительным ядом от его молчания, неумения выйти ей навстречу, нежелания делать хоть какое-нибудь коммуникационное усилие - выбросила в недра холодильника последний пакет с руколой из тележки, захлопнула дверцу и, с шумом выпотрошив в мусоропровод резервуар спитой бурой гущи, нажала на кнопку полного кофейного цикла своей никелем сияющей машины, подарка Гнаус на новоселье.

Арабика смуглой пыльцой щекотала в ноздрях, кофемолка весело повизгивала, и пар уже шипел, готовясь побежать по чашкам ароматною струёй, а Виктор всё не отвечал, увесисто немотствуя у неё за спиной. И она выдерживала паузу, не поворачивалась, зная, что если встретится сейчас с ним взглядом - снова упадёт в кисель телесных реакций и тягостной, липкой чувственности, становящий с каждым разом всё более терпким, всё более вязким, всё более топким. Кофейная пыль между тем поглотилась фильтрами, машина упруго натужилась, набирая давление, потом потихоньку его отпустила, и коричневая струйка пролилась и иссякла, образовав на поверхности сердечко кружевной пены. Алинка, ловко, не поднимая глаз, поставила чашку перед Виктором, села сама, отгородившись от него столом, и только потом, с безопасного расстояния, заставила себя сфокусировать на нём критический взгляд. Он был жалок, оскорблён и неопрятен - крупнопористой кожей, несвежестью мятой рубашки, золотистыми хлопьями круассанных крошек, осевших на нём от его натруженной, провинциальной непривычки к хрупкому, рассыпчатому, легкому и вкусному. Неумело взял напёрсток чашки в горсть, неумело отхлебнул, непроизвольно поморщился - тоже с непривычки, и Алинка, издеваясь,  спросила: "Что, невкусно? Плохо я готовлю кофе, а "Омнивори" - круассаны пекут, да? Дома мама лучше кормит? А мама, кормя и питая, заодно не научила, что на вопросы надо отвечать, иначе это невежливо, неприлично, раздражающе, вызывающе скандалы и прочие разные суициды и измены Родине?"

Виктор залпом, обжигаясь, выпил чёрные подонки, со звоном отодвинул от себя пустую чашку. "Алин, зачем ты? Причём здесь мама?" - и с видимым облегчением взял трубку кстати звякнувшего телефона. Алинка с умышленной беспардонностью смотрела на него в упор всё время его краткого, скомканного, мучительного разговора с пожилой и наверное такой же жалкой женщиной где-то там, в сибирских снегах. "А в Енисее синева, да, синева, такой вот палиндром, но не сейчас, не в октябре, сейчас там снега и снега, и вечер, а то и то и ночь", - шептала она, сама себя ненавидя, пока он мычал через шесть тысяч километров свои "нормально", "угу", и "ну всё, давай, а то дорого", и как только он отключился, столь же беспардонно прокомментировала: "А, значит, мама не причём. Или это не мама, а какая-то другая важная для нас женщина, а, Вить? " Тот, странно преображенный разговором с туманной и снежной далью, как Антей, получивший заряд сил от матери-Земли, выключил телефон, потряс темнотой экрана перед Алинкиным носом: "Мама. Других значимых женщин там нет. И да, кофе я пить не привык, такой вот я неевропейский получаюсь человек. Если есть чай, выпью прямо сейчас с удовольствием, потому что в горле першит и пересохло. А круассаны у твоих всеядных каннибалов - вкусные, только крошатся, и есть их надо как-то специальным образом, чему я тоже постараюсь научиться в кратчайшие сроки. Что ещё? Зачем я приехал? Венеция сама по себе достаточный магнит, нет? Я ведь даже в Москве бывал лишь проездом и в Питере - только тогда, единственный раз. И, да, ещё есть такая маленькая деталь - тебя хотел видеть. Тянуло меня к тебе. А тебя ко мне - нет?"

Алинка,  пристыженно отвернувшись, возилась с электрочайником, тонко резала себе подушечки пальцев острыми краями чайных пакетиков, обжигалась кипятком. Всё шло не так и не туда, у Мендиколи гулко и древне звонили к десятичасовой мессе, из соседских окон прозительно и нежно неслась ласковая венецианская брань. День был смачно надкусан - не ими, другими. Нужно было вгрызаться со своей стороны в то, что от него осталось. "Вот чай, вот сахар, и действительно пойдём. Побуду маленькой деталью, так даже и лучше. Ведь ты знаешь, у многих писателей прошлого, из когорты раз и навсегда Венецией очаровавшихся и потом забытых, поблекших на её фоне, встречается одна и та же мысль - причём я уверена, что они не воровали её друг у друга, а доходили до неё каждый своим умом. Они предлагали выселить из Венеции всех людей, всех торговцев, всех ремесленников, всех туристов, разрушить порт, вокзалы, мост, связывающий её с Большой Землёй - и оставить её благородно и волшебно умирать. Пуская туда лишь очень-очень редко, раз, не знаю, в столетие, кого-нибудь очень достойного - поэта, например, или пару известных любовников, чтоб те могли, преисполнившись этой красотой, зачать какое-нибудь особенно прекрасное дитя. В антисанитарных, боюсь, условиях, ибо кто бы тут стал заниматься чистотой постельного белья,  канализацией и вывозом мусора, когда б не ремесленники, не рабочий, подлый, недостойный здешних прелестей люд. Да, кстати, мусорщики поплыли, клаксонят, слышишь, турист-потребитель? Я заоодно свои, то есть наши отходы пойду им передам, а ты чай допивай, дверь захлопнешь - и спускайся. Идём отрабатывать потраченные тобою силы и денежные средства".