Трактористы и философский дневник

Помнится, я писал, что будут строчки из юношеского дневника. Кажется, я переоценил свои записки тех лет. Не читал их очень давно. Лет двадцать. Но всё время было чувство, что там хранится что-то ценное, важное, чистое, прекрасное. То есть, мысли, искренность которых для меня сейчас недостижима, свежесть ощущений, переживаний, которые сегодня недоступны. Чувство это оказалось ложным.

Читаю дневник и удивляюсь. С одной стороны, тягостно: какая переоценка собственного таланта, значительности своих размышлений, своей исключительности. С другой стороны, оказывается я сегодняшний, такой поживший, потрёпанный, без двух зубов, трёх позвонков, четырёх рёбер и одного глаза (шутка, а дальше - нет), при всей моей сегодняшней ворчливости, неуживчивости и хандре, всё же я деликатнее, терпимее, тоньше, сложнее, чем был двадцать пять лет назад. Я думал, что всё, что было после молодости – регресс, а оказалось не всё так однозначно.

Коробит высокопарность, нарочитая красивость фраз записок девятнадцатилетнего: «На чёрном бархате небытия притаился кристалл моей жизни. Размеры его в меньшей степени зависят от меня, чем его чистота и ценность. Одна из интереснейших задач жизни – подготовка к смерти. Где-то в будущем тонкий стебель моей жизни уже сломан. Где-то там, впереди я лежу в кровати (на поле боя) и умираю. И вижу только один шаг, который я сделал, и больше ничего. Жизнь коротка, но так широка, и эта широта так контрастирует с кратковременностью (как само это слово, кратковременность, с его смыслом). Хлопаю себя по карманам – не забыл ли я, как связку ключей, свою готовность ко всему? Нет, всё пока со мной, и так - каждое мгновение».

И слышится в тексте тех лет эхо, вторичность, нелепая назидательность: «Не верь, что кому-то интереснее читать тебя, чем тебе самому.
Не подражай, а подражаешь – делай это отменно.
Не надейся, что сможешь долго протянуть без надежды.
Не трать все спички, сжигая мосты.
Жалей себя только по праздникам.
Не заходи в воду, если хочешь остаться сухим.
Не открывай тайны, пока не появится равноценная другая.
Не делай первым шаг навстречу – сочтут за агрессию.
Спрашивай как можно чаще: не обманываешь ли ты себя.
Люби перспективу, даже если она лишь в зеркале». И ещё много подобных фраз, полных самолюбования.

Зато там, где описывались какие-то события, читать интересно, хотя бы потому, что многие детали уже ускользают из памяти.

В начале пятого курса пришел на практику в республиканский лицей, в 11 класс. На перемене подошли три ученицы. «Привет! А у тебя девушка есть?» Ничего себе вопросики. «Есть», - говорю. «А мы слышали, что нет», - улыбаются, бестии. Что им ответить? Что к учителю надо обращаться на «вы»? Или что это не их дело - личная жизнь преподавателя. Но так можно прослыть сухарем и букой. «Хорошие, - говорю, - вы девчонки, чужое счастье вас волнует», - и стараюсь выглядеть непринужденным.

«А ты приходи к нам сегодня, может, мы тебе девушку найдем, у нас много свободных», - похихикивают грации.

«Некогда, говорю, к урокам готовиться надо, чтобы вам интересно было, а то будет неинтересно, и вы мне уроки сорвете,  практику завалю». «Ой, можно подумать. Да кому твоя история нужна? Вы читали «Конец истории и последний человек»?» «Нет, не читал» «А, так там Фукуямя пишет, что социокультурная история человечества подошла к конечной точке своего развития. Так что чего изучать то, что уже закончилось?» Ничего себе, и я их собрался чему-то учить? Но надо держаться: «Нужна ли история, как наука? О, это долгий спор». «Ну, так давайте поспорим, обожаю спорить в приватной обстановке, ну что, встретимся после уроков?» - и смотрят на меня, чуть губы не облизывая (впрочем, я бы и этому не удивился).

Вот что делать? Паника. Идут уроки, а я всё время думаю, как поступить правильно, как и авторитет поддержать и не скатиться к панибратству. Так усиленно думал, что на уроке, который я давал самостоятельно, ждал меня страшный позор. Рассказываю про план Германского командования устроить блицкриг, то есть молниеносную войну. И не могу выговорить слово «молниеносный»! Мамочки! Шестдесят смеющихся глаз, вот жуть-то! Спасите!

После пятой неудачной попытки выговорить не выговариваемое, признаюсь, что сегодня не мой день. «Вот так, - говорю, - как сейчас я не смог сказать это злополучное прилагательное, не смогли и немецкие захватчики осуществить свой план».

А вечером дома повторяю скороговорки, хожу по комнате и декламирую стихи:
Винная чаша ликует и хвалится тем, что приникли
К ней Зенофилы уста, сладкий источник речей.
Чаша счастливая! Если б, сомкнув свои губы с моими,
Милая разом одним выпила душу мою!
Смотрю автора, читаю:
-Мелеагр Гадарский… Зенофила? Как, интересно переводится с древнегреческого?

И тут снова вспоминаю свой первый неудачный урок, рву волосы на голове и начинаю по новой повторять скороговорки и декламировать проклятого Мелегара, тьфу ты, Мелеагра.

А завтра опять идти в школу, то есть в лицей! Надо как-то реабилитироваться в глазах учеников. И я объявляю, что все, кто получит хорошие оценки, и не будет иметь замечаний по поведению, пойдёт в поход на выходные. Оценили.

Но в поход пошли немногие. Лицей-то - республиканский, ребята поехали на выходные к родителям. Добираемся до конечной остановки на автобусе, а дальше идем пешком десть километров. Сентябрьские теплые деньки. Горно-алтайская золотая осень.

Находим посреди леса небольшой недостроенный домик, знакомые разрешили в нём остановиться. Готовим еду. Веселые, непринужденные разговоры прерывает шум приближающегося трактора.

Три деревенских парня, а точнее – три мужичка в средней стадии алкогольного опьянения. Они нас ещё на дороге приметили, вот, решили скрасить отдых в прекрасной компании, и сделать её ещё более «прекрасной».  Достают водку.

-Выпьем за знакомство? – предлагают.
-Нельзя, тут же дети, - говорю.
-Нельзя, так нельзя, - говорят, - Тогда мы будем пить с детьми, - и ржут так, будто только что Петросяна переплюнули.
-Ладно, - говорю, - Наливай. Только без глупостей, я должен быть уверен, что ничего с моими детьми не случится.

Вот дурак-то, это же всё равно, что у вора просить пообещать - не воровать. Но а какой выход-то?
-Не боитесь, Сергей Александрович, мы, если что поможем, - говорит мне один из двух хлиплых пареньков, что пошли в поход. И на том спасибо.

Сели под навесом и выпиваем, разговариваем. Интеллектуальные лицеистки оказались не так-то просты, они легко поддерживали разговор с трактористами, но вольностей не позволяли. Это очень и очень облегчило мою задачу. И всё же приходилось ухо держать востро.

Деревенские парни сначала как-то хотели вывести меня из себя, говорили, что кто в армии не служил – не мужик, и, вообще, все, кто в городе живут, – слабаки, жизни не видели и зажрались. Я сказал, что они в чем-то правы. Мужички удивились, а потом вдруг стали спрашивать: а скоро ли начнется война, когда в Горно-Алтайск железную дорогу построят, правда ли, что Ельцин пьёт по-чёрному, когда восстановят СССР, реально ли выиграть в «Поле чудес», почему правительство скрывает технологии инопланетян.

Приходилось отвечать за всех и за всё, и пить. Прощай авторитет. Но, как оказалось, все получилось наоборот, авторитет мой после этого случая среди лицеистов только вырос. В общем, всё закончилось благополучно. Трактористы отбыли в туманное утро. А мы отправились домой.

Сергей Решетнев ©