Без лета

Оля, чуть разлепив сонные глаза, подошла к окошку. Первый, словно рухнувшая с горы лавина, обильный снег накрыл землю сплошным белым пуховиком. Сразу было видно, что пушинки ещё не слиплись, не сбились в плотные пласты: верхние, не имея веса, бережно опирались на нижние, как бы сохраняя свою первоначальную, шарообразную, но испрещённую узорчатой резьбой, форму.  Пуховик полнился воздухом, словно дышал, а потому выглядел праздничным, нарядным.
— Оленька, проснулась? – мама тронула незапертую дверь, та медленно, но охотно поплыла внутрь спальни.
— Доброе утро!
— Доброе, доброе, мамочка! Смотри, какая красота! Это мне подарок! Вчера было хмуро, грязно, а сегодня – настоящая зима! Интересно, надолго ли? Ведь до зимы ещё две недели.
— Ну, она же не приходит по расписанию. Я помню, однажды снег, как выпал двадцать четвёртого октября – в мамин день рождения, так больше и не таял до весны.
— Вот, видишь! Такая в нашей семье традиция, оказывается: в подарок на день рождения получать первый снег! Как интересно!
— Давай-ка умывайся и – к столу. Я тебя поздравлять буду.
Оля быстро управилась. Настроение было замечательное: этот день пришёлся на воскресенье. В школе поздравлять будут завтра, мама уже накупила сладостей. Оля знала заранее, как всё будет, но всё равно ждала с нетерпением и частушек о себе, и букета, и шутливых открыток от каждого, и сувениров от самых близких – Кати и Томы. Сердце замирало от ожидания одной открытки, от ожидания того, что на ней будет изображено и, особенно, написано. Совсем недавно произошло это: Арсений, новенький в их классе, перед осенними каникулами вдруг  ни с того ни с сего протянул ей апельсин, пригнул голову, словно обжёгся о её яркий, карий взгляд и поспешно ушёл. Только неделька промелькнула, а Оле в классе стало совсем по иному: хотелось в школу, каждое слово говорилось с оглядкой, слух, словно проводком был присоединён к парте Сени. Теперь она стеснялась своей старой, кажется, совсем детской, куртки, с завистью глядела на Софию Кулакову, всегда одетую в самое лучшее, модное. Особенно Оле мечталось о таком же, как у одноклассницы, чуть приталенном недлинном пальто. Пусть бы из более дешёвой ткани, не такой начёсанной, рыхлой, что, конечно, выглядело пушисто и шикарно… Ах, зачем и мечтать! Откуда у мамы такие деньги? Алименты?.. Папа присылал их аккуратно, но продукты всё дорожали, обувь была нужнее одежды. Мама ей подарит сапожки, они уже выбрали в магазине. Оля отогнала противные жалобные мыслишки. Она совершенно согласна была с мамой, что жить надо радостно, светло, без зависти и бесполезных мечтаний.
Мама преподнесла ей обувную коробку и что-то в пакете. Оля ахнула – это был замечательный комплект: крупной вязки шапочка и длинный с кистями шарф. Такие вещи в бутике стоили половину маминой зарплаты, но Оля знала, что мамина подруга Лида здорово вяжет, это её работа, хотя не отличишь от фирменной. Одно огорчало: такую красоту и к её-то куртке! Белая шапочка ей удивительно шла, словно специально оттеняла смуглую кожу и чёрные брови дугами. 
— Оля, – мама помедлила, помялась, словно специально успокаивая радостное возбуждение от ликования дочери, – сегодня папа хочет с тобой встретиться, звонил мне вчера на работу. Как ты?
— Я? Мама, как ты? Не обидишься? Одна тут сидеть будешь? Если ты не хочешь, я не пойду.
— Да нет, иди. Я к Лиде тогда пойду. Папа на концерт тебя хочет повести, билеты взял.
— Ой, правда? На какой? Ничего вроде нет… А, знаю. Это певица вашей молодости, она ещё в кино снималась. Здорово! А что мне надеть? Чёрный низ, белый верх или джинсы?
— Лучше юбку. Не молодёжный же вечер. Новую шапочку надень, обязательно. Тебе так идёт!
Оля знала, что маме грустно. Папа их оставил десять лет назад, а в течение последних пяти лет появлялся всё реже. Особенно в этом году. Как на Новый год поздравил, так и исчез. Позвонил, правда, в начале сентября, поздравил с новым учебным годом, и сказал, что поменял работу, уезжает в длительную командировку. После этого алименты немного увеличились, что было кстати. Но Оля никак не могла изжить обиду на отца, хотя и видела, что многие семьи распадаются, что полкласса у них – безотцовщина. Но то были другие, а то – её папа… Она слышала как-то, тётя Лида утешала маму: «Света, успокойся! Он же гулёна! Ни одной юбки не пропустит. Красавчик, понятно. Глаза его чёрные многих с пути сбили. Но не семьянин он, понимаешь? А терпеть измены постоянно – сколько же можно?..»
Оля обижалась на предательство, на пренебрежение ею, но отца любила, смотрела на себя в зеркало и видела, что копия она папина, только что девчонка. Примерила вот белую шапочку и вспомнила, как отцу всегда были к лицу белые рубашки.
Солнце сначала проблеснуло, потом, словно расплавило серую массу облаков, выкатилось на небо и золотыми кисточками принялось закрашивать белизну снега. Белый пуховик, разнежась в тепле, начал утоньшаться, исходить влажным слоем пара, покрываться дырами… Закапало с крыш, вот уже на тротуаре не снег, а лужи, с голых ветвей ляпаются на землю мокрые плевки…
— Вот тебе, Оленька, и весна! Даже пахнет весной! – мама открыла форточку. – Сыровато, но как-то весело на улице. А новые сапожки не жалей, надевай. Папа сказал, что позвонит часов в одиннадцать. Сначала у него какая-то своя программа, пообедаете в кафе, потом – на концерт.
Оля помыла посуду, хотя мама и предлагала ради дня рождения освободить её от всех домашних дел. Но Оля привыкла к своим делам, ревностно их исполняла. Потом она прилегла с книгой, читала заданное на уроке литературы. Вчиталась с трудом, всё прислушивалась к телефону. Он зазвонил в четверть двенадцатого, когда в душе начали царапаться коготки сомнения.
Папа ждал в машине у подъезда. Оля даже съёжилась от неожиданности: она не знала, что отец купил автомобиль. Заметно, что не новый, но большой и комфортный, импортный. Этакий приземистый серебристый утюг. Оля села рядом, и папа, Поздоровавшись, сначала пристально посмотрел ей в лицо, потом расцеловал в обе щеки, обдав забытым запахом смеси вкусного одеколона и табака.
 Осеняя весна разгоралась. Казалось, вот-вот начнут лопаться почки. Сверкание солнца на влаге  слепило глаза. Машина остановилась неподалёку от центрально универмага.
— Выходи, доченька, пойдём за подарком. Пятнадцать лет – это своеобразный юбилей. Три пятилетки прожито. Как ты выросла! Изменилась… Девушка, не ребёнок. Надо одеться посолиднее, соответственно возрасту, – отец помолчал и добавил, – и внешности.
Оля уловила любование ею и гордость в последнем замечании, даже слегка покраснела от удовольствия. Они пришли к отделу, где ровными, строгими рядами висели пальто. У девушки забилось сердечко: «Неужели? Неужели пальто? Откуда папа знает? А… мама сказала. А она как узнала, я же не просила?..» Но тут вспомнилось, как они с мамой шли на рынок, а навстречу – София Кулакова, как Оля не стерпела, оглянулась на одноклассницу в нарядном модном пальто. Папа сделал широкий жест.
— Выбирай, Ольга Андреевна!
Её размер просто полнился разными моделями. Она сразу увидела то, почти как у Софии, чёрное, с белыми, крупными то ли снежинками, то ли диковинными резными цветами, но цена была фантастическая. Оля, опустив глаза, миновала соблазн и подошла к простенькому, но приличному тёмно-синему пальтишке.
— Погоди, а не лучше ли это? – отец держал вешалку с тем самым, примечтавшимся, – тебе нравится?
— Нра… конечно! Оно самое красивое!
—Так чего ж ты… Экономишь? Не стоит. Иди-ка примерь.
Зеркало отразило взрослую, прекрасную девушку, почти модель с обложки журнала. Всё было гармонично и по форме, и по цвету, красиво облегало точёную фигурку. Оля молчала. А  папа рассмеялся.
— Да ты же у меня красавица!  Я даже жалею, что мы в машине, никто не увидит. Зато в театре блеснёшь! Хотя… Надо бы и платье купить, но я иссяк. Теперь в другой раз. О `кэй?
— Да, папа. Спасибо! Я так рада!
Отец свернул Олину куртку, продавщица упаковала её в пакет, и они пошли вниз по лестнице. Оле    казалось, что она, как героиня какого-то фильма, идёт по лестнице дворца в великолепном наряде рядом с прекрасным королём-отцом, ведущим её на первый бал. И только одна маленькая червоточинка мешала её ликованию: она никак не могла подавить ревнивое и досадное чувство от наблюдения за отцом во время покупки пальто: папа так игриво, так кокетливо разговаривал с молоденькой продавщицей, так вибрировал голосом, выставлял ногу в красивом сапожке, словно гарцевал, чуть не выплясывал перед пышненькой блондинкой.
— Фу, жарко-то как стало! Прямо весна! – отец открыл перед Олей дверцу машины, – прошу, сударыня!
Он ещё находился в приподнятом, игривом настроении, но Олю как раз оно и наполняло грустью. Она натянуто улыбнулась, села на место. Они покатались по городу, зашли в пустой в эту пору парк, и папа фотографировал Олю то у прекрасной голубой ели, то возле деревянной скульптуры витязя, то около фанерного пингвина…  Оля тоже щёлкала весёлого, шаловливого отца. Она развеселилась, отвлеклась от досадных ощущений. Потом они обедали в кафе, где папа заказал два бокала шампанского, но ей посоветовал выпить только половину, сам допил из её бокала, и это ещё больше их сблизило.
В театре всё блистало: зеркала, хрусталь светильников, паркет… Казалось, весна проникла и сюда, в закрытое, но такое просторное помещение. Концерт Оле понравился: певица была знакомой по экрану и многочисленным фото, голос её, звонкий и очень мелодичный словно сливался с весенним настроением. В антракте отец угощал Олю в буфете пирожным и соком, но Оля вдруг заметила, что отец поскучнел, потускнел…
— Папа, тебе не нравится концерт?
— Да нет, ничего. Поёт она хорошо, но…
— Что, папа?
— Я думал она покрасивее. В кино – не такая  вроде. А она располнела и, вообще, коротышка.
Оля даже вздрогнула. В этой оскорбительной оценке отца сразу проявилась вся его натура: не искусство его привлекало, не содержание, а только форма, мужское, любопытное влечение. Оля вдруг застеснялась, ей стало неприятно, что папа смотрит на её фигуру, на ноги, на губы… «Он и обо мне что-то такое думает: не об уме и чувствах, а о моём теле. Как неприятно. Вот он какой!» Она вдруг поняла всё сразу: почему мама не стала терпеть, разошлась с отцом, почему тётя Лида так говорила о папе, почему и сам папа не остался в семье… «Он такой, – думала Оля, – такой, и ничего тут не поделаешь». Ей стало жалко всего: и, в который раз, маму, и себя, и невозможность жить вместе, и самого папу, такого зависимого от своей неумолимой страстной природы. Но, вместе с этой жалостью, пришло и странное чувство свободы. Оно было не радостным, как остальная свобода, а скучным и более ко всему равнодушным. Свобода от горячей любви. Совсем пропала ревность и досада, меньше стало желание общенья.
На улице снова была осень. Небо заволокло серыми тучами, сырость, грязь, опавшие почерневшие листья, рыжие клочья травы… Папа крепко поцеловал Олю в ямочки на щеках, она улыбалась ему прощальной и прощающей улыбкой.
— Спасибо, папочка. Я тебя люблю. Я никогда не забуду этот день. Ты знай, если придётся, я тебе всегда помогу, когда надо.
Мама была дома. Она, видимо, так и не ходила к Лиде, ждала Олю. Ахнула, увидев обновку, скрывая, что подала нужную идею отцу. Оля видела всё насквозь, но благодарно молчала. Она покрутилась перед мамой, ещё полюбовалась на себя в зеркале и, подробно рассказав маме все их дела с папой, поцеловала маму и ушла в свою комнату. Она устала, не телом, душой. Какой-то сквозняк недосказанности витал в мыслях. Оля подумала, и, взяв с полки чистую тетрадь, начала писать в ней: «Сегодня, в свой пятнадцатый день рождения, я начинаю свой дневник. В этот день три времени года подарила мне природа: зиму, весну и осень. Не было только лета. Но не стоит грустить, лето обязательно будет! Недаром люди говорят: прошло столько-то лет. В этот чудесный день без лета, я стала свободной от всех обид – это так хорошо! Я поняла, не стоит судить других, надо научиться судить себя, свои поступки, чтобы становиться всё лучше, всё умнее, всё добрее. Завтра опишу всё подробно, а сейчас – устала. Вдруг проснусь утром, а за окном – лето?»