under water

- Дурная девчонка, — ворчу я, становясь похожим на сварливого старика, который порицает свою внучку, — Простынешь ведь

- Простыну, — легко соглашается Софи, а потом разворачивается на пятках черных балеток так, что ситцевое полотно юбки (кусочек воспоминаний неба о собственной синеве) описывает ровный, как у отличника по черчению, круг.

Дождь теперь льет не стесняясь, он уже почти ливень — тонкие прозрачные лески сбросили с облаков и теперь впору думать о вторжении кого-то-сверху, но не мне — я всегда знаю.

На Софи невозможно смотреть, глаза болят от этого света, будто замены исчезнувшего солнца — это даже не метафора, был бы рад если.

Я обреченно вздыхаю и все припасенные, уже сидящие на кончике языка аргументы испаряются. Такова великая сила очарования.

 — Дурная девчонка, — повторяю я уже мысленно и самоотверженно покидаю надежную крепость под козырьком собственного кафе. Впрочем, он уже не спасает от ветра, направляющего дождь прямо в мою сторону, будто специально решили меня достать.

Софи тем временем успела избавиться от обуви, стоит, босая, на камне дорог: по горло в своей улыбке, по пояс в чужом удивлении, ей весело.

Она ловит изумление на чужих лицах и кидает ответное, затаенное в ямочках на щеках и солнечному лучу у кромки зрачка наивно-детское: «Давай поиграем? »

София все время живет эдаким бедным студентом-первокурсником, раздающим листовки, которые по сути своей внезапно оказываются приглашением на странный квест под названием «счастье» — неблагодарное занятие.

Однако, иногда получается.

Иногда проходящие, совершенно серьезные, хорошо воспитание люди, задирают головы с прекрасным, не терпящим возражений аргументом: « А чем я хуже? »

Вот, как, например, женщина в сапогах, на каком-то немыслимом каблуке (больше ничего заметного в ней нет, чуть не спутал ее с Тенью, но каблуки помогли, в жизни не встречал Тени, которой были бы нужны каблуки) смотрит на сумасшедшую в синем платье (Какое же оно неопрятное, мятое и волосы во все стороны, как солома торчат, как пугало, — думает женщина), роняет свой черный зонт на тротуар.

Дождь смывает с нее серость, теперь ясно видно, что на щеках у нее веснушки, что нос слегка вздернут и вопреки всем правилам не рыжие, а темные, чуть светлее воронова пера волосы.

Цепляюсь взглядом за бейджик на груди, где выведено аккуратным почерком имя:
Агата.

Какая замечательная Агата, складывающая руки лодочкой — так бедняки просят милыстню — но вместо монет в руки ей падает вода.

— Смотри, — говорит мне Софи удивленно, — посветлело. И дождь какой-то теплый.

И правда, небо теперь почти сливается с Софиным платьем, но дождь не прекратился, «теплый» — это очень мягко сказано.

Он, дождь, огненный, почти как воск, капающий со свечи, но дискомфорт получаю только я, с восприятием умноженным на пару тысяч многозначных цифр.

Смотрю на нашу новую знакомую, Агату, в чьих руках послушно плавает солнце.

Ясно.
Говорю:

— Пошли домой. Видишь, ты опять выиграла у этого мира, один ноль в сегодняшнем матче.

Она смеется:
— Конечно победила, как по-другому. Но тут же хорошо.

Морщусь от капель раскаленной смолы, капающей мне на глаза, плечи и лоб, говорю: — Я сварю нам кофе… или глинтвейн? Хочешь глинтвейн? И обуйся, ради всех богов (меня)

Софи поднимает руки вверх:
— Сдаюсь. Но к джезве я тебя не подпущу. Даже не мечтай. Эксперименты будешь ставить на посетителях твоего кафе, не на мне.
Пожимаю плечами, не говорю, молчу: — Будь по твоему.

Этот мир всегда будет по-твоему, я постараюсь.