Андрей Белый Борис Николаевич Бугаев 1880 1934

«ЗОЛОТОМУ БЛЕСКУ ВЕРИЛ,
А УМЕР ОТ СОЛНЕЧНЫХ СТРЕЛ...»

– Спаси, Господи, и помилуй папу, маму, Асю, Андрюшу... и Андрея Белого!
Так, по свидетельству Марины Ивановны Цветаевой, молилась ее трехлетняя дочь Аля (Ариадна Эфрон). Почему же в молитву маленькой девочки за родных вдруг вкралось имя Андрея Белого?
Марина Ивановна продолжает рассказ: «Белый у нас в доме не бывал. Но книгу его «Серебряный голубь» часто называли. Какой-то Андрей, у которого есть серебряный голубь, а этот Андрей еще и БЕЛЫЙ. У кого же может быть серебряный голубь, как не у ангела, и кто же еще, кроме ангела, может называться – Белый?»
Ну, ангелом этот человек не был. Ни в коей мере. Поэтом – был. И пророком – был. Ведь это он написал (в 1918 году, когда даже Нильс Бор понятия не имел, что можно сделать атомную бомбу):

Что взрывы, полные игры,
Таят томсоновые вихри
И что огромные миры
В атомных силах не утихли.

Что мысль, как динамит, летит
Смелей, прикидчивей и прытче,
Что опыт – новый. Мир – взлетит! –
Сказал, взрываясь, Фридрих Нитче.

Мир рвался в опытах Кюри
Атомной лопнувшею бомбой
На электронные струи
Невоплощенной гекатомбой.

Что же, все это сбылось. И бомбы, и гекатомбы.
Совсем не ангельская раздвоенность была свойственна поэту с детства. И корни этого следует искать в семье. Отец его, Николай Васильевич Бугаев, был очень крупным математиком. Когда у него родился сын, тот самый, о котором мы сейчас говорим, он, по свидетельству современников, сказал: «Надеюсь, Боря будет умом в меня, а внешностью в мать». Скорей всего, так и произошло. Н. В. Бугаев было очень умен, был волевым, целенаправленным человеком, но внешность его многим казалась отталкивающей. В. Ф. Ходасевич рассказывает, что однажды сестра Брюсова, Надежда Яковлевна, сидевшая рядом с Андреем Белым на концерте, вдруг воскликнула: «Смотрите, какой человек! Вы не знаете, кто эта обезьяна?» – «Это мой папа!» – ответил Андрей Белый с широчайшей и любезнейшей улыбкой. Мать же поэта, Александра Дмитриевна Бугаева, была одной из первых красавиц Москвы, вполне земной, кокетливой женщиной. Мира в семье не было.
Маленький Боря разрывался между отцом и матерью. Сперва он отца ненавидел, а мать обожал. Мотив ненависти к отцу бесконечно повторяется во всех его романах: в «Котике Летаеве», в «Крещеном китайце», в «Петербурге» и в других книгах. Впоследствии он оценил ум отца, а любовь к матери несколько поубавилась.
Другое такое же сильное чувство, прошедшее через всю его жизнь, где любовь и ненависть тоже сплетались в весьма причудливой комбинации, – это его отношения с А. А. Блоком. Они были ровесниками. Как уже упоминалось в главе о Блоке, оба видели мистические прорицания в таинственных зорях, сияющих над Петербургом, и ждали пришествия «жены, облаченной в Солнце», в соответствии с философией Владимира Соловьева. Оба хорошо знали семью В. С. Соловьева, были дружны с его братом и племянником.
Блоковое «верю в Солнце Завета, вижу зори вдали» у А. Белого преломилось в своего рода «солнцепоклонничество» (сборник «Золото в лазури»). Золото в лазури – это и солнце на фоне голубого неба, и краски, в которых самого Андрея Белого воспринимали те, пред кем он появлялся в детстве. Тот же В. Ф. Ходасевич вспоминает: «Золотые кудри падали мальчику на плечи, а глаза у него были синие». О. Э. Мандельштам писал о нем: «Голубые глаза и горячая лобная кость».
В стихах молодого А. Белого обилие красок, пышность оттенков, множество тканей, камней.

Солнца контур старинный,
Золотой, огневой,
Апельсинный и винный,
Над червонной рекой.

Себя и своих единомышленников Белый представлял аргонавтами, летящими за золотым руном – Солнцем. Весь этот избыток красок поражал современников. Любовь Дмитриевна Блок как-то заметила поэту, что у него все чересчур: «Вот Саша так бы не написал никогда». Но так он видел мир. Такие яркие краски мы встречаем, например, у французских импрессионистов. Как и все символисты, Белый стремился к многозначности слова и образа. Но наряду с этим в некоторых стихах поражает вполне реалистическая наблюдательность.

Окна настежь – и крик, разговоры,
И цветочный качается стебель,
И выходят на двор полотеры
Босиком выколачивать мебель.

Такие стихи впору было написать не Белому, а Черному (Саше). Некоторые стихи могут показаться абстрактными и символическими, но вот это, например, просто груды облаков, увиденные поэтом в типичной для него цветовой гамме:

В лазури проходит толпа исполинов на битву,
Ужасен их облик, всклокоченный, каменно-белый.
Сурово поют исполины седые молитву.
Бросают по воздуху красно-пурпурные стрелы.

Одно из ранних стихотворений Андрея Белого своей картинностью произвело яркое впечатление на молодого Маяковского, хотя символизм был ему достаточно чужд. Владимир Владимирович говорил о Белом: «Он о своем пишет весело», – и с удовольствием читал своим бронзовым голосом стихотворение «На горах»:

Низвергались, звеня,
Омывали утесы
Золотые фонтаны огня –
Хрусталя заалевшего росы.

Хотя Белый и осуждал Блока за «измену» чаяниям юности, но после поражения революции 1905 года, от которой оба ждали свершения каких-то туманных надежд, и у него самого интонации переменились, более типичной стала минорная тональность.
Книга «Пепел» посвящена памяти Некрасова. Н. А. Некрасова, как это ни странно, любили почти все символисты, хотя художественно – они его антиподы. Горькая некрасовская струна звучит во многих стихотворениях «Пепла».

Довольно: не жди, не надейся –
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!

Удивительно в этом сборнике стихотворение «Веселье на Руси» с его трагическими плясовыми ритмами.

Как несли за флягой флягу –
Пили огненную влагу.
Д'накачался
Я.
Д'наплясался
Я.

И после всей этой надрывной пляски вдруг, как удар топора, заключительные строки:

Над страной моей родною
Встала смерть.

Невольно вспоминается «Пленный дух» Марины Цветаевой, которая наблюдала такую же исступленную пляску Андрея Белого в кабаках Цоссена и Берлина в 20-е годы:
«То с перил, то с кафедры, то с зеленой ладони вместе с ним улетевшей лужайки, всегда обступленный, всегда свободный, расступаться не нужно, Ich uberflieg euch» [я перелетаю через Вас], в вечном сопроводительном танце сюртучных фалд (пиджачных? все равно – сюртучных!), старинный, изящный, изысканный, птичий – смесь магистра с фокусником, в двойном, тройном, четверном танце: смыслов, слов, сюртучных ласточкиных фалд, ног – о, не ног! – всего тела, всей второй души, еще – души своего тела, с отдельной жизнью своей дирижерской спины, за которой – в два крыла, в две восходящих лестницы оркестр бесплотных духов, о, таким тебя видели все (…) о, таким ты останешься, пребудешь, легкий дух, одинокий друг».
Такие же захлебывающиеся, танцующие ритмы пронизывают всю прозу Андрея Белого, из-за чего ее трудно воспринимать, пока этот ритм тебя не захватит.
В том же «Пепле» часто появляется тема безумия. Пародистам, даже талантливому А. Измайлову, не удавалось сделать гротеск Белого еще более гротескным, просто не хватало накала. Ну, как можно сделать шарж из стихотворения «Утро», в котором и так все доведено до предела?

Там в пурпуре зори, там бури – и в пурпуре бури.
Внемлите, ловите, воскрес я – глядите, воскрес.
Мой гроб уплывет – золотой в золотые лазури.
Поймали, свалили, на лоб положили компресс.

Андрей Белый был одним из самых образованных людей. Мы уже видели, как глубоко он понимал проблемы физики. По желанию отца он окончил физико-математический факультет, но после этого поступил на филологический. Поэт прекрасно знал философию, особенно Канта и неокантианцев. В стихах сборника «Урна» часто встречаются философские формулы, но осмысленные несколько иронически:

«Жить – шепчет он, остановясь
Средь зеленеющих могилок, –
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок».

Отразились в «Урне» и его запутанные отношения с Л. Д. Блок и самим Блоком. Сам Белый их отношения толковал по-разному в разные периоды жизни, Он писал: «Мало с кем была такая путаница, как с Блоком, мало кто, в конечном счете, так мне непонятен в иных мотивах». Историю своих отношений с Блоком Белый излагал несколько раз, и каждый раз иначе. Первый вариант был представлен в журнале «Записки мечтателей» № 6 за 1922 г., где образ поэта вполне «серафический». Позднее Белый писал, что тогда воспоминания «были продиктованы горем утраты близкого человека», потом он от них отрекся и изобразил Блока почти карикатурно (в книге «Начало века», первое прижизненное издание которой вышло в 1933 г., сейчас имеется переиздание всех трех томов мемуаров Белого [М.: Художественная литература, 1990]). Желающих подробнее ознакомиться со сложной историей «дружбы-вражды» двух поэтов отсылаю к книге В. Н. Орлова «Пути и судьбы» (М.-Л.: Советский писатель, 1963). Она во многом устарела, но фактический материал обширен и интересен.
Через всю жизнь Белого прошло и его сложное чувство к Любови Дмитриевне, жене поэта. Дадим слово В. Ф. Ходасевичу, автору наиболее глубокой статьи о Белом, к тому же близко знавшему его:
«Женщины волновали Андрея Белого гораздо сильнее, чем принято о нем думать. Однако в этой области с особенной наглядностью проявлялась и его двойственность. Тактика у него всегда была одна и та же: он чаровал женщин своим обаянием, почти волшебным, являясь им в мистическом ореоле, заранее как бы исключающем всякую мысль о каких-либо чувственных домогательствах с его стороны. Затем он внезапно давал волю этим домогательствам, и, если женщина, пораженная неожиданностью, а иногда и оскорбленная, не отвечала ему взаимностью, он приходил в бешенство. Обратно: всякий раз, когда ему удавалось добиться желаемого результата, он чувствовал себя оскверненным и запятнанным и тоже приходил в бешенство. Случалось и так, что в последнюю минуту перед «падением» ему удавалось бежать, как прекрасному Иосифу, – но тут он негодовал уже вдвое: и за то, что его соблазнили, и за то, что его все-таки недособлазнили».
С Любовью Дмитриевной (см. ее мемуары во II томе книги «Блок в воспоминаниях современников») произошло нечто близкое к 3-му варианту. Как мы уже говорили, Любовь Дмитриевна была нормальной, здоровой женщиной и пришла в негодование от непоследовательности ее неудачливого поклонника.

Непоправимое мое
Воспоминается былое,
Воспоминается ее
Лицо холодное и злое,
Прости же, тихий уголок,
Где жег я дни в бесцельном гимне!

Отношения с Блоком оборвались. Лишь в 1910 году, как пишет Белый, «выровнялась зигзагистая линия наших отношений в ровную, спокойную, но несколько далековатую дружбу». С 1910 года наступило для поэта время просветления. Он женится на художнице Асе Тургеневой и вместе с ней совершает путешествие по Италии и Тунису. Ею вдохновлены сборники «Королевна и рыцари» и «Звезда», для которых характерна необычная для Белого ясность и прозрачность образов. Вместе с нею он увлекается учением немецкого философа Рудольфа Штейнера. Он становится ярым последователем антропософии, верным учеником Штейнера. Об антропософии долгие годы было принято писать в глумливых, иронических тонах. Здесь не место излагать сущность философии Штейнера. Скажем лишь, что его «эзотерическое учение» пыталось дать синтез всех религий мира с философией. Это, на мой взгляд, имеет смысл, особенно в мире, раздираемом противоречиями, «здесь, на круглой планете, где нету природных границ» (Наум Коржавин). И сейчас в Германии есть театр «Эвритмеум», где последователи Штейнера пытаются выразить его учение в системе жестов и движений. Этот театр несколько лет назад побывал и у нас в Екатеринбурге. У учеников Штейнера была железная дисциплина, несколько степеней посвящения «в таинства». Белый истово выполняет какие-то «антропософские уроки», его жена чертит антропософские эмблемы: голубя, чашу, змею.
Накануне первой мировой войны ученики Штейнера собираются в швейцарской деревушке Дорнахе строить антропософский храм – Гетеанум, или Иоханнес-бау. Трудно было выбрать более неудачное место (близ германской границы) и время (1914 год, лето). Белый с трудом добрался до России, жена осталась в Дорнахе. Они расстались, как позже выяснилось, навсегда. Вернувшись в Москву, Белый производил впечатление психически больного человека. Ему все время мерещились какие-то темные силы, охотящиеся за ним. Критики прошлых лет склонны были приписывать его состояние влиянию антропософии. Вряд ли это так. Сам Штейнер был вполне уравновешенным человеком, антропософами были и М. А. Волошин (более спокойного человека трудно себе представить), и его жена Маргарита Васильевна, написавшая книгу «Die grune Schlange» («Зеленая змея», выражение Гете, один из антропософских символов).
Состояние Белого целиком отразилось в его эпопее «Записки чудака». Еще более взвихренный стиль, чем ранее, постоянная мания преследования. Россия революционных лет была голодной и холодной. Но в этих условиях Белый пишет книгу о Льве Толстом, исследование по истории культуры. С весны 1921 года он живет в Петрограде. Рвется за границу, где надеется встретить жену и объясниться с ней. Осенью 1921 года ему дали заграничный паспорт, и он оказался в Германии. Он ощущал свою поездку еще и как своего рода посольскую миссию от революционной России к Штейнеру, наивно полагая, что от антропософов что-то зависит.
Однако Штейнера и его окружение проблемы России не интересовали, а с А. Тургеневой произошел окончательный разрыв. Но там Белый встретил К. Н. Васильеву, ставшую его второй женой. Вместе они вернулись в Россию. Последний сборник «После разлуки» вышел в 1922 году («Эпоха», Петербург-Берлин). Он переполнен экспериментальными стихами, которые нам представляются слабыми и трудновоспринимаемыми. Более того, Белый до неузнаваемости переделывает свои прежние стихи, после чего они становятся много хуже. Кто-то в то время даже шутил, что пора бы создать общество по защите творений Андрея Белого от него самого. После возвращения Белый пишет прозу, воспоминания, путевые очерки, множество статей. Все это интересно и значительно, но как поэт он себя исчерпал.
Умер Андрей Белый 8 января 1934 года. В «Правде» по поводу его смерти написали, что он не разделил судьбы других вожаков символизма и умер советским писателем (11 января 1934 г.). Но в 1947 году А. А. Жданов упомянул его уже в другом контексте: среди писателей, которых переиздавать не следует.
Прошли года. Сейчас мы можем читать и прозу, и стихи А. Белого. И стало ясно, что это писатель огромного таланта, что его стихи повлияли не только на Сельвинского или Кирсанова, но и на Марину Цветаеву, а его ритмизованная проза откликнулась в повестях и романах Пильняка, Лавренева и многих других.


Литература к главе VIII
1. Беннет В. Двойники и маски: исповедальные мотивы в «Воспоминаниях об А. А. Блоке» Андрея Белого // Литературное обозрение. 1993. № 7/8.
2. Долгополов Л. Неизведанный материк. Заметки об А. Белом // Вопросы литературы. 1982. № 3.
3. Зайцев Б. Литературные портреты. Андрей Белый // Знамя. 1989. № 10.
4. Лидин В. Андрей Белый / В кн.: Люди и встречи. – М., 1980.
5. Постников С. Андрей Белый, писатель и человек // Сегодня. 1994. 5 апреля. № 62.
6. Ходасевич В. Некрополь. Серебряный век. Мемуары. – М., 1990.
7. Цветаева М. Пленный дух // Москва. 1967. № 4.