Зернышки детства автобиографические миниатюры

               
                ДИТЯ ЗЕМЛИ

Я, можно сказать, родилась на колхозном поле: до самого последнего дня беременности мамка ходила зарабатывать трудодни. В тот октябрьский день она обрезала бурак - кормовую свеклу. Сидела у высокого вороха осенней овощи, ловко орудуя ножом - отсекала лопушистую сочную ботву, именуемую у нас свекольником, одинаково идущею в употребление людям и скоту. Освобожденный от листьев корнеплод мамка бросала в сторону, образовывая другой ворох, который затем, достигнув необходимых размеров превращался в бурт. Бурты - большие кучи бурака-свеклы, картофеля или моркови, втолстую обложенные соломой, снизу доверху обкопанные, закиданные землей, на всю зиму до самой весны сохраняли овощи.
Молодой папка трудился тут-же: выдернутую из гряды свеклу он подвозил на лошади в широкой круглой кошелке, которую и опрокидывал к ногам "раскрылетившейся", клухой сидевшей у вороха "глубоко беременной" жены.
 - Сщитай, ето будить табе подарок! Заместо цвятков! - смеялся будущий молодой папаша. Однако через час-другой его самого ждал подарок: у матери начались схватки и отцу ничего не оставалось делать, как сбросив с подводы кошелку - не дай бог, роженица свалится вместе с ней - мчаться в сельский медпункт. Я родилась на заре, перед самым рассветом. Быть может, поэтому творческое вдохновение, моя лирическая Муза посещает меня именно в эти часы.

                ЗЕМЛЯНОЙ ПОЛ

Из сельской больницы новоиспеченные родители принесли меня в хату деда Алеши и бабки Феклы, родителей отца, где временно поселились. Временно... Это "временно" затянулось на долгие три года. Именно долгим оно показалось моей матери. В хате выросли-подравнялись еще две невесты, младшие сестры отца "Валькя" и "Манькя". Молодые золовки считали свою невестку "лишним ртом" в бедном семействе. Мамке, кормящей меня грудью, постоянно хотелось есть, но лишний раз попросить еду или самой достать чугунок из печки было непозволительно. Мамка, можно сказать, голодала.
Когда зимними вечерами очередь устраивать посиделки доходила и до Вальки с Манькой, то, собрав в хате всю деревенскую молодежь, золовки из чулана вызывали и мамку, качавшую меня в люльке: " Вер! Иди-ка, покричи с нами песню! У тибе такой-та голос красивай!" "Покричать-то" песню звали, а к столу не приглашали! Угощали своих кавалеров бражкой, холодцом... У мамки, сидящей за ситцевой шторкой чулана, посасывало в желудке. А тут еще коварная я, растущая, набирающая силы, с жадностью набрасывалась на грудь матери.
Семейство деда Алеши и бабки Феклы действительно было бедным. И хотя мало чьи хаты в селе можно было назвать богатыми - не минуло и двадцати лет после разрушительной войны, немецкой оккупации села - хата деда Алеши и бабки Феклы являла собой саму нищету и разруху. Крытая прелой соломой, внутри она была "меблирована" длинными лавками вдоль стен, обеденным столом в одном углу, высоким деревянным сундуком - в другом. Широкобедрая беленая печка делила левую сторону хаты, образуя по обе стороны узенькие чуланы, отгороженные дощатой переборкой с зашторенным входом. В каждом таком чуланчике-пенале вместо кровати стоял деревянный топчан с тюфяком, набитым колючим сеном. "Спальни..."
Но явным атрибутом бедности родной хаты отца являлся земляной пол в сенцах. Утрамбованный до блеска, всегда чисто подметенный - бабка Фекла была еще той аккуратисткой! - этот черноземный пол с самого раннего детства не оставлял меня равнодушной. Ни у кого в сенцах не было такого пола! В сенцах других хат лежали дощатые настилы - мосты.
Под удивленно веселые крики всегда серьезной, до суровости, бабки Феклы "пошла! пошла!", я впервые коснулась земляного пола младенческими пяточками в десять месяцев. По рассказам матери, мне понравилось шлепать по земляному полу босиком, что вызывало опасение простуды. Зимами в жарко натопленной хате ребенку становилось душно и я, совсем маленькая, но уже крепенькая, "крестьянской закваски", толкала дверь в сенцы, выскакивая на холодный пол.
 
                РОДНАЯ ХАТКА
 
Объединив усилия с обеих сторон, сваты наскребли кое-каких деньжат и помогли отцу с матерью купить крошечную хатку в два оконца. Хатка эта была словно игрушечной, сказочной - "избушка на курных ножках". Только стояла она не на курных ножках - специально обожженных пнях, что делалось в незапамятные, действительно, сказочные времена, а на глубоко вкопанных в землю смолистых деревянных кряжах. (За давностью лет изменилось образное выражение "избушка на курных ножках", приняв более понятный и легкий образ "избушки на курьих ножках", что в историческом смысле совершенно неверно.
Наша же "избушка" для утепления вдоль стен по самые окошки окапывалась землею. Чтобы земля не оползала ее закрепляли широкими досками - получался земляной деревянный короб. Такое сооружение называлось загвалиной. (В более правильном произношении: завалинка).
Размером чуть больше бани хатка внутри имела стол, широкую лавку и русскую печь. В оставшемся от занимаемого печкой пространстве стоял деревянный топчан. На нем лежал уже не сенной тюфяк, как у деда с бабкой, а настоящая роскошь - ватный полосатый матрас, приобретенный в магазине. На нем и почивали папка с мамкой. Я спала на широкой лавке у маленького оконца. Мне нравилось наблюдать через стекло за вечерним закатом, уютно освещавшим, сразу как-то преображающим наше незавидное жилье. Просыпалась я от веселого гула топившейся печки, располагавшейся как раз напротив моего "спального места". Радостно улыбаясь, я улавливала различные запахи-ароматы, в зависимости от того, что варила, жарила, пекла разрумянившаяся от печного жара мамка. 
В прохладную погоду и зимой я перекочевывала на печку. Взбиралась на дощатый настил, называемый у нас "казенкой" - прошу не путать с сельским торговым заведением в дореволюционные годы, чаще всего, питейным - и укладывалась на теплые кирпичи лежанки. Здесь я впервые взяла в руки книгу. Это были латышские народные сказки "Братец Кролик и Братец Лис". Конечно же, я еще совсем не умела читать, но почему же так дрогнула моя маленькая душа при виде этого чуда в зеленой бархатистой обложке?! Почему на всю жизнь запомнила я ее название?! Я так дорожила этой книгой! Книжка всегда была со мной, даже если я играла на улице, она лежала неподалеку. Я даже спала вместе с ней! Книга и станет моим повседневным проводником.
Маленькая хатка имела и маленькие сенечки. Пол в сенцах однако был вымощен желтыми стругаными досками как и в самой хатке. Счастливой от приобретенного собственного жилища мамке, похоже, очень нравилось намывать-драить веником-голиком этот пол. Она смеялась: " Хорошо, шту хатка крышечная! Пять минут - и усе блястить!" Дверь из сенцев вела прямо в сарай с закутками для скотины. И, надо сказать, сарай этот был больше хаты вместе с сенцами. Только вначале он почти пустовал: в одной закутке похрюкивала вислоухая свиночка, в другой стояла подаренная на разживу телочка.
Свиночка быстро выросла в большую и, оказалось, опасную свинью. Каждую ночь мы с мамкой ходили к ней в закутку: подходил срок опороса. Необходимо было проконтролировать этот важный процесс, проследить за ним. И все ж мы не уследили. Поспешая в закутку с фонарем "летучая мышь" в одну из ночей, мы опоздали. Первородящее животное, не понявшее, не почувствовавшее материнского инстинкта уже дожирало своего поросенка. Мамка оттолкнула меня от неприглядной картины, но я успела увидеть ножки поросенка, торчащие в пасти чавкающей свиньи. Для меня это было потрясением. Долгое время я не могла зайти в сарай и в его сторону поглядывала с опаской: там живет монстр! Оставив себе боровка и свиночку, остальных спасенных, оставшихся в живых поросяток мамка позже свезла на базар, а саму несостоявшуюся свинью-мамашу прирезали к престольному празднику "Ведянью".
Снаружи нашу маленькую хатку украшал палисадник с "золотыми шарами" и высокая грушня-дичок. Вообще-то, грушня стояла уже на дороге и считалась общей. Небольшие зеленые грушки ее особенно вкусны были после лежания. Поэтому земля под грушней была усыпана плодами, никто собирать их не торопился - лежалые груши обожала вся улица. Позади хатки раскидывался обширный сад. По периметру - ряды сливовых, вишневых деревьев; яблони, грушни по всему саду; по углам кусты смородины, крыжовника, малина... Что и говорить, немалое богатство для бедной хатки! Но в большом саду необходимо и много трудиться. С самого малого возраста я знала, что такое копать землю, сажать картошку, полоть гряды... Уже с подросшими сестренками помогала мамке на прополке колхозной "пайки". А "пайка" эта - почти полгектара! Колхозные гряды со свеклой кажется тянутся до горизонта. Целое лето мы сидим на этих грядках, дергаем траву-сорняк: мягкую шелковистую лебеду, ползучую, укрывшую ковром гряды повилику с душистыми белыми цветками, колючий, длиннокорневой осот, острый, режущий руки, пищульник... Солнце палит нещадно и - о, слава нашей доброй мамке! - поднимаясь с коленок, с трудом выпрямляя спину, она произносит: "Бягитя, девки, на речку! Скупнитеся! Ну ие к огню и ету свеклу и еты гряды! Натрудитесь еще, наломаетя спины..." Последних слов мамки мы уже не слышим. Наши ситцевые платьишки полощет встречный ветер: мы мчимся в Липовский лог. К воде, к воде! Потому можно было понять нашу детскую радость, когда случался затяжной дождик: отдых! не надо полоть эти надоевшие грядки! 
Из крошечной хатки я отправилась познавать мир - пошла в первый класс. По бедности своей мне не смогли купить школьную форму - темно-коричневое, в складочку, шерстяное платье. За два вечера местной "модисткой" Нюркой Берлихой мне было сшито штапельное платье. С рождения наделенная жизнелюбием, я не огорчилась. Наоборот, гордилась своим нарядом, отличавшимся от других.
 
РАЗГАДКА ЗЕМЛЯНОГО ПОЛА или РАСКРЫТИЕ ТАЙНЫ БАБКИ ФЕКЛЫ

Покинув хату деда Алеши и бабки Феклы я не забывала о них. На четвертом году жизни самостоятельно ходила в гости, благо, дед с бабкой жили неподалеку. В первую очередь маленькая гостья оглядывала сенцы: не исчез ли земляной пол? Все оставалось на своих местах. Ничего не менялось. Ничего не поменялось и спустя годы - я уже стала школьницей. Спокойный, флегматичный дед Алеша сидел на своем сундуке в углу, смолил самосад - плотная завеса дыма не давала сразу разглядеть его при входе в хату. Подвижная бабка Фекла как могла привечала свою первую и любимую внучку. И в сенцах оставался все тот же земляной пол. Уже мои родители построили новую хату - пусть не пятистенку, но довольно просторный уютный домик; уже крыши многих хат были крыты не соломой, а волнистым серым шифером; уже многие хозяева могли позволить себе привезти из города "обстановку": шифоньеры, диваны, мягкие стулья и, о, модный тогда атрибут мебели - круглый стол! И только "обстановка" хаты моих деда с бабкой оставалась неизменно-скудной.
Я интересовалась, почему они не могут, не хотят хотя бы намостить в сенцах пол? Не говоря уже о каких-либо современных приобретениях. Ведь это небольшие затраты - настлать несколько досок! Дед отмалчивался, потягивая газетную самокрутку, затем, кивая в сторону бабки Феклы, ронял: "Вон, генерала спроси!" Бабка мешкала всего минутку и тут-же выдавала: "А зато молоко у сенцах, как у погребя - не киснить!" (О холодильниках тогда в нашем селе и не слыхивали). Да, в этой хате бабка Фекла была "генералом". И как только они с дедом уживались - такие разные!
Повыходили замуж мамкины золовки Валя и Маня. Уехали жить в город. Дед с бабкой оставались одни. Два раза в год по лету бабка Фекла брала меня с собой навестить "девок". Двенадцать километров мы с нею топали босиком, перед самой станцией обувались. Я надевала новенькие сандалии, а бабка Фекла какие-то странные ботинки, оставшиеся, наверное, с ее молодости и бывшие когда-то модными. В городе я натерла себе пятку. Рассердившись, бабка сдернула с меня обувку и я потопала босиком по твердому асфальту. Конечно, это была не наша уличная мягкая песочная дорога, но я испытала такое блаженство, так была счастлива, что освободилась от боли и улыбалась, глядя на недовольную инцидентом бабку. Наверное, бабка все поняла, ей стало жаль меня и она купила мне мороженое. С непривычки я слизала мороженое только до половины, вернула бабке. "Крепка ен мине нужон! Я и как яго есть не умею!" - вымазавшись, бабка однако доела таявший стаканчик.
Бабка Фекла звала меня жить к себе, считая, что моим родителям хватит и Томки с Галькой, подрастающих моих сестренок. Но я радовала бабку лишь редкими своими ночевками у нее, выговаривая тут же за неудобства постели. "Баб! У всех давно уже мягкие кровати и диваны, а у вас все кусачие тюфяки! Неужели нельзя купить нормальный матрас?! А какой у тибе утюг? Наша мамка давно купила электрический, а у вас усе стариннай, на вуглях!" Бабка Фекла оставляла мои недоуменные вопросы без ответа. Ответ пришел ко мне очень запоздало. Почему же никто не подсказал причину нежелания бабки жить как все?! Ведь наверняка об этом знали, догадывались окружавшие ее люди. Причина же скрывалась в личной трагедии бабки Феклы, в ее непохожести на остальных, непримиримости, гордости характера. Здесь необходимо сделать небольшой экскурс в прошлое моего села, моей малой родины, перелистнуть некоторые важные страницы его истории .
Бутре - древнерусское село, входившее в состав Карачевского княжества. Еще в глубокую старину ходило в народе предание, что во время татаро-монгольского нашествия оно называлось "Бутыры", что значило, дома на отшибе, в неприглядном месте. Позднее называлось Бутырь, затем Бутре. Упоминается село в документах 16 века и находится в 110 верстах на запад от города Орла и в 30 верстах на юго-запад от Карачева, старинного, древнего города Брянской области. 
Статус волости села продержался до 1925 года. В Бутре ежегодно проводились летняя и зимняя ярмарки, куда съезжались не только крестьяне окрестных деревень, но и из других волостей и уездов; была своя мельница с механическим дизелем внутреннего сгорания, мощность помола зеона которой составляла 3, 5 тонны.
В 1917-1919 годах в селе проходило становление Советской власти. Это был очень трудный, болезненный процесс для многих сельчан. Бутре в то время было самым крупным в бывшем уезде, вновь созданном районе, насчитывало более пятиста крестьянских дворов. Партийная ячейка (так называлась парторганизация в то время) была весьма малочисленна - в ней состояло шесть-семь человек. В 1929 году началось создание колхоза. Бутре в основном было зажиточным - в колхозы вступать никто не хотел. Организовалась инициативная группа из трех  учительниц, сельского фельдшера, никак не связанных с сельским хозяйством и нескольких бедных крестьян. Это была очень слабая основа будущего колхоза. Но директива партии была сильна и неуклонна: колхоз должен быть создан! Из области и района в село наезжали уполномоченные, инструкторы и агитаторы. Проводили массово-политическую работу. Население, как огня, боялось городских начальников с большими портфелями, но в колхоз вступать все-равно не решалось. Мыслимо ли свести со двора кормилицу корову, поставить в общее стойло незаменимого помощника коня?! И все ж под угрозой раскулачивания и высылки с родных насиженных мест сельчане со слезами на глазах, болью в сердце становились колхозниками.
Отец Феклуши был одним из самых зажиточных мужиков села. Он обладал большим паем монастырской земли, имел собственную молотилку. Юная Феклуша уже успела побывать замужем и стать вдовой. "Удовица", хуть удавитца! Так обзывали в селе подобную ситуацию. Горячо любимый муж Григорий погиб на гражданской. Завести с ним детишек она не успела и из дома свекора и свекрови вновь вернулась в отцовский дом. Батюшка несчастную дочку принял, но радости от этого имел мало: положение неустроенной Феклуши его мучило и терзало. Все чаще и чаще в богатый дом стали наведываться сваты. Оказывались, появлялись они здесь, конечно же, не без предварительного сговора с батюшкой сосватать дочку-вдову. Но Феклуша твердила одно: кроме Григория жить ни с кем не буду! Ждала любимого мужа, не верила казенной бумаге о его смерти.
В одну из глухих осенних ночей кто-то из деревенских неудавшихся сватов попытался совершить поджог зажиточного дома несговорчивой вдовы. Испуганная Феклуша выскочила в одной рубахе. Благо, постройке не удалось разгореться - спас вырытый во дворе колодец с водой. В целом усадьба и хозяйство не порушилось. Очередные сваты прибыли в дом отца Феклуши. В этот раз батюшка был решителен и непреклонен: если дочка-вдова не пойдет за Алешу Мишарина - останется в рубахе, в которой выскочила при пожаре, то есть, голой, без всякого наследства и приданого. Алеша Мишарин был парнем видным, бравым, но уж очень молчаливым, малообщительным. Феклуше пришлось покориться воле отца, успокаивая, обнадеживая себя тем, что Алеша хотя бы не будет докучать ей, надоедать разговорами - молчун!
Совсем не ожидала Феклуша, что такое принудительное замужество подарит ей счастье! А как тому счастью не быть?! Ведь налитая плоть молодой вдовы только и жаждала материнства! Посыпались, как из решета, детки. Одна, другая, третья... девки! Феклуша рада была без памяти, а молодой муж мрачнел - ждал сына. Когда появилась четвертая дочка, молчаливый Алеша до смерти напугал жену: схватил ребенка, намериваясь бросить об пол. Феклуша вырвала девочку из его рук и убежав, спряталась во дворе. Она никому не обмолвилась о происшедшем, а на молчаливого мужа глядеть теперь стала вовсе по-иному. Воистину, "в тихом омуте черти водятся". Целый год не подпускала Алешу к себе. Облаживалась со всех сторон дочками и так спала. А потом появился долгожданный сын. Феклуша настояла назвать его Гришкой. Счастливый муж не перечил. Но счастье продлилось недолго - маленький Григорий умер от скарлатины. Родился второй сын, тоже Григорий, третий... и их тоже не стало. Что за наказание было послано и кому? Феклуше, которой вся деревня советовала не называть ребят именем покойника, мужа-героя или Алеше, однажды попытавшемуся лишить жизни дочку? А Феклуша рожала и упорно называла мальчиков Григориями. Мальчики умирали. Выжил, остался один. Названный другим именем - мой отец.
Как-то потихоньку-полегоньку стала налаживаться у молодых жизнь. Но тут-то и подоспела коллективизация, образование колхозов. Семья бабки Феклы и деда Алеши держалась до последнего. И держалась она, прежде всего, по воле и инициативе бабки: "ничаго свояго не отдам, никуды ни за што не пойду!" А не отдавать было чего! На вторичное приданое отец жаловал ей огромный кусок монастырской земли, две подводы с узорчатой кожаной упряжью и, соответственно, двумя рысаками, стельную корову впридачу с целым двором живности. И все это выкинуть на общий колхозный двор?! Всего этого лишиться?!
Многого пришлось лишиться. В отчаянности бабка Фекла сама пошла в правление колхоза: "Забрали усе - забирайтя и хату!" Жили в небольшой пристройке Мишариных. Дед Алеша испугался, но сделать ничего не мог. Бабка требовала от него одного: построить новую хату. Свою хату. Без всяких излишеств, без резных наличников и без конька на крыше. Даже без моста... Тут уж дед воспротивился: как без моста в хате?! "Ладно, - дала "добро" бабка, - пускай у хатя будуть доски, а у сенцах - токо земля!"
Принципиальной оказалась моя бабка: "Коль усе отобрали, то и не надо ничаго! Ничаго не имеешь - нечего и отнимать будить!" Вот потому-то и не обзаводилась моя бабка Фекла ничем новым, боялась, остерегалась. Насколько же глубоко в ней жила та обида! Обида в ней жила не только на людей, но и на Бога. Дочь владельца монастырских земель, искренне верившая, она ожидала помощи от Господа-Человеколюбца, его защиты, искала в нем милости и спасения при смерти один за другим своих мальчиков. Не дождалась и не нашла. А потому "красный угол" в ее хате был пустым, в нем не висело ни одной иконки! И лишь "для людского глазу" его украшали две расшитые "гладью" шторочки.
- Баб, а чаго у тибе Бога нету? - спросила я как-то маленькая.
- А ен игдей-та заблудился, унуча, заплутал и никак до мине не долетел!
- Баб, а ен, Бог, што ли птица?
- А хто ж яго знаить, можа и птица, а можа и как мы с тобою...
Поняла я, наконец, и отношения бабки с дедом. Вот какую тайну открыл мне земляной пол... (продолжение следует)


Рецензии