Крест

       – Ать-два, ать–два! – весело подбадривает старый солдат  сонного мальчишку-сына. Гошку подняли рано – до зари. Поднять подняли, а не разбудили. С вечера он с радостью согласился пойти с отцом на сенокос. Собрал удочки, мать приготовила узелок на обед. Он пообещал сестренкам уйти утром тихо, без шума.
       Сейчас он бредет за отцом, едва поспевая, с полузакрытыми глазами, совсем не испытывая той радости, что охватила его вчера, когда отец, обращаясь к нему, как к взрослому и единственному мужику в доме, впервые пригласил на дальнюю заимку.
       Штанишки быстро вобрали капли утренней росы, туман прилепил рубашонку к тощей спине, и по ней пробежала мелкая дрожь, окончательно разбудившая мальчишку. Глазенки от прохлады широко распахнулись и увидели прекрасный мир леса северного Урала.
       Медленно наступает рассвет. Еще клубится белый туман и с восходом солнца начинает оседать на землю, прибавляя росе еще больше влаги. Косари перешли мост через Волчанку, вышли на узкоколейку, прошли еще километра два и свернули в лес.
       Тайга встретила ранних гостей птичьим гомоном. Любопытная синичка, перелетая с ветки на ветку все спрашивала: «Чьи вы? Чьи вы?»
       – Деревенские мы! – крикнул Гошка и громко рассмеялся. Отец обернулся:
       – Ты что–то сказал?
       – Да вот синичка привязалась, все спрашивает: чьи вы, чьи вы?
       – А, ты уже птичий язык понимаешь! – одобрительно с легкой лукавой усмешкой заметил отец. – Это хорошо.
       От похвалы мальчонке почему–то стало весело и радостно. Он побежал вприпрыжку рядом с тропинкой, принимая на себя всю паутину в серебре капелек росы и уже не обращал внимания на сырость и прохладу восходящего жаркого дня.
       Вышли на широкую полянку заливного луга у маленькой речушки со смешным названием Онька. На просторе Гошка впервые увидел лес на утренней заре. Острые колючие лучи едва пробивались сквозь вершины высоких деревьев, обливая золотом стволы сосен, а с обратной стороны поляны – в тени – стояли плотным полукругом темные до синевы ели и пихты. Впереди цветущая поляна, позади маленькая, быстренькая говорливая веселушка–речка Онька, а в центре этого прекрасного и удивительного мира – он!
       Непонятное радостное возбуждение переполняло все его существо.
       Отец определил место для костра на песке у речки, где будут готовить обед и пошел косить. Сын развел костер и любовался отцом. «Какой он высокий, стройный, сильный, красивый!» Широкий взмах – и трава ложится ровно в валок – верхушки к верхушкам, обратный вынос косы кончиком щекочет травки и снова коса со свистом кладет в рядок новую гриву. В конце прокоса отец не спеша втыкает летовище в землю, пучком травы обтирает литовку, достает длинный брусок и размашисто звонко точит косу. Сплюнул в ладони, растер и пошел махать косой в обратную сторону легко, без натуги, не горбясь, весело. «Вырасту большим и сильным, буду также косить с папой на пару», – решил Гошка.
       К полудню разнотравье лесной поляны лежало в длинных ровных валках. Подсыхало. Завтра мужики придут ворошить сено. Пообедали. Гошка убежал к речке с удочками, а отец решил пройти в старый горельник в поисках еще подобной поляны под выкос.
       Первым после лесных пожарищ покрывает обугленную и, казалось бы, безжизненную землю кипрей – иван–чай. «Прекрасный цвет печальных пепелищ». Он – завидный медонос и собирает в своих зарослях пчел, ос и самых крупных и свирепых в племени жужаще–жалящих – шершней. Как только отец вошел в их владения, несметные полчища летающих насекомых набросились на него со всех сторон, словно он опрокинул улей. Отец, беспомощно отмахиваясь, с воплем выбежал на поляну, чем несказанно напугал сынишку.
       – Гошка, сгони быстрей с меня шершней!
       Крупные «мухи», изогнувшись в своей тонкой талии, так крепко вцепились в тело, что не в силах были вынуть свои жала, как кривые турецкие ятаганы. Сын веткой сбросил алчных насекомых. На потной рубахе отца остались коричневые пятна яда. Отец снял рубаху – на местах укусов вздулись крупные шишки: одна на затылке, другая на пояснице, две – на лопатках.
       – Сынок, проведи пальцем линии, где сидели шершни.
       Гошка провел. Получился КРЕСТ!
       – Значит, завтра меня заберут… – грустно, опавшим голосом сказал отец и опустился на землю.
       Гошка испугался. Он знал значение этих слов. Половина деревенских мальчишек – его сверстников не выходили на улицы играть, сидели по домам как пришибленные. А их молодые мамы, словно старушки, повязали полушалки до самых бровей и ходили по деревне не поднимая глаз, испуганные и постаревшие.
       Отец сидел молча. Сын прижимался к нему и тоже молчал.
       «Недавно арестовали друга и земляка Михаила Дмитриевича Урванцева. Следователи забили его до смерти, выбивая признание в том, что он хотел убить Сталина. Ночью придут за мной, молотобойцем, работавшим с Урванцевым. В чем будут обвинять меня?» – размышлял отец. – «Может быть, в такой же нелепости, как Ивана Есаулкова"? 
 -- Признавайся, что ты сжег самолет!
       – Да я ероплан и в небе не видел ни разу, только в кине, – клялся колхозник.
       – А ты признайся, подпиши протокол, и мы тебя отпустим, – лукавили душегубы.
       Иван, по простоте своей душевной,  подписал. И сгинул, исчез навсегда, как «лагерная пыль»…
       Незаметно и необычно рано стемнело. Небо заволокло тяжелыми тучами. Домой отец шел быстро, как будто спешил завершить все дела в этой жизни. Сын почти бежал за ним, на ходу поддерживая штанишки и кулачком размазывая слезы. Он заметил как отец резко согнулся, сгорбился, словно нес на плечах тяжкий груз.
       Дома спокойно, без истерики, чтобы не напугать детей, мать, украдкой вытирая слёзы уголками платка, заменила в походном узелке краюху хлеба на свежую. Подобные узелки на случай ареста были припасены в каждой семье, где еще оставались мужчины. Спать легли рано, но никто не уснул. Все прислушивались к тягуче–длинной тишине деревенской ночи. У соседей залаяли собаки. Резкий, тревожный стук в дверь. Детишки нырнули под одеяло.
       – Входите! Не заперто, – вскочил с постели отец.
       Вошли двое.
       – Вы? – назвали фамилию, имя, отчество.
       – Да.
       – Вы арестованы.
       И увели отца… в вечность.  Шёл 1937 год...