Колыма

     1. ВСТУПЛЕНИЕ    
     Написав это магическое для меня слово - КОЛЫМА, - я не могу не посвятить этому региону хоть несколько строк. Слишком большое значение этот район сыграл в моей жизни, в моем становлении, моем опыте работ... Все регионы, в которых я затем работал - и горное Верхоянье, и сопки Сибирской платформы на реках Оленек и Анабар, я всегда сравнивал с Колымой. И понимал, что работать мне становится все легче и легче...

     2. БОЛОТА
     Колымские болота!.. Кочкарник по речным долинам в пойме - 100 метров от стоянки на речке до склона... и я уже без сил... Кочки высокие, и если пробовать идти между ними, то постоянно садишься на попу, если пробуешь скакать по ним, прыгая с одной на другую, то соскальзываешь и , опять же, валишься. Это здорово выматывает.
     На Оленьке ничего подобного я припомнить не могу. Мы спокойно ходили по галечнику высохших русел или по пабереге рек. А в Верхоянье все долины были так засыпаны мелким щебнем алевролитов, что я постоянно думал, как просто было бы здесь ездить на Камазе или ГАЗ-69. Но это было невозможно, т.к. никакая машина не смогла бы подняться на перевал, что легко делал наш старенький вездеход ГАЗ-47.

     3. СКЛОНЫ
     Склоны на Колыме, я работал в левобережной низменной ее части, тоже были в кочкарнике, но не таком высоким, как по долинам, но все равно неприятном. И были они сильно залесены. Помню, спускаясь с водораздела вниз по склону, мы подошли к границе леса и Шульгина пропустила меня вперед. Я посмотрел на вершину сопки напротив - как ориентир, и, опустив голову, чтобы не хлестали ветки, "врезался" в лес. Пройдя метров триста мы вышли из леса и я поднял голову... Мы стояли на том же месте, как до входа в лес. Вершина сопки-ориентира была у меня за спиной… Я сделал круг "на пятачке"... Этот случай я запомнил на все последующие годы и он стал мне очередным уроком.
     В Верхоянье, где были распространены флишоидные толщи - чередование алевролитов с пластами песчаников на крутых склонах гор, мы по склонам, практически, не ползали. Идя по долине, описывали их визуально, отмечая слои на хорошо дешифрирующихся аэрофотоснимках. А затем переносили данные на карту.
     А на Сибирской платформе склоны сопок были залесены не так густо, как на Колыме, и проходимость здесь была несравнимо легче.
    
     4. ВОДОРАЗДЕЛЫ
     А вот верхние части сопок на Колыме и их водоразделы это было сплошное раздолье. Они были плоские и выше 300-й горизонтали совершенно чистые от растительности. Лишь отдельные кустарники стланика с мелкими кедровыми шишками. Были сезоны, когда из-за жары комар пропадал и мы ходили в маршруты по водоразделам вообще в шортах.
     Брусники и голубики по склонам было достаточно много и часто я просил Шульгину приготовить густое варенье.
     На платформе вершины сопок были залесены так же как склоны. Негустым лиственничным лесом с подлеском из тальника и ольхи и слабо заболочены.

     5. РЫБАЛКА
     Очень любил я ловить хариуса на маленький тройничек с самодельной мушкой. Вода в ручьях и бочагах была настолько прозрачна, что хариуса было видно как в аквариуме.
     В первые годы работ я выбирал и срезал ровное длинное удилище из молодого тальника и очищал его от коры до бела. По началу оно было тяжеловато, но со временем высыхало и становилось легче. Я возил его с собой все лето и даже при перебросках на вертолете, но осенью, при возвращению на базу в Лобую, где у каждой партии была своя полка для снаряжения, я его не брал, как-то неудобно было. Так что по весне, при заброске на место работ, каждый год вырезал себе новое.
     Но со временем я купил пластиковую складную (выдвижную) удочку, самую длинную из продающихся. А перейдя работать на Сибирскую платформу, где реки были более крупными и рыба была крупнее хариуса, приобрел и раздвижной металлический спиннинг с простой металлической катушкой. Леску использовал 0,8 мм с металлическим поводком от щук.
     Жарили хариуса целиком на больших сковородах, а, потянув за хвост, легко отделяли хребет и ребра. Оставалось чистое мясо.
     Как наживку можно было насадить на крючок несколько крупных комаров. А в жару появлялось большое количество слепней (оводов) — я их ловил на энцефалитке или собирал залетевших в палатку. Набивал два-три спичечных коробка, где они со временем засыхали, но их тоже можно было использовать, осторожненько насаживая на тройничок. Ленок хватал его моментально.
     Блесну специально я не подбирал. И ленок, и таймень брали на любую. Наши рабочие утаскивали из столовой персональные металлические ложки и изготавливали блесна из них. Так что свою ложку я после обеда уносил с собой.
     Как-то на реке Березовка, в конце августа собрался на полевой базе весь коллектив партии Боброва. Вдруг раздался крик Жени Дыканюка: — Хариус идет!
     Все, похватав удочки, высыпали на берег речки. Рыба скатывается, обычно, дня три. И пошла потеха… Заброс, поклевка… заброс, поклевка… Кто ловит, кто потрошит, кто засаливает… Все дружно, на всех… Через три дня засолки можно развешивать для просушки и завяливания! Есть гостинец, которым можно родных в Москве угостить.
     В Верхоянье мои приятели-коллеги предпочитали ловить хариуса на удочку с поплавком, т.к. вода часто была не так прозрачна. Они даже брали с собой из Москвы коробку с землей и червяками, которых они подкармливали спитым чаем.
     А на притоках Оленька хариуса практически не было - его вытеснял ленок. Ловил я его и на телескопическую удочку и на спиннинг, жарили кусками.  Я очень любил отварив ленка и отделив кости, перемешать его с майонезом, баночки с которым отправлял из Москвы по весне авиагрузом. Рабочие моего отряда в маршруте в обед говорили:
     - Мы пробу сами отмоем, ты ленка поймай, салатик сделай...
     На самом Оленьке можно было и тайменя крупного вытащить. Он предпочитал стоять в устьях небольших ручьев, откуда поступала более прохладная вода.
     Я помню, как Осташкин научил меня ловить тайменей. Мы вышли на вездеходе на р. Оленек и встали на стоянку у устья ручья.. И одновременно к нам подплыл на плоту из бочек отряд Осташкина. Как только палатки были установлены — 15 минут и они стояли — жерди для них я возил с собой (даже в вертолете), вместо колышков — металлические пальцы от траков гусениц вездехода, и раскладушки, чтобы не терять время на изготовление нар. И Осташкин, взяв спиннинг, сказал мне:
     — Пойдем, посмотрим…
     Он подошел к устью ручья, откуда в Оленек текла более холодная вода и закинул блесну в Оленек.
     Первый заброс… и он выволок на берег здоровенного тайменя, килограммов на двадцать.
     — Давай, кидай… — сказал он.
     Я взмахнул спиннингом… и моя раритетная медная блесна, которую я нашел недавно в старой избушке, блеснув на солнце, сорвалась с лески и плюхнулась в воду метрах в 50-ти от берега… Я только рот открыл от удивления — как это я умудрился ее так плохо закрепить. А Осташкин уже вытащил второго… Закрепив на поводке новую блесну, я опять взмахнул спиннингом, и, не успела блесна уйти под воду, как я почувствовал резкий рывок. Есть! Таймень схватил! Испугавшись, что я его не вытащу, я протянул спиннинг Осташкину и крикнул:
     — Игорь Михайлович! Вытащите…
     — Давай, давай сам… — сказал он.
     Я поднял спиннинг вертикально вверх, как он это делал, и пошел пятясь назад, но лицом к воде.
     Таймень послушно и спокойно шел за мной. Подведя его поближе, я убыстрил шаг, наклонил спиннинг поближе к земле и побежал от воды. Таймень сам выскочил на берег. Мы вытащили тогда штук семь этих рыбин. И ведь что интересно, чем мельче таймень, тем больше он сопротивляется. А крупный тащится как чушка. Они шли как торпеды и сами пулей вылетали на берег.
     Ленков мы жарили или вялили. А однажды, сплавившись недалеко от поселка Оленек с Лешей Шишковым, мы поставили палатку и поставили небольшую сетку. Проверив ее через пару часов, мы вытащили приличного тайменя килограммов на десять и даже задумались, что с ним делать. И Алексей научил меня, как коптить рыбу в ведре. В ведро он положил на дно веточки тальника, а на ведро сеточку из проволоки и на нее порезанную рыбу, накрыв крышкой. Ведро поставил на угли. И пока мы готовили еще и уху из тайменя, часть его потихонечку коптилась.
     И ведь что интересно, чем мельче таймень, тем больше он сопротивляется. А крупный тащится как чушка. Спиннинг поднимешь вверх и отступаешь от воды, а, подведя поближе, бежишь от воды и выдергиваешь его. Он сам пулей вылетает на берег.
     На Оленьке и ее притоках мы ловили и щук. Они водились у берега в траве, где охотились на молодняк. Они на молодняк, а мы на них. Бывало, закинешь блесну подальше и тянешь к берегу, а у берега из травы вдруг торпедой выскакивала щука и хватала блесну. Пришлось к блесне металлический поводок приспособить, чтобы леску не перекусила.
     Помню, как-то, я зашел в воду в болотниках подальше от берега и встал еще на небольшой валун, который был весь под водой. Закинув несколько раз спиннинг, я почувствовал, что к моей ноге кто-то подплыл. Я скосил глаза и замер. Возле ноги видна была голова щуки, такая здоровая, что я даже испугался. А башка у нее была аж зеленая от старости, как говориться "мохом покрытая". Она постояла и так же тихо отошла. То-то я в этом месте ничего поймать не мог.
     Этот случай напомнил мне как на Колыме мы нашли нашу уплывшую с паводком сеть, а в ней здоровенную запутавшуюся щуку метра на полтора. Какие же здоровенные котлеты мы из нее сделали! И какие же они вкусные были!
     Вот так, случайные эпизоды запоминаются порой на всю жизнь.
     Порой на Колыме, кроме обычных сигов и щук, в сети нам попадалась полуметровая Нельма. До сих пор помню, как повар привозил нам на разрез в обед жареную на большой сковороде Нельму и чайник какао. Я как-то с гордостью похвастался ею перед подплывшими мужиками Рыбнадзора. А они с улыбкой заметили, что это мол молодь, настоящая промысловая Нельма метра 1.5 — 2 длиной. Вот уж я удивился!
     Зато в нижнем течении реки Оленек наш Владимир Иванович поймал в сеть осетра. Тот зацепился усом за сеть и так неподвижно и стоял. Одно дело видеть такое по телевизору, совсем другое, когда у тебя на глазах вываливают из одной рыбины целый таз черной икры... Иваныч ее умело отделил от связующих тканей и засолил. Гена Иванов запечатлел этот эпизод на любительскую пленку и каждый год, на день геолога, мы смотрели, как Леша Тимофеев у Иваныча в балке уплетает бутерброд с черной икрой, одобрительно подмигивая в камеру...  А где же я был в это время дегустации?.. Наверное, бороздил просторы района на вездеходе или резиновых 500-тках...
     А в устье речки Укукит, левому притоку р. Оленек, куда мы доплыли с Димой Израиловичем, в сети местного рыбака я увидел крупного Чира.
     Рыбак перегородил сетью всю реку. Нам пришлось ставить свою рядышком, и я каждый день проверял ее. Заодно поглядывал на чира. Вода была полупрозрачная, а он, зацепившись за сеть плавником, неподвижно стоял неглубоко от поверхности. Его было прекрасно видно.
     Я не решался взять его, нельзя брать рыбу из чужих сетей, да и ребята посмотрели бы косо - каждому хотелось бы взять его. Но рыбак не приезжал и Чир мог пропасть. И на четвертый день я не удержался и вынул его — такой гостинец в подарок семье в Москве!

     6. ОХОТА
     Но ни в какое сравнение не шло то количество сохатых, которые мы встречали на Колыме. Практически мы постоянно были с мясом. На сохатого можно было наткнуться везде и мы предпочитали стрелять недалеко от лагеря, чтобы далеко не таскать. Часто я просил Шульгину наделать котлет.
     - Тогда крути мясорубку,- говорила она.
     И я с удовольствием крутил.
     А как-то, работая в партии Боброва , на лагерь пришел  Женя Дыканюк и позвал всех перенести мясо убитого сохатого в лагерь. А я тогда взял с собой в "поле" спаниеля и мне было любопытно наблюдать за его поведением в таежных условиях. Собаку взял у сестры и я был первый, кто взял в тайгу спаниеля. Собака была домашняя со всеми вытекающими последствиями... Но по ее поведению я четко видел, когда она чует куропатку и когда поднимет ее на крыло. К выстрелам она относилась совершенно безбоязненно и даже при взрыве взрывчатки на шурфе тут же кидалась на него с лаем. А когда я сбивал утку и та падала в озеро, спаниель несся на звук выстрела и, на указующий показ руки, стремглав стремительно кидался в воду.
     Так вот, подойдя к лежавшей на земле туше сохатого, я взял спаниеля и бросил на тушу - посмотреть, как среагирует на звериный дух. А пес приземлился на тушу, уселся, как ни в чем не бывало, и глядел на всех удивленно большими круглыми наивными глазами. Мы пошашлычали, разделали тушу и перенесли мясо в лагерь.
     Кто-то взял рога, кто-то камус с ног.
     Со временем, я все чаще стал отдавать карабин другим — что-то тяжко как-то мне стало смотреть в эти большие, грустные, застывшие глаза сохатых… Только уж по необходимости обеспечить отряд мясом. Ведь даже говяжья тушенка с каждым годом становилась все дефицитней, все меньше мы ее получали и все чаще вместо нее присылали свиную, в которой с каждым годом жира становилось больше, чем мяса…
     Запомнилась мне одна история, рассказанная Сергеем Петровым, техником-радистом, с которым мы часто говорили о качествах «тозовки». Он как-то осенью наткнулся на сохатого и, выстрелив в него из малокалиберки, попал прямо в лоб — судя по тому, что там появилась белая точка, тут же ставшая темной. Сохатый мотнул головой и исчез в кустах. Преследовать его не было смысла.
     На следующий сезон, проезжая в этом месте на вездеходе, они наткнулись на вскочившего в кустах сохатого. Сергей выстрелил из карабина, сохатый упал. Подойдя к нему, его добили выстрелом в голову, чтобы не мучился. Но, когда стали разделывать, следов первого выстрела не нашли… И сам сохатый был до того тощий, что и мяса-то на нем почти не было — «кожа да кости», говорят в таких случаях.
     Я думаю, сказал тогда Петров, что это мог быть тот самый сохатый, которому я угодил осенью в лобовую часть, где сходились рога. Удар от пульки, видно, поверг его в «ногдаун» и какому-то сотрясению… Кое-как перезимовав, он к весне совсем ослаб и отлеживался в кустах, не в силах подняться. А, когда мы проезжали мимо, он вскочил из последних сил, испугавшись шума вездехода, ломившегося через кустарник, и тут же упал от бессилия… Вот такое могло случиться…
     Любил я и куропаток пострелять. Особенно непуганые они были на Колыме. Они, глупые, выдавали себя еще издали тревожным гульканьем. Но не улетали, а начинали перебегать между кустиков. Один выстрел по цели на земле, второй — на взлете. Иной раз лежишь в палатке… и вдруг шум крыльев приземляющейся стайки и гульканье. Как говорится, далеко ходить не надо.
     Поначалу я куропаток и уток ощипывал. Затем мне это занятие надоело и я стал их обдирать, отделяя и кожу и перья. И быстро, и не утомительно.

     7. КОМАРЬЕ.
     Об этой твари хочется упомянуть еще раз. Она тучей висела в воздухе и издавала даже свой специфический гул. Гул становился звоном, когда вылуплялись эти полчища молодых и голодных, охочих до крови, ненасытных животных. Они не спешили садиться куда попало, как более крупные, подросшие, а норовили сразу спикировать и вцепиться в тебя, прицепившись на лбу, щеках, шее и запястьях. Перезимовавшие зиму — крупные, грузные (мы называли их «юнкерсами» или «бомбардировщиками» в отличие от мелких «мессершмитов») небольшими ордами кружили над головой, и, не спеша пикировать, выбирали место для точного удара.
     Мы часто недоумевали, откуда их столько и как можно так долго висеть в воздухе, ожидая добычи, вроде редких здесь геологов. Оказывается, они отдыхали, рассаживаясь на траве и кустарниках ольхи и тальника, и терпеливо поджидали забредшего в их владения крупного зверя — сохатого или дикого оленя, в достатке бродившего в этих местах. Домашних оленей им «поставляли» местные жители, проезжавшие к мимо них по каким-то своим делам или кочующие, перегоняющие небольшие стада в поисках новых мест корма (ягеля).
     Особенно меня поразило обилие этой твари в Верхоянье. Забравшись на верхотуру какой-нибудь горы и надеясь здесь проветрить свои мозги и голову после тяжелого подъема, оказывалось, что их ничуть не меньше, чем внизу. Оглядываешь совершенно голые склоны гористой местности и недоумеваешь — ну что эта гнусь здесь делает? Кого ждет? Сплошная щебенка! Ведь баранов здесь не так уж много. Разве что на вертолете разыщешь. А геологов и того меньше…
     Но уж дождавшись добычи, они набрасывались на бедное животное всеми близ сидевшими ордами и облепляли его со всех сторон. Толстую мохнатую шкуру им было не прокусить и они сосредотачивались на их ногах и морде, залепляя глаза и ноздри. Кое-как стряхивая их с головы об ветки кустарника, одуревшие сохатые уже перли напролом сквозь чащу, только бы добежать до речки, где был ветерок и слегка продувало и залезали в воду…
     У нас шкура не такая толстая и поэтому приходилось приспосабливаться по своему, с каждым годом совершенствуя свои навыки… По началу спасал диметил и накомарник. Я даже бороду отпускал, чтобы на курчавой бороде запах диметила держался дольше. Затем на руки стал надевать брезентовые рукавицы, а во время отмывки шлиха перчатки — резиновые тонкие (для супеси) или толстые (для суглинка).
     Накомарник сменил на пчеловодный, случайно увидев его на прогулке по Ленинскому проспекту (в обеденный перерыв) в витрине магазина «Пчеловод». Я показал его на работе своим коллегам, но и ребята, и женщины, к моему удивлению, отнеслись к нему как-то равнодушно и покупать не стали. А мне он нравился, так как был больше, удобнее и спереди от лица сетку оттягивала дополнительная круглая проволока. Поскольку ткань накомарников была тонкая и комары легко протыкали ее своими хоботками, накомарники старались надеть кто на шляпу, кто на кепку, кто просто на капюшон энцефалитки.
     А еще позже, я сменил накомарник на «Сетку Павловского», которой пользовались геологи 50-х. Она носилась в маленькой специальной клеенчатой сумочке, была пропитана специальным густым составом на основе диметила и представляла собой матерчатую сетку с крупными ячейками и двумя тесемками. Тесемки завязывались на лбу, над козырьком шляпы или кепи, а сетка свисала по бокам, не загораживая лица. По виду она напоминала распространенную в 60-х «авоську». Мне эту сетку подарил отец. Запах диметила в ней давно выветрился, но я спрыскивал ее спреем от комаров «Дэта», который нам стали выдавать, и стал пользоваться ей.
     Поначалу житье гуртом в 4-х местной палатке меня развлекало, но, когда появилась возможность брать отдельную персональную палатку, я стал брать ее. Старался брать из стареньких, но светлых (выгоревших) и выбрать с уже нашитой на вход марлей. Часто на вход нашивали плотную марлю от пологов.
     Когда стали выдавать марлевые полога, мы поначалу даже не поняли, что это такое. Но я вспомнил, что видел в Зырянке как полога были натянуты над кроватями в коридоре небольшой гостиницы и мы стали использовать полога по прямому назначению. Выспаться теперь можно было совершенно спокойно и только вылезать из-под него утром в звенящее от «Мессеров» пространство палатки было противно. Иногда, при стоянке на одну ночевку, мы даже не ставили палатки. Просто расставляли раскладушки, натягивали над ними полога, привязывая тесемки к веткам деревьев или кольям, а низы подтыкали под матрас, кошму или спальный мешок.
     Но, получая со временем отдельную 2-местку, надобность в пологе у меня отпала. На вход я набрасывал легкий тент, об который стряхивал спину перед тем, как зайти, а внутри палатки можно было перебить проникших комаров или рукавичкой на окнах или уничтожить их, спрыснув внутри «Детой».

     8. ТРАГЕДИИ.
     Не проходило сезона, чтобы не происходило ЧП в каком-нибудь из подразделений нашего «Объединения». А в нем 12 экспедиций по всему Союзу. А в каждой по несколько партий и отрядов…
     Каждый раз, когда по рации раздавался позывной центральной базовой станции и в эфире звучало:
     — Всем начальникам подразделений!.. — как все замирали у раций и тревожно записывали текст радиограммы.
     Обычно он был сухой и официальный: — «В таком-то подразделении… такой-то партии… в маршруте… погиб… и т. д. Проведите дополнительный инструктаж по ТБ и об исполнении доложите!»
     И каждый раз сердце замирало — ведь это были знакомые тебе люди, с которыми ты был знаком, заходя поболтать в комнаты подразделений или с каким-нибудь вопросом, или на собраниях, или сталкиваясь в коридорах или у кассы за зарплатой, улыбаясь и перекидываясь шуточками.
     И каждый раз, записывая радиограмму, первым делом ты думал: — Кто? Кто на этот раз?
     И какой же болью сжималось внутри тебя после этих сообщений, особенно если это были сотрудники, с которыми ты работал и жил порой в одной палатке…
     И ведь какими же нелепыми были эти случаи…
     Так, погибла в маршруте от переохлаждения, заблудившись в дождь жена Юры Николаева, с которой я был знаком по первому году работы. Она с рабочим не смогла даже развести костер. Рабочий каким-то чудом добрался утром до лагеря, но спасательный отряд спасти ее уже не успел… Нелепо!..
     Или Володя — молодой, но какой-то несуразный светловолосый геолог-палеонтолог с белесовидными глазами и короткими ресница-ми… хоть и крепкий парень, но какой-то неприспособленный на первый взгляд для жизни в тайге. Я работал с ним в партии Шульгиной, а затем его перевели в другую партию, работавшую в горах.
     В маршруте, он со студенткой спускались по снежнику, и та спустила ему на голову камень… И он заскользил вниз… Но остановился, достал платок, стал утирать голову… Но, видно, голова закружилась и он опять поехал… А ниже дыра стока… он в нее и угодил… Возьми ты левее, или правее и все бы обошлось! Но он был, видимо, в полуобморочном состоянии…
     Будь рядом с ним рабочий, он бы просто схватил его за куртку и остановил. А студентка, видимо, растерялась… побежала в лагерь… Дело было под вечер, идти в горы ночью в темноте не рискнули. Утром, как только стало рассветать, спасательный отряд вышел на место происшествия. На месте нашли окровавленный платок, где он протирал го-лову, а на краю лунки видны были следы окровавленных ладоней, которыми он цеплялся за лед, съезжая вниз. Он стоял там и смотрел остановившимся взглядом вверх… Он замерз!
     Вытащить вверх его было невозможно и тогда подрубили внизу под обрывчиком уступа, в который он угодил, дыру на уровне его ног и через нее выдернули… Ну, разве ж это не нелепость?!
     А случай с Добрияном Валерой (я описал его в рассказе «Самый трудный…")! Решив доказать, что отравившийся рабочий умер не от его завяленного карася, он специально съел еще одного… И" ушел» вслед за рабочим… Бутулизм! Нелепость на нелепости!
     У одной из сотрудниц нашей экспедиции сын работал в территориальной Амакинской экспедиции. И пропал в одиночном маршруте… Так и не нашли! У нас одиночные маршруты уже давно были запрещены. Да и неприятное это чувство, я вам скажу, идти одному… Вдвоем уже совершенно другое дело. На охоту за ондатрой я и в сумерки в одиночку ходил, а в маршрут никогда!
     Или вот, как рассказывали сослуживцы, работали в партии два человека и относились друг к другу очень не дружелюбно. И все это знали. И, вместо того, чтобы распределить их по разным партиям, их свели в одной. Причем, один был начальником партии, а другой старшим геологом. И, конечно, они сцепились… И оба принципиальные… И этот второй пришел с карабином: — Извинись! — говорит. Как там дальше было, кто что говорит… Вроде помешать попытались, схватились за карабин… А палец-то на спусковом курке… И не стало человека… Выясняй теперь, кто прав, кто виноват!
     В какой-то мере я почувствовал суть их взаимного непонимания и на себе, когда сплавлялся с одним рабочим с самых верховий речки Укукит, левому притоку р. Оленек. Мы сплавлялись на резиновых понтонах 500-ках с работой, отмывая укрупненными шлиховыми пробами притоки речки и еще я описывал основные разрезы рыхлых отложений для отчета.
     Так вот, до встречи на большой стоянке, где собрались отряды партии, я доплыл на грани нервного срыва. Мы сплавлялись дней 10—12 и под конец понял, что просто не выдерживаю больше общения со своим напарником. Нет, он не был рабочим быдлом, он был с высшим образованием и работал учителем в школе… Я не знаю, как передать свои чувства от жизни с ним наедине… Он был исполнителен, без проблем и напоминаний выполнял работу в маршруте и готовил на стоянках, и был очень говорлив… Мы ночевали в одной палатке и я не мог сказать ему: — Помолчи! Это было бы очень невежливо. Приходилось терпеть.
     Это чувство неприязни шло откуда-то изнутри и было трудно объяснимым. Было просто невыносимо и все!
     И вот, проведя на общем лагере с неделю, мне понадобилось продолжить работу в нижнем течении реки. Переброску намечалось сделать вертолетом, т.к. сплав занял бы недели две.
     А о сплаве до намеченного участка я просто мечтал. Я наметил все предстоящие стоянки и небольшие озера, где надеялся поохотиться на ондатру. Но теперь я понял, что этот сплав может стать мне просто мукой.
     А тут еще здорово поднялась вода. Течение, которого до этого почти не было, стало стремительным и сильным, и, казалось, теперь только и плыть… А я не могу…
     И поменять рабочего не на кого — все при деле, а лишних нет. Тимофеев говорит: — Плыви! И я взмолился: — Не могу!
     Пробовал объяснить, но как объяснить такое… И я все-таки выпросил переброску вертолетом. «Локти кусал», но ничего не мог с собой поделать. А там уже соединился с отрядом Димы Израиловича и спокойно доработал сезон!
     Но, продолжим, - случай с Лешко! Молодой здоровый красивый парень! Осенью в Лобуе собрались вывезенные с полевых работ партии, всех поместили на ночь в большой комнате строящегося магазина. Ну, и, конечно, посредине стол соорудили и дорвались до спиртного, «накушались»… И понесло его спьяну по базе шататься… Да еще и жену сотрудника нашего оскорбить… Пьяный ведь не соображает ничего… А на столе нож лежал, хлеб им резали. И не стало Лешко, не довезли до Средне-Колымска…
     А один мой знакомый, тоже молодой красивый, я с ним любил поболтать… Так несчастная любовь довела… Не смог жене забыть… Но ведь ребенок у тебя! Живи ради него! Нет, застрелился… Поехал на весновку, а там вставил карабин в рот и привет… А родителям какого?!
    
     9. ДОРОГА. ТУДА И ОБРАТНО.
     Это было самое неприятное… Ладно было в агенстве выстоять несколько часов в очереди за билетами, ладно было поскучать на двух часовых посадках дозаправки ИЛ-18 при полете до Якутска… Самым тяжелым и неприятным было ожидание вылета из него в Зырянку. Ждать приходилось по нескольку дней. Полегче стало через несколько лет, после введения бронирования для транзитных пассажиров.
     Только на год в Якутске был арендован, помню, дом и машина с водителем. Мы шикарно прождали тогда вылета в Зырянку где-то с неделю. Ездили на Лену загорать, купались, цеплялись за стоящую на отмели брошенную баржу, мимо которой нас проносило течением и забирались на нее… А затем эту подбазу ликвидировали, видно денег уходило много.
     Аэропортовская гостиница Якутска была переполнена и удачей считалось поместить там на ночь кого-нибудь из наших женщин в комнату, которую уже удалось снять кому-нибудь из ранее прилетевших. Из гостинной прихожей нас вечером выгоняли, а на втором этаже здания аэропорта только изредка можно было занять освободившееся кресло…
     Но не сидеть же в нем целый день. И днем мы обычно прогуливались по центру города, заходя в большой промтоварный магазин на центральной площади, затем шли в какой-нибудь кинотеатр, а под вечер возвращались в аэропорт.
     Причем нужно было еще дежурить у касс, надеясь зарегистрироваться на отходящий рейс, если оказывались свободные места. Стоило сотруднице аэропорта выкрикнуть, что есть несколько свободных мест на регистрируемый рейс, как к ней через плотную толпу желающих улететь, толпу, через которую невозможно было пробиться, тянулись десятки рук с поднятыми вверх билетами. Она отбирала в первую очередь сначала кто с детьми; затем кто по справкам, затем женщин, и только потом, если оставались места, остальных.
     Помню, мы сгрудились на рюкзаках в конце коридора у окна, но нас стали прогонять. Мы стали шуметь, что никуда не уйдем и вызванный милиционер предложил провести ночь в его комнате на кожаном диване. Там мы эту ночь и провели…
     Когда все же мы вылетали до Зырянки, нас обдавало тепло столовых в местах промежуточных посадок ИЛ-14 в Оймяконе и Усть-Нере. Особенно запомнились свежевыпеченные теплые булочки со стаканом какао или киселя…
     В Зырянке партия Каца А. Г. поставила две шатровые 10-местки с раскладушками прямо у здания аэропорта за забором метеостанции.
     Из Зырянки до Среднеколымска часа 2—3 на АН-2.
     А из него 18 км или на МИ-4, или на БМК до пос. Лобуя.
     В п. Лобуя, бывшем лагере Гулага, база была организована в здании бывшей администрации лагеря. Теперь его занимала наша администрация и работники бухгалтерии. Они же занимали и жилые комнаты.
     Сохранились две бетонные коробки, где раньше стояли динамо-машины, а сейчас они глазели пустующими глазницами окон. Их, почему-то не использовали под жилье, которого очень не хватало. Особенно, когда весной и осенью на базе собирались коллективы всех партий экспедиции. Могли бы хоть палатки 10-местки поставить.
     Здание на обрыве над Колымой, использовалось под клуб. Мы ходили в него посмотреть какой-нибудь фильм. Причем, показав половину, киномеханик выходил и собирал по 30 копеек с присутствующих. Затем продолжал показ.
     По краям участка сохранились остатки забора с колючей проволокой…
     Посредине площадки был построен склад, куда завозилось продовольствие и снаряжение для партий, откуда мы его и получали. В нем же были и полки для имущества партий. И еще построен был навес для столовой, где питались все сотрудники базы, и куда определяли и нас, что было очень удобно. Но жилья остро не хватало и позднее построили еще две бревенчатые избушки для начальника экспедиции и женщин бухгалтерии. Мы же на ночь старались устроиться где придется. Это было проблемой и только одной осенью нас всех скопом разместили в строящейся новой избе магазина.
     На вершине сопки располагалась небольшая воинская часть радиосвязи с большими квадратными антеннами.
     Дорога осенью домой была так же неприятна, как и весенняя из Москвы. Теперь обратно — до Средне-Колымска на вертолете или БМК, до Зырянки на АН-2, до Якутска на ИЛ-14.
     Ну а в Якутске опять та же морока, только погода была уже даже не осенняя, а скорее предзимняя, холодная. Вылететь старались на любом проходящем рейсе — через Иркутск, Новосибирск, Красноярск, Свердловск… Лишь бы вылететь!
     Позже, наученный горьким опытом этих ночевок в Якутске, я летел с надувным резиновым матрасом. Днем его можно было зафиксировать в положении «сидя», на ночь — «лежа».
     Москва встречала меня обычно августовскими дождями. И каплями дождя, стекающего снаружи по стеклу иллюминатора ИЛ-18 в аэропорту Домодедово.

                = = = = = = = = = =

 Виктор Музис - Номинант на "ПРЕМИЮ" журнала "ПИСАТЕЛЬ ГОДА 2018" в сборнике "МЕМУАРЫ"
   Был бы благодарен тем,кто поможет в публикации моих рассказов в худ. журналах!

  Рассказ является второй главой сборника "А вот был случай". Сборник публикуется в черно-белом варианте и только автору в цветном. В сборнике 24 рассказа,около 300 фото, 440 стр.