Да Радости

               
 
        Среди сухого текста   маленького сообщения на экран вывелось: да «радости».   Фраза что ни на есть школьная - в финале девятой симфонии автором – Людвигом Ван Бетховеном была использована  ода «К радости»  Шиллера для хорового исполнения основной темы. Ошибка.  Но глаза  удерживают внимание, а потом пальцы на  клавиатуре убирают кавычки  – да радости.  Да! - Самой что ни на есть настоящей радости.
 В сочетании коротенького утверждения «да» и необыкновенного явления жизни, увиделся смысл глубокий. -  Смысл жизненного выбора.
Вспомнилась речевка  начала девяностых –  «да, да, нет, да» - единение в выборе. Миллионы пришли и выразили свою волю. Вот там точно шиллеровские чаяния:
 «Радость все уста земные из грудей природы пьют, к ней и добрые и злые легким следом притекут. Претерпите миллионы, уготован лучший свет».
 Трогательно. Никаких язвительных слов  – вечное детство мира.
 Но от монолита нужен сколочек, один, два, ну пять человек, в их судьбах если и выбор, то далеко не первых лет жизни. Радость детству положена по определению, как воздух и молоко. И если радость ощущается также  - как воздух и молоко - и в 30, и 40 и 50 – мало сомнений, что перед  нами большие дети. Ужасно жалко, что  слишком немного их – штучная работа природы, и никаких законов наследования.
 Семья большая  – десять человек детей, а тетя Шура одна, в пенсне из окошка кассы министерства сельского хозяйства у Красных ворот.        « Кто ко мне зашел,  смотрите, моя племянница заехала, посиди, почитай, сейчас в обед  спустимся в буфет, я тебя обязательно вкусненьким хочу угостить, а не хочешь в буфет, сейчас чаю поставлю, вот, конфетки есть, давай горбушу открою, и батон есть.  В субботу в Лавру поеду, у Верочки ночую,  уже все собрала, что она заказывала, радость какая, что зашла, очень люблю, когда кто приезжает,  в Фили  – не дозваться, а здесь с вокзала близко».        «Тетя Шур, я часто ваши Фили вспоминаю – такая кухня большая общая, Лиду Галю Нину – ваших соседок тоже вспоминаю  – как пели хорошо на три голоса и блины как  ловко пекли – со сковороды подбрасывали, блин сам переворачивался». « Да они и сейчас пекут, приезжай, так и живем, никуда не разъехались». «Никто замуж не вышел?»  «Да женихи куда-то делись, меня поначалу все спрашивали – не скучно ли я одна всю жизнь  прожила. Да как скучать, когда жизнь в радость,  даже в войну – работали  с утра до ночи, окопы рыли, а все равно до комнаты доберешься, перекусишь, помолишься, и на утро силы опять есть». «Шура у нас чудачка, говорили в родне, никогда  по женихам не сохла, мухи не обидит,  характер  уживчивый». «А почему чудачка?»  « Да могла вырядиться как кулема, приехала однажды  в сандалиях на три размера больше, говорит, чтобы ремешки не врезались, неудобного, говорит, не люблю». Тетя Шура  умерла, как-то не в тягость никому, не в холодное время, на кладбище никто не мерз, и поминки – поминками были – вспоминали в доброте лиц, её три незамужние соседки и хлопотали в основном,  в доме гостиничного типа с коридором и общей кухней. Сейчас, даже кажется, припоминаю, кто тетю Шуру  называл большим ребенком – её старший брат, который переехал к ней вместе с  90-летней бабушкой – вдвоем с Шурой ему было легче за бабушкой ухаживать. Однако он находил много несуразного в устройстве её жизни, и называл тетю Шуру большим ребенком с долей осуждения.
    Но исключения и есть исключения – никаких выборов. Радость каждого дня жизни, как воздух и молоко.
Но если дети просто дети  положенного на детство срока. И радость положена на весь этот срок  по рождению  –  детское приданое.  Да, радость, невзирая на то-то и то-то (все знаю, ничего не напишу – даже слово «беспризорник» - то-то и то-то, все коверкающее детство детей -  слов не заслуживает). Но маленький народец свою радость обязательно откопает, пусть, исковерканную, но  свою.
Лишь  неизлечимая болезнь   все  гасит дотла.  Дети умирают с взрослыми глазами.  Эти последние  полторы  строчки  - полная несправедливость,  личная жалкая ненависть к порядку вещей – «мир, видите ли, придуман не нами», да еще песни про это петь с задушевным мотивом. Или другая, тоже, красивая очень  – «куда уходит детство» - на второй день после его ухода  -  одинокий, ломающийся голосок.  А пусть спросит, куда уходит радость – обязательно отвечу.
   Радость уходит в тень, потому что  уже по границе детства   маячат  стражники счастья. Сама особа, приближенная к божеству занята бесконечными переодеваниями. Ну, и не суть важно, главное, получить пропуск в заветные владения. 
И что такое счастье,  - а вот что «румяная корочка с часа», но никому не говорить – кто во что нарядит соответственно, исключительно своему вкусу и разумению,  тот и получит сначала  фоторобот своего счастья, а потом, конечно, станет обладателем. Если не того первопридуманного, то второго, или десятого,  но мгновения счастья  окажутся  вполне реальными в  отрочестве – юности. 
    Новые  супермодные туфли  – вот они миленькие, мои – счастье. Ради этого стоит потерять день, пешком протопать половину Садового кольца, оказаться в вечерней электричке, и дома вместо ужина красоваться и красоваться  в новых туфлях, а назавтра на перемене убить наповал   все восьмые, а заодно  и прочие классы. Сейчас это никакой не восьмой, а пятый, шестой классы, и не сам, а мама с ближайшего рынка наряжает свое чадо. Мальчик с головы до ног наряженный в нечто  безумно синтетическое едет с классом  в Москву на экскурсию. В электричке жарко, мальчик раскраснелся, бисеринки пота на личике, но глаза излучают счастье – он самый модный. Минуты счастливого торжества. И радость  вместе с мальчиком тоже, она и потом  не сразу рассеется, когда  это счастье уже совсем померкнет, и захочется нового. И новое счастье будет, его стимул обязательно  должен оказаться  сильнее стимула предыдущего, чтобы результат соответствовал  такому рангу.
   Закономерность известна, изучены все составляющие, будь то психология, биохимия, эндокринология, с возраста возмужания  и до старости.  –  Адреналин (по праву всеобщего знакомого), эндорфиновые пики, и гормоны,  нейромедиаторы,  и опять гормоны.

   А что радость? -  Химизм радости интересен не так, тем более  новых составляющих не прибавляется, соотношение с психологией – гораздо     важней,  и еще появляется  фактор эпигенетики, упрощенно - воспитания.  Но  такая вещь  к самовоспитанию тоже имеет не последнее отношение. 
 Однако хотелось бы вернуться к тому месту, где все восьмые  оказались под угрозой  психологического  натиска со стороны  счастливой ученицы в новых туфлях. Атрибут одежды – нарочитое упрощение, модельный случай, а так может что угодно – «неописуемая красота»,   неоспоримый  талант и пр.)  Все восьмые - жуткое преувеличение, тем более, механически собранная целостность  – класс  немедленно распадается.  Появляются отдельные ученицы и ученики.  И уж совсем в отдельных головках собственная радость  (весна, светит солнце) уступает место зависти.

  Вообще это беда – зависть в отличие от счастья  со временем только пухнет – повод как стимул все меньше, а  объем зависти растет и растет, как живот  у  толстяка.  Что бывает с головками, где поселяется зависть, ужасно грустная история, она очень тревожит (не меньше, чем беспризорники), поэтому  вполне сочувствую родителям, девизом которых « чтоб мой не хуже других был».  Правда, кажется сейчас эта пустяковая, по сути, сторона от  мам и пап  отъезжает  подальше. Тьфу – тьфу.
   Честно – куда важнее понять, почему конкретная  голова  имеет предрасположение  к такой напасти  –   всю жизнь можно псу под хвост пустить.  Могу историю рассказать, могу к Эллочке – людоедке  отослать. Она как раз  в нужные слова наряжена, не то, что какой-нибудь  мрачный тип, сон свой забывший при покупке соседом  новой машины.
   К детским годам плюсуются другие, взрослые, но червяк зависти  личность  своего хозяина чуть ли не в труху превращает – лишает развития, так, скукоженным  зеленым  плодиком  и оставляет.
    Но выбираемся из душного помещения.  На улице весна, светит солнце.  И на свежем воздухе так легко понять, что радость – (есть свои собственные причины, точно есть, не Санта Лючия, с безмерной беспричинной радостью)  -  фактор самого надежного иммунитета против зависти и  вкупе с ней всякой разрушающей душу дряни.  Но это потом  и детально,  если  «так легко»  не сработало.  Пока жизнь на подъеме.
   Она  действительно  на подъеме – жизнь, праматерь в первую очередь всех  других жизней. Но если про радость, то  пусть два - три абзаца выразят радостное возбуждение. Бессловесно оно возникает всякий раз, когда понимаю, что ни денечка своей жизни не отнесено к военному времени.  Прекрасные, бесконечно близкие по духу люди (о чем сужу по письменным свидетельствам), свои экзистенции (мужественно подтверждаю, что  неслучайное слово) творили,  сообразуясь с кошмарами двух мировых войн. И все, что  говорится, думается и пишется сейчас о смыслах и бессмысленностях  существования , правильно ли было «да, да, нет, да» – прелестная  детская забава в сравнении с ипритом,   Верденом, Брусиловским прорывом, Гражданской, Гулагом  (чудовищное продолжение Гражданской), и всей  Второй мировой.  И пусть несоизмеримым, но, воздаянием за несметные страдания – самое трепетное - радость со слезами на глазах.
Очень давно, когда еще пережившие последнюю войну, могли оставаться нестарыми – на прием пришла  женщина с пронзительным по красоте  лицом. В какой-то момент она произнесла то, что и потом изредка попадало на  литературные страницы:  самое понятное и  радостное время  ее жизни (её – подчеркнуть)  было в войну. А сейчас подумалось, чем очевидней исходящая от государственной машины (машин, как в случае войн) нелепица против естества жизни, тем  больше доверяешь и радуешься  естеству внутреннего мира своего сознания. Сделать личный свободный  шаг легче. Страх?  Но « упоение в бою», и чаще « радостное упоение»  -  по теме? 
    А пока жизнь на подъеме, как теперь может быть понятно –  уже особая, но для каждого своя жизнь.  Все после 56 -ого – индивидуальные варианты счастья – окончания школ и студенчество, любови, карьеры и мн. др.  Впасть в патетику – проще пареной репы, и потому перехожу  на язык, родственный суахили (если окажется интересным – перевод на общедоступный  язык легок). Подступочка уже была сделана, когда про адреналин, и туманные гормоны, с нейромедиаторами. Кстати, адреналин – гормон и нейромедиатор одновременно.
 В этой среде  не главная  персона  радость. Как ни странно,  она почти не появляется в одиночестве. Ей отводят место сопровождения счастья  (желают счастья и радости), или сопутствия успеху, достижения цели и другого, где предшествовал процесс взбирания на вершины, или хотя бы холмики.   Да, адреналин и эндорфины, и конечно  – тестостерон и эстрогены, и еще множество особого биохимического и биоэлектрического. Радость – в серотониновой  связке,  тоже известный факт,  сразу после указания, что  бананы -  хороший источник  нужного производного  аминокислоты триптофана.
    Но важно не переборщить, как и с выбросами половых гормонов. Но что словами можно упредить – секретируются и секретируются.   Во имя  проблесков счастья и положенной по случаям радости. У каждого свои  олимпийские игры с достижениями, и подстать  им  ассамблеи – гормоналии.  И Петра вспомнить, и всю любовную линию искусства, будь то литература, живопись.  В современную историю встроенные  драматургия  с кинематографом для лучшего обозрения  продукта, -  как в хорошем супермаркете роликовые коньки – пользуют  трамваи  желания. Удобно. Но больше  не  говорю, предлагая  по желанию наложить шаблон на житейские истории. А у каждого они свои.
    Почувствуйте разницу – шаблон и получающееся нечто свое.   Так что  мимоходом лишь упоминание  о подсобных  общих для всех материалах. А чтобы  сотворились личность, существование личности  во времени – экзистенция (понятие -  самой адекватной философской системы по устройству  «Эго» в последних 5-6 поколениях, и потому по праву – обиходное), непременно включаются   иные  вещи. Снимая флер  трепета, во внутренних мирах легко обнаружить виды работ, осуществляемых  в вещном мире – повсеместно:  работа с массивами, сортировка, выбор оптимального решения, «cost – benefit» - стратегия и мн.др..
   Но каждое «эго» получает результат  опять-таки, экзистенциального выбора.  Понять, что он, в конце концов, навыбирал -  можно. Но чуть от жизни отстраняясь.  (И здесь уже никакая не философия, а то, что все знают – перед умирающим в мгновения проносится вся его жизнь.)
    Конечно, внутренний выбор не осуществляется в полной автономности от внешнего устройства. Все, что включено в жизнь  первой  половины 20-ого века тому огромное доказательство. Модусы человеческого существования  – забота, страх, решимость, совесть проявлялись в экстремальных условиях (и, однако же – хочется сказать…).
  Но говорить не мне – преклонить лишь голову, а обратиться  опять к модельной ситуации, и потому  ранее обозначенный  временной ориентир – после 1956 (по умолчанию  «СССР») – остается в силе.  Но,  подставить любое понравившееся не возбраняется.
   Но моя история  требует  первого варианта, и добраться нужно  до 1973года, сделав остановку в точке пересечения двух  кривых. Одна,  еще соотносится с фазой подъема, а другая – устойчивого плато, что говорит о, несомненно, более зрелом возрасте второго  человека по сравнению с первым (со мной).

… Строится новый  современный корпус.  Сначала, кажется, что территория больницы, но нет – самостоятельное здание, вынесенное за больничный забор, и самостоятельная вывеска, где первыми словами «Научно-исследовательская лаборатория» (статус института получит через пять лет). Совсем рядом с моим домом – зачем в центр мотаться, где работаю, по крайней мере, числюсь, разрешают  выполнять задания дома – маленький ребенок, а начальница милейшая. Но долго  пользоваться добротой неудобно,  и решаюсь прямо с прогулки с сыночком (и с ним) зайти в вестибюль  нового здания.  В справочной справляюсь о своей бывшей сослуживице – уже знаю, что сейчас работает здесь. Через  три минуты спустилась, цокая каблучками по мраморным плиткам, обворожительная красавица.  На старой работе так не выглядела, может, даже не была столь доброжелательна. Поздоровались, дежурные слова в адрес трехлетнего малыша, быстро понимает, причину моего визита и так же быстро говорит:
   -- Да тебе нужно к Воинову Льву Михайловичу*, пойдем, я видела, он в своем кабинете.  Отнекиваюсь – только хотела узнать, а разговаривать с кем-то не готова, да и с ребенком, и одежда не подобающая.
  -- Никакого значения не имеет. Сама увидишь, какой человек, его чем-либо удивить трудно, а люди ему, знаю, нужны – ты же на мнэса?
  -- А кто он,  этот Воинов Лев Михайлович?
  -- Завотделом, идем.
Идем? -  Смотрю на сына, поднимает смышленые любопытствующие  глазки, все нормально. Идем. Проходим  просторный вестибюль, большую часть коридора первого этажа, и втроем  направляемся к кабинету с открытой дверью.
  -- Лев Михайлович, вот, сотрудницу вам  веду, работала с ней, хорошо ее знаю.
Оторвавшись от  разложенных по большому письменному столу бумаг, голова сидящего в широком кресле  мужчины  разворачивается в нашу сторону. Секунду смотрит из-под затемненных очков, и рукой указывает  на противоположный диван.
-- Проходите, садитесь, малыш  здравствуй, как тебя зовут, а это твоя мама?
Рядом сидящий на диване сын болтает ногами, утвердительно кивает головой, капризничать не собирается, хотя и улыбаться тоже. Но чувствуем с ним явное радушие, неловкости нет, рассказываю про себя: живу рядом, хотелось бы здесь работать. Ненадолго Лев Михайлович переключается на разговор с Иришкой – новое штатное расписание  будет известно к началу следующего месяца, её – Ирины Ивановны  – рекомендация для него очень важна, он постарается обязательно  все дело уладить.
    За эти секундочки могу рассмотреть лицо Воинова,  и главное – вобрать в себя удивительный голос – бас с множеством обертонов, прекрасная дикция. Лицо большое, высокий лоб, переходящий в широкую лысину, и обрамление её седыми кудрявыми кудельками  (точный «Боженька» из современного французского альбома небожителей). Нос  – достаточно аккуратной картофелиной, и представительный  второй подбородок  – Лев Михайлович  явный толстяк, и лет ему  по моему представлению много. И еще в темно-коричневом замшевом пиджаке он импозантен.
Встав из-за стола, после  коротенького разговора, подошел с нами к двери, провожая  нашу компанию, и очень хорошо улыбаясь малышу, не сюсюкая с ним, не распространяясь насчет сложностей с молодыми мамами, когда начинают болеть их дети. Очень понравилось.
   Через три недели  я была принята в штат. И началась совместная с Воиновым и другими сотрудниками отдела  научная и практическая работа по обоснованию новой медицинской специальности, дотоле не включенной в официальный перечень минздрава, и формированию сети специализированных  под эту специальность учреждений. Спустя более четверти века  получила прямо-таки  ощущаемое удовольствие от написания  предыдущей малоудобоваримой сейчас фразы. Тогда  она была в порядке вещей  «исходящих  материалов».
    После моего суахили напрочь отпадает нужда в какой-либо общей характеристики  атмосферы института – тем более  новый институт не мог укомплектовать свой штат  ни кем иным, как людьми молодыми. Самому директору – блестящему хирургу, еще  и 40 нет. Кому чуть больше пятидесяти -  не более десяти, из них  две секретарши (директора и Воинова), четыре лаборантки (прекрасные тетки, вырастившие детей,  жены  военных чинов, дома которых тоже неподалеку от института), Воинов (ему 51 на самом деле, выглядит старше), и еще один замдиректора.  Остальные – через два года точно – все не старше директора. Это если  о сотрудниках клинических отделений. Но тоже через два года появились две сотрудницы – протеже  самого директора – просто пенсионного возраста  - одна, и глубокопенсионного – соответственно другая. Заведующая консультативной поликлиникой и заведующая отделением медицинской статистики. Вторая – трогательная согбенная, с поскрипывающим голосом стала  самоотверженно работать вместо  моей Иришки,  когда та оказалась аспиранткой у Воинова, и переселилась к нам в отдел.
  А первая из вновь пришедших – громогласная, еще остававшаяся  красавицей со  жгучими глазами -  бывшая фронтовичка,  хирург, ставила «руку»  нашему директору  в институтские годы.  Она стала  градусником  самой точной погоды, если об атмосфере института, и тенденциях изменения  средневозрастного показателя  кадров.
   Институт (научно-исследовательская лаборатория) со своим собственным прекрасным зданием, конечно, имели легендарную предысторию. Она связана с личностью  ближайшего товарища академика Вишневского, отличавшегося таким же феноменальным хирургическим талантом. Это он,  с  глотком свободы,  развеявшим удушливые дела врачей, имевших «пункт номер пять», увлекся новой областью хирургии. В одной из московских больниц профилировал несколько коек  хирургического  отделения  по праву  его заведующего,  и стал собирать учеников  – единомышленников.  Одним из основных  требований к ним (помимо «умных рук») – знание иностранных  языков, и еженедельные  сообщения на внутренних конференциях  по мировым достижениям  в избранной области.
     Все апробировалось на практике, находились  собственные улучшенные модификации, и заслуженная  репутация  специалистов высочайшего класса не заставила себя ждать.
Зав отделением стал профессором, его  ученики  быстро дорастали до докторов наук,  коллектив передислоцировался на другую  клиническую базу. И благодаря невероятным пробивным качествам друга  академика Вишневского, обзаведшегося  к тому же друзьями из всех эшелонов московской власти, « благодаря», достаточно распространенной группе недугов, от которых  избавлял, в конце своей жизни мог наблюдать из окна  своего же отделения, (где умирал от рака), как  растут стены его детища.   
 Так что в 1973 году   молодой директор,  представитель совершенно  иной школы,  столкнулся   с коллизией, которая, по мнению  руководства  минздрава, требовала немедленной  «нормализации».  Меньше чем через полгода после  того, как стала сотрудницей Воинова, на коллегии  (материалы к которой готовили  все и очень ответственно), от министра собственными ушами  (наряду с ушами многочисленных присутствующих) услышала, что «это осиное гнездо нужно немедленно разогнать, и директору  лаборатории  надлежит срочно заняться кадровым вопросом. Так что  научное ядро лаборатории точно помолодело. Пришли четыре новых заведующих и  достаточно много новых старших, быстро дораставших  до нужного ученого статуса. Шли под твердый  «степенной»  аванс, и очень немного времени после уходило   на последующие ученые звания. Сам этот процесс  точно описывается в терминах «суахили»,  но можно уточнить, что в ряде случаев «ассамблеи - гормоналии » приобретали вид сублемационно – карьерный.
Так что погода менялась.  На время столбик градусника опустился до низких значений  владения иностранными языками.  Зато  повысился градус  удовлетворения  в связи с разбавлением  пункта номер пять до приемлемых средних значений.  Бывшей фронтовичке какую-то личную радость это точно доставляло, о чем свидетельствовали ее эмоциональные филиппики в присутствии  пациентов поликлиники, если те, хотели бы проконсультироваться непременно у ныне убывших. Главное, она  с многими лично не сталкивалась никогда, а вот что-то  в ней выворачивалось. Я ее скорее боялась, но при этом всегда пробивалась досада – такая достойная судьба – зачем эта мелкота, так не вяжется. Была в молодости, наверное, на загляденье. 
Да и когда сидела в президиуме  торжественных собраний ко дню победы, или 23 февраля, сняв халат, в красивом костюме с поблескивающими орденом и медалями, была центром притяжения. Наш Воинов, тоже со своими  медалями, старался сесть рядом с ней. Обстановка дозволяла  беззаботные любезности, а ценить женскую красоту умел. Но об этом  вскользь  – лишить себя удовольствия.
 Так что сначала «Воинов – гражданин». Вполне можно раскрыться с этой стороны, когда по одному «моих друзей уходят».
   Он  примкнул к легендарному коллективу позже,  здание лаборатории уже строилось. По его словам, товарищ Вишневского пригласил его к сотрудничеству лично, прямо  на улице, когда тот чуть ли не прогуливался с собакой.   «Именно Вы мне  нужны, Лев Михайлович, я знаю про ваши необыкновенные лекции в мединституте, мне нужен, если хотите, доверенный с Вашими данными – для защиты интересов специальности на любом уровне, для формирования  специализированной службы, для системы подготовки специалистов». Ну и так далее, о чем  говорил на вводной лекции для курсантов, оговаривая, что саморекламой никогда не занимался, но факт, есть факт. – Рыбак рыбака видит издалека.  – Честь сотрудничества ему была оказана лично – он влился в коллектив единомышленников и друзей и проработал с ними к тому времени не меньше лет семи. Всех, кого прочили «на выбытие»  я могла увидеть  в кабинете Воинова, естественно, сразу же ретируясь, когда только кто заходил. Разговаривали они всегда долго. Сплетничали  - да наверняка. Но от Воинова  уныние никогда не шло. В принципе, и он мог быть кандидатом на вылет. Но ключевая фраза все равно эта – «Именно Вы мне нужны». И ты, и я, и ты именно ты -  будешь нужен – ты специалист.  Это сквозило в нем, и в разговорах с другими, шло от него точно. А Дон Кихотом – если гражданин, то  сражаться с ветряными мельницами здесь и сейчас – не был. Кстати – была своя фишка – по его высказываниям можно было уверовать, что  миром правят и трудятся в медицине исключительно его ученики. Так, он меня повез  « к своему ученику» профессору Чаклину – чтобы я занялась эпидемиологией  рака.  Искренне благодарна,  Воинов и милейший профессор Чаклин прелестно вели беседу между собой, как два воспитанных человека. Тема  « учеников» не всплыла,  я же действительно, прошла специализацию на рабочем месте  в знаменитом секторе  эпидемиологии  онкоцентра.  А так доходило до анекдотов. Воинов приехал в поликлинику, где работает  мой муж, и  дома он мне рассказывает: «Твой Воинов распахивает по очереди двери всех кабинетов и возвещает, что  все это работают его ученики, после все меня спрашивают,  а кто это с тобой был». Относится это к другому, совсем позднему для Льва Михайловича времени, но задатки подобной «хохмы»  в 73-ом  чувствовались.
     Не знаю, как он представлял академика Эммануэля, к которому вез другого своего соискателя, но если не балагурить, то у Воинова  было правильное убеждение, что наука делается на стыке специальностей. Иришку он тоже повез, в тот институт, куда  «Ирина Ивановна»  пожелала. (Собственно, о Чаклине и я первая заикнулась, но чего бы стоили  эти заикания, будь кто другой, не Лев Михайлович). Мы  то с Иришкой  после института работали с очень симпатичными интеллигентными начальницами, оставаясь все время «умненькими девочками» - наши научные планы никого не трогали.    Воинов абсолютно другой  – «Ирина Ивановна», а потом и я, равноправно и лепили и представляли ученому совету свои научные лепты.  Он умел слушать и слышать стоящее.  Но вывести его из терпения ничего не стоило, и тогда его громоподобный бас был слышен в конце коридора. Особенно доставалось курсантам с мест, куда выезжал, получал какие-то заверения в отношении «развития специальности», а потом выяснялось, что кустари  – одиночки  особого  организационного рвения не проявляли  – практиковали себе не в убыток. Но и нам, конечно, доставалось – попадаясь как  опоздавшие,  или еще на каких-то дисциплинарных огрехах.  Списки  составляли кадровики и разносили по отделам для проработки.  Воинов прорабатывал по всем театральным законам. Он был безупречно и естественно артистичен во всех ситуациях. Широта натуры позволяла. 
    Направляясь к трибуне для выступления, уже подходя к сцене, вернее при всей грузности фигуры легко вскакивая на нее, все сидящие в актовом зале предвкушали представление. Безупречная речь, богатейший тембр голоса – половина дела, но еще интонирование, выверенная жестикуляция  – все прелесть. И логически  безупречно  –  концы сходились с концами обязательно. Словом, молодой директор вслед за товарищем академика  Вишневского вполне и не раз мог произнести –  « Именно Вы мне нужны, Лев Михайлович» - дипломатия с министерством блестяще осуществлялась Воиновым. 
     А мне вообще он был нужен как чудо-нормотворец  на защите кандидатской, когда за день до защиты выяснилось, что  в ученый совет института (не нашего, где защищалась)  пришла анонимка. Кошмар полный. И не белиберда – то, что сама по простоте душевной за чаепитием с двумя не столь давно работавшими в отделе сотрудниками, назвала как «довольно-таки уязвимыми  моментами работы».  Понятно, «уязвимые моменты» из области « а вот если  при определенных условиях изменить вот эту и эту составляющую, то тогда…» На самом деле условия заданы, результаты однозначны – «статистически достоверны», и составить ответ  в нормальной обстановке  – пара пустяков.  Но девица нервная, хотя ответ, конечно, составлялся не Воиновым  – в кругу семьи до половины ночи (вот уж где упоение предстоящим боем). И полдня перед защитой была одна, Лев Михайлович только позвонил, больше интересовался, не возникло ли  проблем у мужа на вокзале со встречей оппонента.  Никаких сомнений в успехе не допускал. На защите никто не уснул, как говорил Лев Михайлович, анонимка добавила перца, я выступала лепо, а сам Воинов как всегда превосходно. Анонимка  как то быстро забылась  – Воинов и тут  благое дело вершил,  относясь  отечески ко мне всегда, легко отваживал от сражений с ветряными мельницами. А тот  пришедший в отдел член КПСС, на 10 лет старше  меня,  кому кандидатская  делалась спешно  на готовом  клиническом материале,  и кому должность старшего, по мнению «старших» шла больше,  - моим ночным кошмаром не стал.
           До болезни Льва Михайловича  отдел  жил нормальной (ближе к веселой) жизнью. Диссертации вызревали как грибы, причем две из них,  по отдаленным результатам хирургического лечения  (не суть важно каких именно болезней) по технологии сбора материала и тщательности его обработки составили бы гордость любой всемирно известной клиники. Одна - как раз выполнялась соискателем, у которого вторым руководителем стал академик Эммануэль.
     Личность соискателя Славы (его имя) с моей точки зрения  фантастическая, как и его общий, включая общемедицинский  кругозор. Он мог такого залепить, (может, придуривался, подумалось сейчас). Но и с устной и письменной речью тоже  не очень клеилось. Вот уж где Воинов правя, а вернее, переводя на  русский язык, а Василиса Сергеевна (секретарь  Льва Михайловича) по многу раз перепечатывая,  -  головную боль поимели.  Естественно, бедная Василиса Сергеевна, должна была бы носить беруши. Но почему-то слуховой аппарат носил Воинов – всегда казалось, что  в этом есть прикол. (Здесь прикалываюсь  по причине навеянного настроения от противного: беруши и слуховой аппарат) - нам казалось, что и без аппарата, будь здоров, как слышит. Он, правда, уверял, что сама  вещь чрезвычайно полезная  – выдернешь и не слышишь  никакой ерунды от научной и иной братии.
   За Василису Сергеевну Воинов  держался очень, спуская на неё таких собак, что передать, вообще, сложно,  но уже в следующую секунду  вздыхал, «бедная Василиса, только ты меня можешь вынести, не бери в голову, чайку попей».  Так что, работая со Славиной диссертацией,  Василиса не один  самовар выпила,    а у нас «умненьких девочек»,  отношение к Славику доходило до презрения и негодования: «и такой – будет кандидатом наук», пересказывая как анекдоты его перлы.
Но Воинов коршуном  на нас налетал – « вы мне Славку не трогайте, смотрите». Он из Славика такую личность реконструировал:  из очень бедной семьи подмосковных башкиров,  Салават Юлаев  – да, Славик, по паспорту такой!  Был санитаром, медбратом в подмосковной больнице, со стажем поступил в мединститут, не оставляя  прежней больницы  – дежурил по ночам. Потом  Воинов выудил его – мальчик! – на распределении, очень быстро сообразил, что «чистая доска», и что, посулив возможность защиты кандидатской – для родных это понятно что – «мальчик» будет рыть землю носом.  И ход в нужном направлении доведет до цели,  Воинову  тогда еще нужны были диссертанты для профессорского звания.  Главное,  Слава не туп, он неразвит, но каждую добытую цифру  он сможет отстоять, даже идя на Голгофу.  Воинов Славика не только понял, но опять–таки  отечески полюбил. А Славик работал как проклятый – сам отсылал бесконечные запросы, уточнял причины смерти,  словом,  довел до минимального значения численность  выбывших при жизни из-под наблюдения, или лиц с неуточненным катамнезом.  Методику расчета ожидаемых данных (наблюдать три года, и знать, как кривая выживаемости поведет себя в последующие годы) на Славикиных данных подсказала  хорошая приятельница Воинова – сотрудница лаборатории Эммануэля, сказав, что такой математикой  можно  украсить работу.  И  Славик в методике благополучно тоже разобрался. Но для этого Славику суждено было стать первопроходцем  ночного рабочего бдения  в кабинете при закрытом коридоре и выходе, под утро  на  два или три часа, засыпая на сдвинутых стульях.  Заметить надо, что не разовые ночевки,  а почти подряд несколько месяцев.  Второй такой энтузиасткой стала  сильно пожилая новая заведующая  отделением статистики. Где   Иришки хватало  полдня, другим  требовалось  в несколько раз  времени больше, захватывая ночные часы. Но принципиально же, ничего не меняется – нужные данные   появляются к сроку. А Славикина диссертация  стала букварем для наших онкологов.  (Конечно, к  созданию картотеки выписанных из стационара и рассылки запросов в адресные столы  городов Союза, были причастны  наши  строгие и правильные лаборантки, ровесницы Льва Михайловича, о которых  уже упоминала).  Заодно, есть возможность отметить, что  милые дамы – в присутствии Воинова им полагался статус дам,  с кем профессор был  безукоризненно галантен и корректен – Льву Михайловичу отвечали полной взаимностью в симпатии. Так все вместе весело работали.  Тот новый старший оказался немного в стороне, в его должностные обязанности входил анализ деятельности периферийных учреждений, он и сидел  в закутке из стеллажей.  Из наших с ним особо никто не пересекался, а Воинов - управлялся нормально.
      Только один сотрудник, равный по  ученым регалиям  Льву Михайловичу, мог наскакивать на него с петушиным азартом.  Кстати, по гороскопу тот действительно петух, что всегда позволяет знать, сколько ему сейчас лет – легко к своим прибавить двенадцать.  Потом, когда уже  к  докторской  мне понадобились статьи и монографии, и  очень  много работала  с Владимиром Леонидовичем, убедилась, что  петушиность в наших натурах  равно присутствует.  Он – когда-то еще «Володька» - самый первый любимчик товарища академика Вишневского. С самого первого места прорастания новой специальности. И до научно-исследовательской лаборатории образца 73 года  он дорос  в должности заведующего консультативной поликлиникой, доктора медицинских наук. И один из первых должен был сделать выбор:  или  искать работу в новых стенах, или  в этих стенах  навсегда распроститься с хирургической и лечебной деятельностью, а стать руководителем научно - информационного подразделения. Он выбрал второе не в последнюю очередь, по чисто бытовым причинам – жил  в трех минутах от нового здания, а дальние передвижения  из-за перенесенного в детстве полиомиелита, легкими для него никогда не были. 
    Если бы я задалась целью рассказать только  о годах, проведенных в институте, то Воинов  у меня фигурировал бы в близкой связке с Владимиром Леонидовичем – тот же ораторский талант, артистичность, легкость пера, притягательность личности,  да еще  безупречная мужская красота лица.  Конечно, «лица» хотелось бы опустить – так здорово  – безупречная мужская красота, однако последствия полиомиелита никуда не деть, но почувствовать, как  парализованный некогда мальчик в вечном корсете,  из семьи с очень скромным достатком, взлетел  до хирурга,  профессора – прибавить к своей душе очень дорогого. А так – о лице: увидев раз,  не забудешь.   В присутствии такого, «Боженькоподобный» лик  Воинова был очень мил. Когда они были рядом на каком-нибудь институтском междусобойчике, беспрерывно пикируясь, рассыпая остроты, все млели. Конечно, они соперничали, иногда  не на шутку поносили друг друга  – каждый знал слабые стороны другого, но бойцовским приемам тоже обучены оба.  Как-то  в пылу бросила Владимиру Леонидовичу  «да Вы просто верхогляд», на что без промедления получила «есть это во мне», а Воинову, не принимая его правку, заявила, что он не знает элементарных азов, на что тоже получила, что «он и не обязан – для этого диссертанты есть». Словом, если рассказывать об институте, то  разделять Воинова и Владимира Леонидовича  по разные стороны институтского пространства невозможно. Но меня преследует (не я преследую) другая вещь, когда собралась писать о Воинове, по счастью, Владимир Леонидович оказался в стороне.
    А мне до болезни Льва Михайловича остается совсем немного – рассказать  (нет, пожалуй, только упомянуть, потому что  не знаю, как нужно было бы) о его жене Ноне Васильевне, падчерице  Ирочке, и старшем сыне от первого брака, которым очень гордился, и всегда светлел, рассказывая о его научных  успехах в арабистике. Он абсолютный гуманитарий, равно, как и абсолютно родная, воспитанная им Ирина – завлит одного из театров.  В свою Нону Васильевну влюбился,   когда та была у него на операционном  столе по поводу простенькой операции.  Операция прошла успешно, переросла в длительное обожание и гордость её умом, красотой, талантом.  Когда-то  прима театра оперетты, она такой для него и оставалась. Нам, когда получал свои  превосходно отстиранные медицинские халаты и рубашки от институтской санитарочки, прирабатывавшей ручной стиркой говорил, что просто не может  «Нону» обременять домашним хозяйством. Поверить в это было очень легко и по внешнему виду профессора –  не комильфо, напротив,  практичная  богемность, и по тому, что хранилось в холодильнике его кабинета, и чем  мог перекусывать – «сухой бы корочкой питался» - более неприхотливого в еде человека, не встречала.  Но кофе варил отменно и  большая чашка кофе или крепкого чая были также постоянны, как и вечно дымящая трубка профессора. 
   А Нона Васильевна открыла для Воинова мир, к которому его душа не придти не могла – мир театрального искусства.  Жили они в кооперативном доме Большого театра.  Оказаться в прихожей его квартиры и сделать попытку снять обувь – навлечь на себя  искренний гнев  – откуда  взялось – азиатчина, или что, в московских домах – дурной тон, не сметь.
    И вся его душа всегда стремилась в Щелыково. Никакой заграницы, каждое лето только к дому Островского, и  его ближней и дальней округам. Конечно, он центр любой компании, но на вечера. Утро и день  -  по грибы в любую погоду на много километров  и обязательно одному.
Возвращался  из отпуска  похудевшим, одна – две банки с грибами перекочевывали  в рабочий холодильник.  Говорил,  что чистка грибов на нем – и, вроде бы, сам сушил, и солил, еще, что он там делал – не припомнить, но и не забыть холщевый мешочек с нечто, напоминавшим черный птичий помет, оказалось – сушеные опята. Всю  историю  Щелыково,  каждый кустик там, знал и радовался бесконечно, все театральные байки пересказывал  со смаком. Лучшие задушевные друзья его  были  Щелыковцы. А что касается  его как ценителя женских прелестей, то лучшей  базы  для оттачивания глаза, чем кордебалет театра оперетты  по его убеждению, не существует.  Но в институте, как мне казалось, Воинов ограничивался теоретизированием  на счет естественных влечений. Но, Иришка, загадочно улыбаясь, сказала, что Воинова плохо знаю, и он очень даже  непростой, знает по себе. И на мое «да брось ты» - давясь от хохота рассказала, как ее однажды спасла крапивница.  Воинов  сидел дома после гриппа и велел ей привести  свой литобзор. Ноны Васильевы не было,  Воинов, начав с  угощения кофе, быстро перешел  к атакующим захватам. Иришка как мышка, спряталась в глубоком кресле, ушла в глухую защиту, скрестив  перед грудью руки.  Естественно, манжеты блузки сдвинулись, и оголились запястья, на которых с утра проявилась крапивница, которой сама она уже перестала удивляться,  зная об аллергическом фоне аутоиммунной анемии, в какой бы фазе – обострения, или ремиссии она не была. (Иришенькина  болезнь с тяжелейшими обострениями и  возвращениями  к нормальному ходу жизни, когда окружающие  видят перед собой обворожительную цветущую красавицу, это своя пронзительная история, закончившаяся, всего пять лет спустя,  после смерти Воинова.)
А тогда Иришка разыграла партию  с блеском. «Ой, Лев Михайлович, подождите,  что-то  со мной творится, ой, посмотрите, что это у меня – стала сдвигать рукава выше и до локтей, кожа сплошь усеяна  яркой пурпурной сыпью. Воинов  перепугался  насмерть:
  « И-ирина  И-ивановна, что это, когда это появилось?» « Да вот, только сейчас, абсолютно, ничего такого, не было»  (утром крапивница, несомненно, была не в такой степени – маленькими браслетиками у запястий, поэтому убедительно сыграть – ничего не стоило). «Ирина Ивановна, я вызываю неотложку – что делать, что делать, скажите». «Не знаю, Лев Михайлович, давайте, я лучше домой поеду.»  «Да, да, конечно, я вызову такси, сидите, я быстро». Он вызвал такси, и пока не позвонили, что машина у подъезда, был сам не свой.  Вот тебе – «и брось ты – он очень и очень не прочь» .  Да, седина в голову…, но почему-то в отношении Воинова, казалось, что  не глубинное,  -  как проявление обязательного в театральном мире  амплуа успешного волокиты. 
   Лев Михайлович и спорт. - Был настоящим  хорошим теннисистом (два раза в неделю появлялся на работе с зачехленной ракеткой,  после  ехал на теннисные корты в Сокольники, предварительно договариваясь по телефону с партнерами по игре).  Еще он плавал. Мы, действительно, почти все ходили в бассейн, в нашем районе хороший,  50-ти метровый бассейн открылся  не так давно. Институт, имея договор с ним, своим сотрудникам обеспечивал льготные билеты на удобное время, поэтому ездили и плавали большой компанией. Воинов  в бассейне был обязательно. Но не как все мы – он плавал с ластами и трубкой,  при своей  массе и безумной волосатости торса, представляя сущее подобие Лохнесского чудовища.  Плохо плавающих предупреждали – « эй, там по четвертой Воинов носится, осторожней будь, собьет, не заметит». Зимой после выходных обязательно хвастался, сколько километров пробегал накануне на лыжах.
    А еще он периодически ложился в клинику института питания и худел. Просил, чтобы к нему туда не приезжали « Бываю свиреп, когда голодаю» - объяснял он. Не врал. Один раз попробовал провести  амбулаторный курс, совмещая с работой. Мы не заходили к нему. Бедная Василиса Сергеевна ушла на больничный с повышенным давлением.
   И еще одна деталька, которая всегда заставляла вспомнить  чудаковатую, милую тетю Шуру  «в сандалиях на три размера больше»,  не вынося «неудобное».  Оказалось, что это про Воинова тоже, ну, пусть не на три, но на два точно. Сам сказал, когда в аэропорту, перед вылетом в совместную  недельную командировку в Тбилиси (проверялась специализированная сеть   республики Грузия), похвалился новыми летними туфлями,   верх  передней части которых  состоял из переплетения тонких кожаных ремешков. То, что нужно для южной республики в конце мая. Элегантные темно коричневые туфли. – Точно такие же, что были куплены  мужем, но ходить в которых  не смог в силу того, что ремешки нещадно сдавливали ступни. Воинов, выслушав меня, довольно хмыкнул: « Ну, конечно, вы же покупаете по размеру – нужно  брать точно на два размера больше. И потом смотри, видишь, вот тут мне один впивался, я его просто разрезал. Видишь, совсем незаметно»
…  Когда неделю спустя мы возвращались в  Москву, назвать   плетеными туфлями то, во что был обут профессор – невозможно.  Вся поверхность до шнуровки  почти отсутствовала, чернели лишь  трикотажные носки, нормальные тонкие, импортные. Носки же, по принадлежности обувные, связанные с подошвой, но более не связанные массой ремешков  с прочими частями верха, загнулись по образцу  турецких мысков, а по боковой части  образовалась живописная бахрома из того, что прежде было кожаным плетением. Но дождей не было, ходить удобно, а то, что совершенство требовало ежедневной доводки с помощью маникюрных ножниц – весело  объяснял  сам Лев Михайлович.   
 …Тоже в конце мая, спустя 2 года была такая же совместная командировка в  Ярославскую область. До последнего дня Воинов в своей тарелке,  переговоры в облздраве успешны, материал для них собран на всех базах, намечаются и согласованы все пункты развития специализированной помощи в области. Воинова и нас ведут вечером  в знаменитый театр,  Лев Михайлович в антрактах   рассказывает  интересные вещи по истории театра, которые удивляют даже  самих  ярославцев . На следующий день перед отъездом в Москву, нас везут в Ростов Великий,  день по летнему жаркий, экскурсия по заповеднику, обед  в отдельном зале местного ресторана. И здесь происходит с Воиновым нечто, что доселе никогда, по крайней мере, в моем присутствии не случалось никогда – после  двух  рюмок коньяка Лев Михайлович поплыл, язык стал заплетаться, и дальше наступают явные признаки обморока – голова свесилась,  побелевшее лицо и лысина в испарине,   тело обмякает. Его еле успевают поддержать и водрузить  на стул. Впрочем, от нашатыря и обтирания салфеткой, смоченной в холодной воде – быстро приходит в себя, но все понимают, надо быстрее   возвращаться в Ярославль – дать Воинову время  отдохнуть в гостинице. В уазике открываем все окна, Воинов окончательно приходит в себя, шутит, но в гостинице  просит довести его до номера. Довожу,  он сразу ложится на кровать, помогаю снять  обувь и через  минуту  ухожу, понимая, что заснул.  Иду в город, пользуясь  свободным временем, захожу в магазинчики, накупаю сувениров и возвращаюсь в гостиницу –  в обычное  панельное  пятиэтажное здание.  Слышимость  – понятно какая. И уже в вестибюле раздаются глухие сначала, а по мере приближения к отсеку, где наши номера – зычные равномерные звуки, а вместе с ними  явные вибрации стены. Испуганно спрашиваю у горничной – что это?  «Да ваш толстый профессор из 106-ого». Такого храпа  горничная, по ее словам, и я – не слышали никогда.
… Осенью, возвратясь из отпуска, первой новостью  была  болезнь Льва Михайловича  – диагноз рака подтвержден, и оперировать Воинова директор будет уже в среду. Сейчас он на 4-ом этаже в боксе, с ним Нона Васильевна, очень просила, чтобы из отдела старались не беспокоить. Операция прошла успешно, гистология лимфоузлов  метастазирования не выявила,   естественная проходимость  восстановлена. В реанимации Воинов пробыл  недолго, что свидетельствовало об отсутствии ближайших послеоперационных осложнений.  Его  спустили в бокс, и на пятый день Василиса Сергеевна обошла кабинеты, передавая просьбу Воинова, собраться у него. Мы набились в бокс, Лев Михайлович лежал на высоких подушках, Нона Васильевна открывала  громадный шоколадный набор, и попросила  наших мужчин открыть шампанское.  Воинов любил весь мир и блаженно улыбался. Когда наполнили бумажные стаканчики, и каждый  держал  его в одной руке, а в другой шоколад, Воинов попросил «минуту внимания», и произнес прочувственные слова в адрес своего спасителя, Нона Васильевна смахивала счастливые слезы и кивала головой. Потом сказала, что самое страшное уже позади, она уверена, что Лев Михайлович, как сильный человек, несомненно, быстро все преодолеет и вернется  к своей любимой работе. Мы говорили, что больше всего на свете хотим, чтобы все так и было и готовы дежурить и помогать Льву Михайловичу круглосуточно.
 Так и делали – по очереди  тут же в предбанничке ночевали, кормили, протирали кожу камфарным спиртом, потому что гнойные осложнения все же развились, и Лев Михайлович дольше обычного оставался лежачим больным. Но к новому году уже действительно все было хорошо, и даже, без особого отпуска, вышел на работу.  В нашем кабинете, где хранилась картотека  выписанных из стационара  больных, нашел свою карточку, и читал, улыбаясь.  Пожалел, что Юлаев ушел – можно было бы  продолжить исследование  по отдаленным результатам лечения  – прибавилось много модификаций, да и по локализации поражения теперь более представительная совокупность.
  Конечно, работал теперь с дополнительным выходным днем в среду, но добирался с Аэропорта до института уже с весны  на общественном транспорте. Поначалу на такси. Осенью после Щелыково мы видели  прежнего Воинова с зачехленной ракеткой. И  бассейн был. И работал Лев Михайлович с еще  большим интересом.
 Директор всячески подчеркивал свое безмерное уважение, и думаю, что не единожды Лев Михайлович слышал от него – « чтобы я делал без вас»  - специализированная служба все росла и росла, а директор  получил член-корра, и уже у нас – академика. Пришедшие кандидаты на должности  заведующих  хирургических отделений  в 73 -74 годах стали профессорами.
… Через три года после операции главная проблема со здоровьем для Льва Михайловича заключалась  в сильных болях  в позвоночнике и суставах. Вообще – ничего нового  всегда  слышали от него, что вольтарен  его спаситель, особенно, всегда болел локтевой сустав, сейчас, правда, спина, досаждает больше. Но ритм жизни Воинова это не могло изменить, он не позволял себе,  не желал. По прежнему проходил довольно длинный  путь к институту вдоль больничного забора.  Я видела в последнюю зиму, как он идет  по протоптанной дорожке, сердце сжалось.
…  В первые дни марта Лев Михайлович все же решил взять больничный – спина доконала, но уже на второй день по телефону надавал новых заданий, сказав, что после  восьмого обязательно выйдет, чтобы были готовы.
… Рано утром шестого раздался звонок, просила приехать Нона  Васильевна – ночью умер Лев Михайлович. Взяла такси, приехала, когда утро еще не разошлось. В квартире Воиновых свет горел не только в прихожей, но и в  гостиной.  Там как всегда - телевизор диван и кресла. Но наискосок посередине  на полу лежал  Лев Михайлович – разглаженное лицо, глаза закрыты,  но губы, губы растянуты в радостную улыбку.
-- Но ведь он… улыбается?
-- Да, лицо так и хранит улыбку, а прошло уже больше пяти часов, мы и тронуть боимся – не переносим, нужно, чтобы свои видели.
Говорил Саша. Нона Васильевна в очках, не отрываясь, смотрела в это  лицо, чуть лишь кивая головой в согласие с Сашей, потом добавила:
-- Вас с Боренькой (мой муж  как то незаметно и для Ноны Васильевны  стал Боренькой) Лев Михайлович просто любил, он это всегда говорил, поэтому казалось нужным позвонить вам. Наверное, такое случается нечасто, какой-то хороший знак – сказала раздумчиво и без слез.
-- Он ни минуточки не страдал – я говорила утвердительно, еще ничего не зная, как все случилось – тоже  не отрываясь от лица Воинова.
-- Да. Он досмотрел ночные новости, встал с кресла и сразу  вот так упал, только  радостная улыбка была еще  ярче и явственней, сейчас начинает гаснуть.

   Выбор, отбор из всего, что во  вне и «во мне» - удел  повседневности, строить, но неявно, предчувствовать по очертаниям.  - «Тогда» все будет как есть. И этот миг высветит суть:  радость свободы.  Не получить неведомое, но вспомнить это чувство по испытанному в жизни.  И теперь я знаю – Учитель  подарил знание – радость противостоит  страху смерти.
… « Он выглядит совсем как сборщик налогов. Между тем это, в самом деле, он. Я подхожу к нему поближе, подмечаю малейшее его движение – не обнаружится ли хоть небольшое оборванное сообщение, переданное по зеркальному телеграфу из вечности, -  выражение лица, печаль, улыбка. Выдающие бесконечное по его несообразности с конечным. Я осматриваю его с головы до ног – нет ли тут какого разрыва, сквозь который выглядывает бесконечное  – ничего нет! Он полностью целен тверд. А его опора – Она мощна, она полностью принадлежит конечному. »**  И улыбка последнего мига  - тоже.   А  зеркальный телеграф? Что же – вполне возможен. Но зеркально иного направления  –  от  конечного в вечность.

 * Сейчас, спустя много лет, уточняю, что "Воинов Лев Михайлович", в жизни - Милитарёв Юрий Михайлович, и написанное здесь, в его светлую, незамутненную память.
 
 ** Серен Кьеркегор