Зло в белом халате

Вначале предоставим слово неоднократно цитировавшемуся мною в моих прежних статьях Вицепрезиденту Российского отделения Гражданской комиссии по правам человека, кандидату медицинских наук Сергею Запускалову:
 «Получилось так, что с психиатрией я был связан всю свою жизнь. Дело в том, что мои родители, и отец, и мать, были врачами-психиатрами. И квартира наша была расположена на территории огромной психиатрической больницы. Так что когда я окончил медицинский институт, для меня было совершенно естественным пойти работать в психиатрическую больницу тоже психиатром. Там я проработал три года, а затем пятнадцать лет научным сотрудником в институте психического здоровья. В 1986 году защитил кандидатскую диссертацию. Это я сообщаю для того, чтобы было понятно, что то, что происходит в психиатрии, я знаю не понаслышке, а изнутри и очень хорошо. А происходит там очень и очень много такого, что, если бы это происходило в любом другом месте, считалось бы уголовным преступлением.
Беда в том, что область психиатрии, в нашем обществе, является совершенно особой. Ни один депутат Государственной Думы не обладает такой непробиваемой неприкосновенностью, ни один судья не обладает такой полной абсолютной властью как психиатр. И это происходит только лишь по той причине, что считается, что психиатру дано право решать является человек в здравом рассудке, или нет. Вы можете быть абсолютно уверены в том, что Вы что-то знаете, и сотни, тысячи других людей могут быть согласны с Вами, но психиатр скажет, что это психическая болезнь и Вы, и тысячи других людей, уверенных в своей правоте, будут считаться невменяемыми, а, следовательно, они должны быть помещены в психиатрическую больницу, с ними можно будет делать все что придет в голову психиатру, не смотря ни на какие Ваши протесты.
Нигде, ни в одной самой беспредельной тюрьме не существует такого наглого, беспардонного принуждения, как в психиатрической больнице. Даже раб имел больше прав, чем психически больной. Именно поэтому с психиатрией надо кончать и чем быстрее это произойдет, тем лучше от этого будет для всех, в том числе и для самих психиатров».
Этот материал под заголовком «ЧИСТО ПСИХИЧЕСКОЕ УБИЙСТВО» опубликован «Новой газете» (электронная версия) № 42 от 19го июня 2000го года; автор  не указан, скорее всего - материал редакционный. Найти его можно по ссылке:
Далее воспроизвожу его с некоторыми сокращениями:
«В кошельке было тысячи три и стало пусто, пока дошла до палаты. Раздавала каждому, кто возникал и преграждал путь: «Пропустите!» — и пятисотка, как сахар овчаркам. Пропускали. Все, кроме Анны Григорьевны, она в свое сознание так и не пропустила. Юля обнимала, гладила ее по волосам, шептала и кричала, умоляла и впадала в истерику — непроницаемо. Взгляд тяжелый, тупой, совсем ничего не выражающий, — люди так не смотрят.
— Да что ж ты так убиваешься, милая, это же не она, это аминазин, — сказал кто-то рядом.
— Что? — переспросила Юля, нервно перетряхивая сумочку в поисках сотового телефона, — что?
«Нет сети», — пожаловался телефон.
— Аминазин. Попал сюда — значит, аминазин. Голову вяжет посильней веревок. А уж если выступаешь — порция поболе, чем положено, — сказала пожилая санитарка. — Как, значит, наказание.
Юля посмотрела на нее с той же тяжелой тупостью, что и Анна Григорьевна. Не заметила, как вошел дежурный врач:
—Вы, собственно, кто больной будете?
—Я? — переспросила Юля. — Ей?
Вот вроде бы кровь-любовь — рифма, но не поэзия. Рифма иногда обязывает поэтов выставлять слова там, где им вовсе не живётся — нет внутреннего ритма. А есть слова не по рифме — по духу необходимые, точные. Белые стихи — они как люди, родные не по крови, но близкие. Человеческие связи — они иногда тоже как стихи... Только как такое объяснить дежурному врачу-психиатру? Вон она и так напряглась:
— Так кто?
— Подруга.
Смех.
—Да ты ей, милая, во внучки годишься!
Вот только про внуков не надо говорить. Не надо было говорить.
—Подонки! — закричала Юля. — Сколько он вам заплатил?
      
       * * *

Три дня назад, всего-то три дня назад, был разговор по телефону:
—Здравствуй, детка. Завтра сорок дней, если сможешь, приезжай. Только, Юлечка, себя не мучай, если трудности какие — я пойму: подъедешь, когда сможешь.
—Как вы себя чувствуете, Анна Григорьевна?
       — Нормально. Семён бы не одобрил, если б я распускалась. Делаю гимнастику по утрам. Хлопочу много перед завтрашним.
Попрощавшись, Юля тихо опустила трубку — на душе стало как-то грустно-светло. Все, казалось, не выдержит, не перенесет, а она — про гимнастику. Она еще и про саму Юлю: «себя не мучай», — в такой-то ситуации. Надо было знать, какое горе для Анны Григорьевны смерть Семена Николаевича. Она его любила всю жизнь, с детских лет, потеряла в войну и обрела только на склоне лет, когда перевалило за 75. Сколько же лет они вместе прожили — три года? Четыре?
Как назло, на следующий день клиенты турфирмы звонили и шли один за другим, когда переговоры, одни бестолковее других, наконец закончились — было девять вечера. По дороге домой Юля чуть было не выскочила на «Кропоткинской» — ее тянуло, просто вело к Анне Григорьевне. Но по трезвом размышлении не выскочила — пожилые люди спать ложатся рано, а в такой-то день, намучавшись — тем более.
Наутро телефон Анны Григорьевны не отвечал. То же повторилось и назавтра. Не на шутку забеспокоившись, Юля засобиралась ехать. Мысли уже были там, крутились в квартире, в которую она когда-то ещё сопливой, расстроенной девчонкой просто ворвалась без всякого приглашения:
— ...Ну и где он? Где Андрей? Нету? Ох, как жаль, — огляделась зло.
А ничего себе квартирка! Что же он ноет, что бедно живёт? А вы, стало быть, и есть его злая бачеха?
—Бачеха? — переспросила Анна Григорьевна.
—А кто? Не кормите внука, мучаете. Он же на мои деньги только и питался! В кафешках, да всюду я платила. И я же теперь для него презренная нищенка! Потому он женится, вы не знали? Он женится, потому что её папа — знаете кто?
Вот такой монолог она тогда выдала и пошла к выходу, не прощаясь.
       В дверях Анна Григорьевна ее и поймала: «Без чая я тебя не отпущу, девочка. И не отказывайся, ты даже не знаешь, какой у меня чай — забайкальский!»
       Юля поначалу так злилась, что даже разбила чашку, но уже через час ей казалось, что не было человека ближе, родственнее и теплее. Всхлипывала: «Он не просто бросил — растоптал, зачеркнул. Как после этого жить?» Анна Григорьевна вопрос будто проигнорировала, просто стала рассказывать свою историю, но так, что там, в паузе, вполне на месте оказался Юлин вопрос: «Как же вы выжили?»
Она ждала любимого с войны девять лет — пропал без вести. Ходила по парку, где на одной из скамеек сохранилась вырезанная надпись: «Анна плюс Семен». Скамейку красили не раз, а надпись все равно проступала. Она не отвечала ни на чьи ухаживания, а по ночам стояла на коленях: «Господи, пусть он вернется, пусть без рук, без ног, но живой». Он явился целым, но с женой и ребёнком.
—Как выжила? — повторила она Юлин вопрос. — Я никогда не думала о себе так: «меня бросили». Меня предали. А если кого-то предали, разве это он стал хуже?
Это было впечатление для Юли колоссальное. Не только от слов — от всего. Анна Григорьевна спала в мороз при открытой форточке, делала гимнастику, ходила на плавание. Свежесть, подтянутость, энергия. Юля будто чем-то заразилась, она ушла от нее сильной. То есть — вообще другим человеком. Они проговорили в ту ночь до утра. Юля узнала, что позже она вышла замуж за полковника, и только года через два после этого к ней явился тот самый Семён, пытался объясниться: женщина, на которой он женился, выходила его, когда он был слаб, прежде не хватало духу разойтись, а теперь... Она не стала дослушивать. Но с Юлей поделилась: «Знаешь, я, наверное, проиграла жизнь. Жила достойно, но счастлива не была. И внука я проиграла. Вижу, неладное что-то с ним, но сделать ничего не могу».
Она водила Андрюшку по театрам и музеям, в цирк и зоопарк. Когда был уже в классе седьмом, заявил: «Бабуля, я хочу жить с тобой, в центре. Уговори маму». Уговорила, стали жить вдвоём. Часто приходили на квартиру больные — всех принимала и всем помогала. Всегда пытались отблагодарить: «Вы же свое личное время потратили, вы же спасли!» Не брала. Андрей дулся: «А они потом на иномарках мчатся, когда ты ждешь трамвая под дождём!»
—Я старый медик, Андрей! Поздно мне переделываться. Я за помощь человеку в беде денег не беру.
Отгораживался. Молчал. Или кричал: «Я никогда не буду жить, как ты!»
      

       * * *

 Уже поднимаясь к выходу на станции метро «Кропоткинская», Юля вдруг замерла на месте. Впереди, еле передвигая ноги, одолевала ступеньки скрюченная старуха. Так уже было... Привиделось? Сколько лет прошло? Три года? Четыре? Тогда Юля предложила старушке:
—Держитесь за меня, — и уже на улице, вглядевшись, спросила: —Простите, вы не родственница Анне Григорьевне? Очень похожи на одну мою знакомую, которая живет здесь, неподалеку, на Рылеева.
—Я — Анна Григорьевна.
— Не может быть, — вырвалось тогда у Юли. Она все смотрела и смотрела на нее, не веря. — Что с вами случилось?
—Только что выписалась из больницы, иду домой.
—А Андрей? Что же он?
Юле показалось, что и без того согнутая Анна Григорьевна согнулась ещё ниже:
—Я никому не нужна, мне никто не нужен. Приду домой — тишина. Скоро уйду, — сказала и заковыляла прочь.
После минутного замешательства Юля догнала ее: «Да как вам не стыдно! Ну если бы кто-то другой говорил...» — и тараторила всю дорогу. Вспоминала, напоминала, пыталась рассмешить. Так и дошли до подъезда.
—Пожалуйста, я вас очень прошу, вот номер, — Юля достала визитку.
—Обязательно позвоните мне, как только будет что-нибудь нужно. Пожалуйста!
Анна Григорьевна достала лупу и стала с ее помощью читать:
—Девятьсот два...
—Нет, двести девять, — упавшим голосом поправила Юля, осознав: она никогда не сможет даже позвонить!
—Но ведь она смогла! Все смогла — выпрямиться, помолодеть! Вы должны помнить, вы же сами восхищались, — говорит сегодня Юля и тычет пальцем в концовку моей статьи в старом журнале.
Я слежу за её пальцем — концовка мажорная, абсолютный хэппи-энд. Только в двух словах о внуке: как только Анна Григорьевна оформила ему дарственную бумагу на свою квартиру, подстроил так, что ее сбила машина. Отделалась легкими ушибами, никуда не стала заявлять, но состарилась враз, совсем себя забросила. И вдруг неожиданная встреча с другом юности, первой любовью, и дальше только об этом: «Она не входит — вбегает, вы же говорили: больно ногу ставить? Лицо в морщинах, волосы белые, но глаза! Молодые, ясные — это ими она пыталась читать через лупу?
—Она такой и была всё то время, что вы её не видели, такой! — говорит мне Юля. — А тут вдруг эта скрюченная старуха в метро, и я застываю. Ну, с чего вдруг? Ведь только на днях говорили по телефону... Застываю, потом веду саму себя как под конвоем на Рылеева, набираю номер домофона — никакого ответа. Меняю одну цифру, попадаю к соседям, и мне говорят: «В психушку её отвезли. Упиралась она страшно, кричала, они грозили, что верёвками свяжут. Никто тут ничего не понял, с чего это её?


      
       * * *

—Что вы себе позволяете? Кто заплатил? — взвилась врач-психиатр. — Больная поступила в предсуицидальном состоянии. По закону о психиатрии мы стационируем, если есть угроза жизни.
—Кто? Кто сказ-зал? — Юлю трясло так, что просто зуб на зуб не попадал. — Про это с-суицидальное, кто? Внук?
—Да, внук, очень любящий её молодой человек. Он очень озабочен ее душевным состоянием, очень. И тому есть веская причина, она похоронила мужа и не смогла справиться в таком возрасте с постигшим горем..
—Это у него причина, а не у нее! — закричала Юля. — Причина в квартире, а не в горе!
—Я не знаю, кто вы и как сюда попали, но лучше освободите помещение по-хорошему.
Юля повисла на плече Анны Григорьевны.
—Не заставляйте применять силу! — совсем обозлилась психиатр.
       — Да она проспится, — шепнула сердобольная санитарка с Юлиной пятисоткой в кармане.
—Правда? Правда? Давайте тогда её уложим, — Юля поторопилась сделать это сама, но что-то мешало. Анна Григорьевна была туго привязана к кровати веревками.
—Сейчас, милая, сейчас расслаблю, — подскочила санитарка.
Юля, не слушая, побежала к выходу. Она собиралась поднимать на ноги всех, кого возможно.
<...>
Через день друзья нашли ей адвоката, они наметили план вызволения, но вечером того же дня Анна Григорьевна умерла от острой сердечной недостаточности.
—От передозировки психиатрических лекарств, — уверена Юля, — они её просто убили.
<...>
Родственникам, решившим избавиться от престарелых владельцев квартир, сегодня проще заказать их не киллерам, а психиатрам. Почему проще? Закон, вставший в своё время на пути карательной психиатрии, оказался ситом для самых беззащитных и слабых — для стариков.  И для детей».
Стало быть, фашисты не добили, послевоенные трудности тоже не добили и даже предательство любимого человека не добило, а родной внук, вместе с подкупленными им врачами-психиатрами, добил! Можно ли представить себе что-то более абсурдное в своей противоестественной парадоксальности, более нелепое, более циничное и более кощунственное?! У меня просто нет слов, чтобы выразить всю степень охватывающего меня при чтении вышеприведённых строк недоумения, ужаса, отвращения и ещё целого спектра самых ужасных, самых пугающих, самых отталкивающих и самых возмущённых чувств и мыслей!
Скажу честно. Я никогда не был поклонником творчества М. Булгакова вообще. И ещё более отрицательно всегда относился и отношусь в частности к его роману «Мастер и Маргарита». Но, тем не менее, одна цитата именно из этой книги в связи с тем, о чём говорилось выше, поневоле приходит на память: «Люди, как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота… Ну, легкомысленны… ну, что ж… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их». А ещё приходят на память слова писателя Бруно Ясенски из его весьма неоднозначного и противоречивого (по крайней мере, так воспринимающегося с позиций сегодняшнего дня) романа «Заговор равнодушных», который так и остался (по независящим от автора причинам) недописанным: «Не бойся врагов –  в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».
Когда-то строитель БАМа Б. Борисов сказал такие замечательные слова: «Да не переведутся на земле люди, которым легче умереть, чем предать!». Увы… Увы…
Хочу привести ещё один отрывок из статьи С. Запускалова, с цитирования которой начал:
«Я вспоминаю случай, когда один молодой психиатр, мой одногруппник по институту, во время сдачи врачебного дежурства в психиатрической больнице, докладывал о том, что ночью одному из пациентов стало плохо и он умирал. Далее он рассказал о том, как он проводил оживляющие действия: делал больному искусственное дыхание, массаж сердца, вводил внутривенно сердечные лекарства и, не без гордости, сообщил о том, что больной остался жив и что он нуждается в дополнительном наблюдении и соответствующем лечении. Я присутствовал во время его рассказа, потому что должен был дежурить следующие сутки после него. Также вместе с нами находились наиболее опытные психиатры больницы, врачи высшей категории - заместители главного врача по лечебной работе. И когда мой однокашник закончил свой рассказ они стали смеяться (их было двое), обвиняя его в том, что он делал. Зачем, говорили они, Вы затратили столько сил на какого-то душевнобольного, не спали всю ночь, делали ему искусственное дыхание (как вообще Вы это делали, это же так противно), а самое главное, угробили столько лекарств совершенно напрасно. Потому что кому он нужен. Будет он жить или нет - это не имеет никакого значения. У него нет родственников, он пролежал на психе уже несколько десятков лет и никого его смерть не будет волновать... Одним психом больше, одним меньше - какая разница.
Когда мы вышли из кабинета, мой товарищ никак не мог понять, что он сделал неправильно. Он мне говорил о том, что он принимал клятву Гиппократа и сделал все в соответствии с этой клятвой: он использовал все свои знания и силы для того, чтобы спасти человека, неважно кто он и где находится. Он не мог одного понять, что клятва Гиппократа к психиатрам не имеет никакого отношения. Этот человек очень скоро спился, уволился из психиатрической больницы и мне неизвестна его дальнейшая судьба».
В заключение напомню высказывание врача психиатра Александра Данилина: «Психиатрия — это не наука, а такая система мнений. И люди тысячами падают жертвами этих мнений».

2017г.