Посреди океана. Глава 27

Однажды одна из подруг принесла Инге текст самиздатовской брошюры, перепечатанный
на листках, под названием "Кто вы были в прошлой жизни?" Китайская астрология,
кажется.
После прочтения Инга произвела кое-какие расчёты. В результате которых выяснилось, что в прошлой жизни она имела воплощение следующее: во-первых, была мужчиной;
во-вторых, монахом; в третьих, обитала либо в Венгрии, либо в Австралии.
Причём, в средние века.
Где и в каком обличьи ошивалась душа её с тех пор до теперешнего рождения,
китайская астрология не прояснила. Но для глубоких размышлений хватило уже и этой
информации. Да, и самое главное! Основным занятием тогда, в средние века в
мужском монастыре, было то ли летописание, то ли разгадывание и восстановление
старинных надписей, записей, писаний...В этом месте как-то невнятно упоминалось
в брошюре. Что за записи? То ли в манускриптах каких-то, то ли в книгах
средневековых...Точности не было, ибо расплывчато как-то китайское астропособие
выражалось, неопределённо довольно-таки.
Мужчина, монах, в Венгрии... Инга решила, что всё-таки в Венгрии.
Австралия отпадала. Какие там монастыри средневековые? Какие манускрипты-летописи?
Среди кенгуру и страусов... Монахи, кенгуру и страусы в средние века?
Нет, Венгрия ещё куда ни шло.
И хотя Инга там не была и толком ничего не знала о той стране, но виделась она ей
интересной и привлекательной. В ней могли жить средневековые загадочные монахи.

В порядке проверочного эксперимента решила вычислить предыдущее воплощение
собственной матери, чтобы уяснить, что выпадет на её долю. Потому что в этой жизни
они были людьми совершенно разными, хотя и родными.
Как выявилось, в середине девятнадцатого века обитала она где-то на Дальнем Востоке.
Была она женщиной. Основным занятием её было земледелие.
И сама мама, когда дочь ей сообщила всю информацию, сразу же согласилась с таким
раскладом.
То, что она и тогда и ныне была женщиной, в ней это обстоятельство не вызывало
никаких сомнений, потому что она даже в страшном сне не мыслила себя мужчиной.
Земледелие? Да, без сомнения. Она всегда очень любила ковыряться в земле, даже
дачу захотела приобрести. А папа пошёл у неё на поводу. И маме непонятно было, как другим людям, в том числе и Инге, это занятие может не нравиться?
Дальний Восток? Возможно. Она в детские годы, совсем малышкой, прожила там года три, когда её родители, спасаясь всей семьёй от репрессий на родине, поспешили завербоваться куда подальше. Потом, правда, когда опасность более-менее миновала, вернулись назад, правда, уже не всей семьёй:одного ребёнка всё же схоронили на Дальнем Востоке.

Сверив всю собранную информацию о былых воплощениях своей мамы и себя самой,
Инга задумалась. И было над чем.
Самое главное, больше всего её потрясло совпадение рода занятий. Земледелие у мамы,
которое та всегда любила. И монастырский писарь-летописец у неё самой.

Факт тот, что она всегда - и тогда и сейчас - занималась именно тем делом, которое
было связано ни с чем-нибудь, а именно с письменностью. Выходит, её всегда, во всех
жизнях и во всех воплощениях влекло лишь оно - написанное слово.
И выходит, где и когда бы человек ни жил, каким бы он ни был, но душе необходимо
любимое дело...

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Двенадцатое мая. Не знаю, как Анюта, а я вчера честно ничего не ела: за весь день
во рту маковой росинки не было. Не могу похвастаться, однако, что далось мне это
легко. Но и не так уж трудно, как я думала.
Хуже всего оказалось то, что вчера я целый день была злая и раздражительная, как
фурия. И хотя старалась подавить в себе это, не очень-то получалось.

Особенно Анюта меня из себя выводила.
Что она бы ни сказала, что ни сделала бы, всё вызывало во мне неприязнь.
Неужели голодание тому причина? Вряд ли.
Наверное, всё из-за того, что мы беспрерывно, изо дня в день мозолим глаза друг
другу. Это невыносимо: постоянно жить и работать бок о бок с другим человеком,
ежечасно, ежеминутно.
Даже с близким, родным, любимым человеком это было бы нелегко. А тут приходится
выносить общество, по сути, чужого тебе человека. Порой это становится похоже на
пытку. И тем труднее сдерживать себя...
А ведь окружающие считают нас очень хорошими подругами. Думают, что между нами
настоящая дружба. И даже, может, так оно и есть.
Если бы только не это противоестественное сосуществование рядом день за днём, с утра
до вечера...

Вчера после ужина первый помощник объявил по спикеру, чтобы все опустили в ящик
письма для отправки их на берег. Ящик, с узкой прорезью сверху и обшитый красной
материей, стоял в салоне и был похож на урну для голосования. А может, это она и
была, только теперь её приспособили ещё и под почтовый ящик.

Анюта написала целую пачку писем, всем своим подругам, родным, знакомым.
Я думала, что тоже столько же понапишу, но еле-еле наскребла на худосочное письмишко
домой. Когда ежедневно выкладываешься, подробно описывая здешнюю жизнь, то после
уже нет никакой охоты повторяться, тем более в письмах.
Что там вообще можно написать?! Кажется, настолько вычерпала в себе словеса,
отдавая их книге, что уже на такую безделицу, как письмо, немногое в тебе остаётся.
В общем, написала только родичам, а остальным друзьям-подружкам отправила
ларьковые открытки с изображением серпа-молота на фоне бело-розовой цветущей
яблоневой ветки и с толстой красной надписью понизу "Первое мая", в которых коротко
напередавала всем свои океанические приветы, и дело с концом.

А что касается сегодняшнего дня, то он начался, вроде бы как обычно. Но всё же
немножко иначе, чем всегда. Из-за вчерашнего голодания лёгкость в теле
необыкновенная.
Как ни странно, настроение неплохое, вчерашнего раздражения нет и в помине. Оно
наверное передалось Анюте. Сегодня она в мойке и с утра мечет громы-молнии!
Причина, видите ли, в том, что вчера, когда я работала в мойке, на завтрак подавали
сыр, а сегодня, когда я в салоне, на завтрак холодец. Из этого всего следует, что
мне вчера утром не надо было мыть тарелки, а вот ей сегодня - пришлось.

Удивительно, но Пашка, кажется, не подрассчитал и приготовил холодца больше, чем намеревался, потому что позволял всем, кто хотел, есть по две порции. Правда,
хотели немногие. В основном, только добытчики.

Анзор, когда узнал, какое блюдо сегодня на завтрак, попросил, чтобы миску с его
порцией поставили на горячую плиту подогреть. И когда холодец превратился в суп,
хлебал его ложкой.
Мотористы по этому поводу отпускали шуточки. Мол, грузинские вкусы и всё такое.
Но Анзор что-то был не в духе и всеобщего оживления поддерживать не пожелал.

А тут ещё Юрка-сварщик недовольный заявился.
Критически осмотрел миску с холодцом, которую я перед ним поставила, обвёл
привередливым взглядом всё, что стояло на столе, скорчил кислую гримасу, взял хлеб
и вдруг обнаружил, что на столе только одна тарелка с маслом, а не две, как обычно.
И началось...

Хотя в тот момент за столом машинного отделения и сидели-то всего человек пять,
которые, к тому же, с маслом уже разобрались, за исключением, конечно, самого
Юрки. Но не взирая на эти детали, сварщик стал орать, выкатив глаза и возмущаясь,
что на их столе нет второй тарелки с маслом.

И Анзор как будто только того и ждал.

- Да! Почему это нам, "машине", такое неуважение?! - воскликнул он, сердито вращая
глазами. - За такое отношение в прошлом рейсе я в Джерзину тарелку с маслом
запустил!

- Ну для запускания есть одна, - предложила я. И тут же полюбопытствовала, как
можно спокойнее: - Что это за жердина такая?!

- Официантку так звали! - охотно ответил он, не растеряв, однако, ноток раздражения
в голосе.

- Что это, имя или прозвище? Длинная, что ли, была? - намеренно уводила я в сторону,
подальше от назревающего скандала.

- Ничего не длинная, - обиделся почему-то Анзор.

- Ты зубы-то жердями не заговаривай! - вмешался Юрка, выходя из себя и намереваясь
вернуть начатое разбирательство на заминированные рельсы. - Ты лучше отвечай,
почему вторую тарелку масла на наш стол не поставила?!  А ну, неси сейчас же!

- А ты на меня не ори! - возмутилась я. - Это, между прочим, наш драгоценный
шеф-повар так распорядился! А мне, что? Мне не жалко. Я могу хоть десять тарелок
вам поставить.

Окрыленные открывшимися перспективами побороться за справедливость, Юрка с Анзором
потребовали подать им немедленно Пашку.

Незамедлительно и с готовностью я поспешила выполнить их заказ, вызвав шефа в салон,
багрового от смущения и страха.
Тот прискакал и сначала завилял хвостом. Но потом стал верещать, что это мы с
Анютой во всём виноваты. Видите ли, мы помногу масла нарезаем в тарелки. И потому
ему, бедняге, ничего не оставалось, как приказать бестолковым официанткам ставить на
столы по одной тарелке с маслом вместо двух.

Видимо, боевой запал Юрки и Анзора быстро выдохся. И они, немного ещё поворчав
для порядка, удовлетворились дурацкими Пашкиными объяснениями; второй тарелкой
масла, поставленной мною к ним на стол; а также собственными их высказываниями в адрес камбуза и обслуживающего персонала вообще.
И удалились с гордо поднятыми головами и чувством глубокого удовлетворения по
причине одержанной победы.

И что сегодня за день такой? Я даже в календарик заглянула, не поленилась. Но нет,
не понедельник. Оказалось, среда.
Отчего тогда столько народу сегодня не в духе?
Когда два скандалиста, Юрка и Анзор, покинули салон, унося на своих рожах выражения
патриотов, выполнивших свой гражданский долг, заявилась прачка. И тоже, представьте
себе, в отвратительном настроении.

Сначала она сидела и молча жевала свой холодец.
Но взглянув на её рожу, можно было догадаться, что внутри у неё всё кипит, мучительно
ища выхода на жертву. И это не заставило себя долго ждать.

На пороге, как по заказу, нарисовался Сазанджян.
Глаза Лилии Фёдоровны зажглись плотоядным огнём.

- Забыл?! - грозно спросила она, терпеливо выждав, когда заявившаяся жертва
усядется за столом.

Он вздрогнул. От испуга или от неожиданности? И часто-часто заморгал глазками, в
которых заплескалось недоумение.

- У тебя что, память отшибло?! - произнесла она с отвращением.

- Райкин, что ли, говорил? Склероз - самая классная болезнь: ничего не болит, и
каждый день новости! - прокомментировал Мишка-кочегар.

- Всё забывает? - сочувственно поинтересовался у прачки Дима-электрик, кивая на
бедолагу-мотыля.

- Что не надо, помнит. А что надо, забывает! - ответила та, уничтощающе глядя на
Сазанджяна.

Надо было полагать, что эти её слова несли в себе некий скрытый смысл, понятный
только им двоим. Но, кажется, тому, кому они предназначались, не доставляло
удовольствия вникать в тайну сказанного. И он, желая улизнуть от роли обвиняемого,
навязываемой ему, поспешил переменить заведенную пластинку на другую, более для
него приятную:

- Ну что, как твоя любовь, не созрела ещё? - спросил он кочегара, указывая глазами
в мою сторону.

- Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда! - философски изрёк Мишка, с
задумчивым видом примериваясь ко второй порции холодца.

- Нет, ты не увиливай, не увиливай! Я к тебе обращаюсь, - ядовито прошипела
прачка Сазанджяну.

- Что такое? - он опять часто-часто заморгал, изображая наивное, искреннее непонимание.

- Напоминаю. Ты мне когда ещё обещал, что отрегулируешь воду в женском душе?
 Так вот. Если сегодня этого не сделаешь, к вечеру твоя сосиска будет на люмитре
висеть! - грозно пророкотала прачка.
И для убедительности добавила ещё парочку предложений покрепче, приводить которые
здесь нет надобности. Но как мне думается, из всей сокровищницы русского языка в
народе больше всего злоупотребляют именно этими словечками.
А для связки этих языковых перлов прачка с невиданной виртуозностью применила
россыпь других бранных слов, довольно редких. По крайней мере, мне слышать такого
прежде не приходилось.

Сазанджян, поперхнувшись чаем, закашлялся,

- Приятно подавиться! - вежливо пожелал ему Мишка.

- Не бойся. Собака, которая лает, не укусит, - успокоил пострадавшего Дима. И
заботливо побарабанил его кулаком по спине.

- Это где же ты научилась такому языку? - укоризненно шевеля бровями, спросил
Сазанджян. - Да...

- Научилась?! Разве такому можно научиться? Это же просто божий дар! - ответил
за неё Дима-электрик.

Однако Лилия Фёдоровна, сохраняя невозмутимый вид, взглядом не удостоила никого из
своих сотрапезников.
Она переключила своё язвительное внимание на другую облюбованную жертву.
На этот раз я имела несчастье ненароком попасть в поле её зрения.

Скорчив постную улыбочку, с плохо скрываемым ехидством прачка вдруг объявила:

- Вчера вечером все кино смотрели. И матросики Анзора спрашивали:"Почему это
девочки в кино не ходят? Они что, сектантки?"

Видя, что я на эту реплику никак не отреагировала, она решила обратиться уже не
косвенно, а непосредственно напрямую:

- Инга, ты слышишь, что я говорю? Народ интересуется, вы что, сектантки?

Я недоуменно пожала плечом, мол, что за чушь. Но вслух выразила удивление так:

- А почему у Анзора спрашивали? Он что, пастух наш?

- Ну, он вас опекает. Уму-разуму учит, - многозначительно закатив глаза, насмешливо
пояснила прачка.

- А. Понятно. Духовный наставник, значит. Ну, тогда деваться некуда. Ничего от
народа не скроешь. Да, мы сектантки, - безропотно призналась я.

Кажется, прачку не очень устроил такой вариант ответа. Смерив меня критическим
взглядом, она осуждающе покачала головой, но вслух сказать ничего больше не нашлось.


Дообеденное и послеобеденное время ушло на уборку объектов.
Зато досуг после полдника до самого ужина был целиком и полностью посвящен гулянию
на свежем воздухе.
Взяв с собой книжки, - Анюта немецко-русский словарь, а я брошюру "Творчество
Мопассана" - отправились на шлюпочную палубу.

Кто-то поставил на баке деревянные ящики, и мы, усевшись на них, взялись было за
чтение.
Но тут заявились вдруг физкультурники: Пашка, камбузник и доктор. Пыхтя и багровея,
они начали приседать перед нами с гантелями в руках.
Мало того, заявился ещё и Анзор с гоп-компанией из машинного отделения. Эти
занялись стрельбой по мишеням. Анюте тоже захотелось пострелять.
А я решила уйти читать в кормовую рубку. Мне с моим зрением только по мишеням
стрелять!

Поднявшись на мостик кормовой рубки, я понаблюдала немного за работой добытчиков,
которые деревянными скребками очищали корму от рыбы: что сбрасывали через открытый
люк в рыбцех, что по слипу назад в море. А потом готовили трал, проверяя, нет ли
в нём дырок. Полюбовалась, как они ловко работают, и пошла в рубку читать свою
брошюру.
Вернее, не мою, а Вульфовича какого-то.

Взялась за это чтиво, потому что оно предназначено для студентов-филологов.
Короче, занялась самообразованием. Интересно же, чему там филологов обучают.
К тому же надо обладать знаниями для приобретения профессионализма на избранном
поприще.

С самых первых строчек отношение моё к этой брошюре установилось критичное.
И чем дольше я читала, тем критичнее оно становилось.
Состоял данный труд из подборки высказываний самого Мопассана, объединённых
"глубокомысленными" выводами Вульфовича, доверия у меня что-то не вызывавшего.

"Я из числа людей, у которых содрана кожа и нервы обнажены. Но я об этом не
говорю, этого не показываю и даже думаю, что очень хорошо это скрываю. Меня, без
сомнения, считают одним из самых равнодушных людей на свете..."
Так высказывался французский писатель.
А дальше товарищ Вульфович рассуждает, мол, эти горькие мысли рождались у Мопассана
от сознания, что люди живут плохо, что совершают они много некрасивых поступков.
"Но любя страстно жизнь, он искал в ней прекрасного, и не видя возможности
осуществить свои идеалы, оголял всё дурное, мерзкое, безобразное, обнажал изнанку
жизни, во имя торжества того хорошего, что должно было быть, что иногда бывает"...
И всё в таком духе.

Вообще не доходит до меня, зачем пишутся подобные брошюры? Есть высказывания
самого писателя, есть его произведения, есть его биография. Пусть люди читают, если
им действительно интересно, что за человек был этот писатель, что он чувствовал, что
переживал, что думал, что сказал и что хотел сказать.
Зачем такие Вульфовичи объясняют, что искал в жизни писатель, что хотел показать и
обнажить? Может, Мопассан не знал, что он хотел и что искал, а это комментатор
знает.  Искал прекрасное, а оголял дурное, мерзкое и безобразное...Какая-то чушь!