Марина Ивановна Цветаева 1892 1941

«ВЫСОКО ГОРЮ – И ГОРЮ ДОТЛА»

Совсем еще молодая Марина Цветаева написала пророческие строки:

Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берет,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

И в самом деле, поэзия Цветаевой прошла сложный путь от небольшой известности в сравнительно узком окололитературном кругу через годы полного забвенья к теперешней колоссальной популярности, которой она никогда при жизни не знала.
В 1940 году тогда только начинающий критик Д. Данин, не зная, что имена Ходасевича и Цветаевой упоминать не следует, поскольку оба эмигранты, взял да и упомянул в одной своей талантливой статье обоих, чем вызвал у одних недоумение, у других интерес и острое желание раскопать, кто это такие.
Увы, это было не так просто. Мне удалось найти тоненький сборник «Из двух книг», изданный Сергеем Эфроном в домашнем издательстве «Оле Лукойе», да еще сборник 1922 года «Версты» – последний, опубликованный в родной стране за несколько месяцев до отъезда поэта за рубеж. Но и в этих сборниках уже ясно слышался голос большого и самобытного поэта.
После 1947 года, когда началась новая волна гонений на литературу, не удалось бы найти и этого.
Сейчас литература о ней обширна, достаточно заглянуть в картотеку любой солидной библиотеки. И этот поток не останавливается, а хлещет и хлещет.

Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет – мелкой,
Миска – плоской.
Через край – и мимо –
В землю черную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих.

В 1992 году Марине Цветаевой исполнилось бы 100 лет. Увы, она не прожила и половины этой сотни. День ее рождения 26 сентября или, по новому календарю – 8 октября. Настаиваю на этой дате, хотя сестра поэта, Анастасия Ивановна, говорила, что надо считать 9 октября. Простая арифметика: в девятнадцатом веке к старой дате следует прибавлять 12 дней, а не 13, как в двадцатом.

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

Биографический подход мало что объясняет в стихах, и не всегда нас интересуют родители поэта. Известно, например, что Пушкин, неоднократно упоминавший свою няню, ни разу не упомянул нигде отца с матерью. Они сотворили его физически, спасибо им, конечно, за это, а духовно он сотворил себя сам.
Иное дело – Цветаева.
Она много раз в письмах, воспоминаниях, очерках обращается к памяти родителей. Иван Владимирович Цветаев, сын бедного сельского священника деревни Талицы Владимирской губернии, упорным трудом добился того, что стал профессором, глубоким знатоком живописи и скульптуры и, как пишет его дочь, «голыми руками поставил посреди Москвы мраморный музей – стоять имеющий, пока Москва стоит» (письмо к Анне Тесковой, Ванв, 7 июня 1936 года). Имеется в виду музей Изобразительных искусств на Волхонке.
Мария Александровна, урожденная Мейн, была талантливой пианисткой. Этот дар в те времена женщине реализовать было маловероятно. Ее внучка, дочь Марины Ивановны, Ариадна Эфрон пишет о «сумрачной, неженской мощи ее таланта» и о том, что ее отличали «мужская сила личности и твердость характера».
Она происходила из смешанной немецко-польской семьи. Немецким и французским Марина Ивановна овладела в детстве вполне основательно; французским – до такой степени, что во время эмиграции в Париже переводила... Пушкина стихами на французский. Переводчики знают, что переводить успешно можно только на Muttersprache, то есть на язык, всосанный с молоком матери. Значит, для Цветаевой французский был таким языком. Польский, к сожалению, прошел мимо нее.
Мать хотела, чтобы дочь стала музыкантшей, и неодобрительно относилась к ее стихотворным опытам. В этом смысле она надежд матери не оправдала, но стихия музыки вошла в ее поэтические произведения.
Живопись осталась ее дарованию чужеродна, от отца была унаследована только склонность к упорному, почти фанатическому труду.

Жить так, как пишу: образцово и сжато, –
Как Бог повелел и друзья не велят.

Когда в Париже критики упрекали ее в подражании Пастернаку, что было и в самом деле абсурдом, она пожимала плечами: «У нас же совершенно разное восприятие окружающего: Пастернак видит, а я слышу». Действительно, у нее все строится на музыкальном напоре, игры красок в ее поэзии нет.
Так гены родителей соединились в ее поэзии в причудливый сплав. Вспоминая двух своих бабушек: одну – простую сельскую попадью, почти крестьянку, другую – гордую польку, Марина Ивановна писала:

Обеим бабкам я вышла – внучка:
Чернорабочий – и белоручка.

Очень рано она ощутила в себе блоковский «тайный жар», «сокрытый двигатель» жизни. Первую книгу ей удалось выпустить тайком от отца еще в бытность семнадцатилетней гимназисткой. Книга называлась «Вечерний альбом», ее тираж был 500 экземпляров (1910 год). В 1990 году у нас было выпущено репринтное издание этого первого сборника. Несмотря на то, что тогда выпускалось немало стихотворной продукции, на книгу молодой девушки обратили внимание все видные критики. В. Я. Брюсов констатировал, что «стихи Цветаевой отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого», но предостерег ее от опасности «впасть в домашность», «разменять себя на милые пустяки», пожелал ей «острых чувств и нужных мыслей». В общем, замечания были разумными и необидными, но юная Марина разразилась в ответ на них ироническими стихами.
Отношения с Брюсовым и позже складывались непросто. Цветаева написала о нем блестящую статью «Герой труда». Теплее отнесся к ее стихам достаточно суровый Н. С. Гумилев, редко о ком отзывавшийся положительно: «Здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так что эта книга – не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов». Но самое большое впечатление книга Цветаевой произвела на Максимилиана Волошина. Он посвятил ей трогательное стихотворение, кончающееся строчками:

Ваша книга – это весть оттуда,
Утренняя, благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но так сладко верить: чудо есть!

Волошину было уже за тридцать, но он пришел в Трехпрудный переулок знакомиться с Мариной. Она описала эту встречу в блестящем очерке «Живое о живом» – лучшем из всего, что кем-либо написано о Волошине.
В маленькой комнатке в мезонине первое, что бросалось в глаза, это... портрет Наполеона в киоте от иконы. Цветаева тогда была без меры увлечена Наполеоном и его сыном, несчастным Орленком, герцогом Рейхштадским. Через этот «бонапартизм», отразившийся в целом ряде юношеских стихов, например «В Шенбрунне», «Камерата» и других, она пришла к обожанию Эдмона Ростана, написавшего пьесу об Орленке. Известно из мемуаров ее сестры, что Марина Ивановна эту пьесу перевела. Перевод утрачен, а жаль: это же Цветаева, да еще с ее особой любовью к герою пьесы. Второй ее сборник, «Волшебный фонарь», был снабжен портретом обеих юных сестер. И не случайно, ибо они часто выступали перед публикой, читая стихи вдвоем, в унисон.
В обоих сборниках встречаются еще полудетские мотивы, но попадаются и настоящие шедевры, вроде «Розовой юности» или «Декабря и января». К сожалению, в издание Библиотеки поэта почти совсем не включены стихи до 1913 года. А ведь в них уже прорывается неистовый темперамент, по которому стихи Цветаевой можно отличить от чьих угодно.

Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой;

Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень...
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день!

Под этими стихами стоит дата: 26 сентября 1909 года, то есть они написаны в день семнадцатилетия. А голос-то звучит свой, незаемный. Правда, потом Цветаева писала по-другому. Она вообще поразительно росла и менялась как поэт. Волошин, считавший, что, если поэт не перестает писать стихи, он хоронит в себе по меньшей мере четырех разных поэтов, мог бы даже тогда иллюстрировать свою мысль стихами Марины Цветаевой. Он это понял в ней, понял ее избыток, которого хватило бы на добрый десяток поэтов, и каждый был бы оригинален. Как-то шутя он предложил ей писать от имени разных людей под псевдонимами. Но она ни тогда, ни после не пользовалась псевдонимами, даже когда для нее наступали трудные времена.
В 1911 году Марина ездила в Коктебель к Волошину. В его гостеприимном доме она встретила свою будущую судьбу. Незадолго до этого она сказала Волошину: «Макс, если кто-нибудь подарит мне мой любимый камень, я выйду за него замуж». На что мудрый Волошин заметил: «Марина, если человек, которого ты полюбишь, подарит тебе булыжник, то ты скажешь, что это и есть твой любимый камень». В Коктебель приехал красивый и талантливый Сергей Эфрон и вскоре преподнес юной Марине сердолик. Тогда подобные камни не были редкостью на побережье.
В январе 1912 года они поженились. Счастье их было недолгим – до мировой войны оставалось полтора года. За это время успела родиться дочь Ариадна (Аля), в 1913 году. Увы, судьба этой умной, доброй и талантливой женщины была еще страшней, чем судьба матери. Я описал ее в очерке «Зачем моему ребенку – такая судьбина?» (журнал «Мария». 1994. № 2).
Осенью 1914 года Эфрон ушел на фронт с санитарным поездом, потом поступил в юнкерское училище, что и привело его на Дон, а затем за рубеж.
Стихи Цветаевой периода войны разнообразны. Во всех тем не менее клокочет ее неукротимое пламя, ее безмерность. Вот несколько строк, в которых с трудом узнаешь спокойнейший античный размер – элегический дистих (гекзаметр с пентаметром). Им писались, например, надписи на могильных плитах. А вот что делает с ним Цветаева.

Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
Видно, пока надо мной не пропоют литию,
Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью!
Господом данными мне чувствами – всеми пятью!

Античный размер как будто разрывается на части бешеной плотью стиха.
То же можно сказать и о стихах, посвященных ее современникам – поэтам. Встреча Цветаевой с Мандельштамом, «лукавым певцом захожим, с ресницами –нет длинней», подарила нам целый ряд великолепных стихотворений, написанных обоими. М. И. Цветаева знала себе цену, но Мандельштаму написала так:

Я знаю: наш дар неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих?

О Блоке Марина Ивановна создала целый цикл стихотворений. Она боготворила поэта, но лично они так и не познакомились. По правде говоря, такие заочные привязанности всю жизнь были у Цветаевой самыми прочными и долговечными.
С реальными встречами все было сложнее. С. Я. Эфрон воевал, превратности судьбы занесли его в Белую армию, они виделись изредка, а потом он и вовсе пропал, и Марина не знала, жив ли он. Она написала книгу стихов «Лебединый стан», в которой непомерно идеализировала белых. Во многом эта книга не выдержала проверки временем, и не зря М. Цветаева не хотела ее печатать, даже находясь за рубежом. Впрочем, в ней попадаются и великолепные стихи:

Все рядком лежат –
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?

Белым был – красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был – белый стал:
Смерть побелила.

Тут сказался волошинский взгляд на войну как на бессмысленное братоубийство, недаром Марина Ивановна раньше многих поняла и оценила Волошина.
В эти холодные и голодные годы Цветаева продолжает жить интенсивной сердечной жизнью, осознавая эфемерность всех своих увлечений.

Как правая и левая рука,
Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены, блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.
Но вихрь встает – и бездна пролегла
От правого до левого крыла.

Из когда-то большой и уютной квартиры ей оставили кухню, детскую и мезонинный «чердак», когда-то бывший Сережиной комнатой. В квартире, по словам маленькой Али, царил «кораблекрушительный беспорядок». Детей тогда уже было двое. Вскоре двухлетняя Ирина умерла от голода и болезней. Алю с трудом удалось спасти.
В 1922 году вышла книга стихов «Версты». В этом же году И. Г. Эренбург, один из немногих, кто в эти годы мог ездить за границу и обратно, нашел проживающего тогда в Чехословакии С. Я. Эфрона. Было не так легко выехать к нему, но М. И. Цветаева этого добилась. Ариадна Эфрон любила своего отца, но все же написала: «Мама дважды сломала свою жизнь из-за отца: первый раз – когда уехала за ним из России, второй – когда за ним же вернулась».
В Праге С. Эфрон был студентом Карлова университета, жил в общежитии, где поместиться с женой и дочерью было немыслимо. В письмах начинают мелькать странные для русского глаза и уха названия подпражских деревень: Вшеноры, Мокропсы. Впрочем, Чехословакия, ее леса и ручьи пришлись Марине Ивановне по сердцу.
В Чехословакии Марина Ивановна пережила два самых сильных, опять-таки заочных, увлечения: Пастернаком и Райнером М. Рильке. Рильке она так никогда и не увидала. С Пастернаком позднее виделась, но это были, выражаясь языком Ахматовой, «невстречи». А увидеться с ним ей очень хотелось:

Рас-стояние: версты, дали...
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это – сплав
Вдохновений и сухожилий...
Не рассорили – рассорили,
Расслоили...

Сохранилось большое количество писем Цветаевой к Пастернаку, с которыми сейчас могут ознакомиться все желающие. Однако это нелегкое чтение. Очень густо и темпераментно написана и статья Цветаевой о поэзии Пастернака «Световой ливень».
Случались увлечения очные. Одним из самых сильных было породившее две великолепные поэмы: «Поэму Горы» и «Поэму Конца». Сейчас можно назвать их героя. Это друг Сергея Эфрона Константин Родзевич. Цветаева выдумывала своих героев, а потом, когда вымышленный образ не совпадал с реальным, не прощала им этого. Родзевич был обыкновенным человеком, сложные стихи Цветаевой не слишком любил и понимал, предпочитая стихи Гумилева и женщин «без шестых чувств». В конце концов он женился на М. С. Булгаковой, к которой и относятся стихи «Попытка ревности».
Странно: хотя эти стихи очень злые и обидные, но на роль адресатов претендуют, кроме Родзевича, еще несколько человек.
Вообще отношение Цветаевой к предметам своих увлечений можно определить хлебниковской строкой: «То чаруясь, то чураясь». А. С. Эфрон пишет, что она тянула людей на такие высоты, где было трудно дышать.
Отношения с эмиграцией у нее складывались трудно; писать она стала в более сложной манере, с напряженным, задыхающимся синтаксисом, с постоянными анжамбманами (переносами) чуть не в каждой строке, и этого не принимали многие ее коллеги по перу, даже умный и проницательный Ходасевич.
А она обращалась к ним так:

– Не нужен твой стих –
Как бабушкин сон.
– А мы для иных
Сновидим времен.

– Докучен твой стих –
Как дедушкин вздох.
– А мы для иных
Дозорим эпох.

А быть или нет
Стихам на Руси –
Потоки спроси,
Потомков спроси.

Из Чехословакии пришлось перебраться во Францию. Источников существования почти не было. Письма поэта к чешской подруге Анне Тесковой полны просьб прислать какую-нибудь одежду, жалоб на то, что приходится питаться только конскими потрохами, остальное не по карману, а между тем детей было двое (сын Георгий родился в Чехословакии в 1925 году).
Непрактичный Сергей Эфрон кончил в Праге философский факультет, который так ему никогда и не пригодился. Когда подросла Аля, она стала вязать шапочки на продажу и этим поддерживала семью.
Марине приходилось заниматься домашним хозяйством, что она ненавидела: ведь провидение предназначило ей совсем иное поприще. И тем не менее она каждый день работала и создавала стихи высокого напряжения. Даже тогда, когда внешние условия этому отнюдь не благоприятствовали.
Вот как пишет об этом Ариадна Эфрон: «Налив себе кружечку кипящего черного кофе, ставила её на письменный стол, к которому каждый день жизни шла, как рабочий к станку, – с тем же чувством ответственности, неизбежности, невозможности иначе. Все, что в данный час на этом столе оказывалось лишним, отодвигала в стороны, освобождая уже машинальным движением место для тетрадей и локтей. Лбом упиралась в ладонь, пальцы запускала в волосы. Сосредоточивалась мгновенно. Глохла и слепла ко всему, что не рукопись, в которую буквально впивалась – острием мысли и пера».

Тише, хвала!
Дверью не хлопать,
Слава!
Стола
Угол – и локоть.
Сутолочь, стоп!
Сердце, уймись!
Локоть – и лоб.
Локоть – и мысль.

Письменному столу был посвящен ею целый цикл из шести стихотворений. Но печатали ее во Франции мало. И муж, и подросшая дочь всей душой устремлялись на родину. Марина Ивановна им не сочувствовала. В одном письме к уже упомянутой Анне Тесковой она вполне четко сформулировала то, что ее ожидало: «Здесь я не нужна, там я – невозможна».

Выпита, как с блюдца, –
Донышко блестит.
Можно ли вернуться
В дом, который – срыт?

Но Сергей Яковлевич и Ариадна стали тесно сотрудничать с «Союзом возвращения на родину», который фактически был «крышей» для органов НКВД. В Швейцарии, между Локарно и Женевой, был обнаружен труп некоего Игнатия Рейсса, бывшего сотрудника Ягоды, не вернувшегося на родину. Швейцарская и французская полиции быстро вышли на след убийц. Мы не знаем, насколько С. Эфрон был замешан в этом деле, но из Франции ему пришлось быстро исчезнуть. Жизнь Марины Ивановны после этого стала невыносимой. Французская Сюрте не верила, что она ничего не знала о деятельности мужа. На всех допросах она упорно твердила: «Его доверие могло быть обмануто, мое к нему – никогда».
Эмигранты ее бойкотировали, всякая возможность печатания была исключена.
И. В. Кудрова, великолепная исследовательница жизни и творчества Цветаевой, считает, что ее возвращение на родину вместе с сыном было не вполне добровольным, так как было продиктовано теми, кому служил Эфрон.
И. Г. Эренбург писал, что, вернувшись, Марина Ивановна не застала ни Сергея Яковлевича, ни Алю, – оба были арестованы. Сейчас известно, что это было не так. Они жили в Болшеве. Там и арестовали сначала Алю, а потом и С. Я. Эфрона. Марина Ивановна пыталась найти приют в Москве, но это было почти невозможно.
Сохранилось ее письмо к поэтессе-переводчице В. А. Меркурьевой, где она описывает свои злоключения: «Моя жизнь очень плохая. Моя не-жизнь. Вчера ушла с улицы Герцена, где нам было очень хорошо, во временно пустующую крохотную комнатку в Мерзляковском переулке. (Там жила сестра Сергея – Е. Я. Эфрон. – В. Р.). Обратилась в Литфонд, обещали помочь мне приискать комнату, но предупредили, что «писательнице с сыном» каждый сдающий предпочтет одинокого мужчину без готовки, стирки и т. д. Где мне тягаться с одиноким мужчиной?! Словом, Москва меня не вмещает».
Хотели издать сборник ее стихов, но стараниями рецензента К. Л. Зелинского издание было загублено. Зарабатывала она переводами, в том числе по подстрочникам, различных поэтов народов СССР. Долгое время считалось, что последними ее стихами были стихи к Чехии, нападение немцев на которую она очень тяжело переживала.

О слезы на глазах!
Плач гнева и любви!
О Чехия в слезах!
Испания в крови!

О черная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.

Эти стихи 1939 года. Но в 1982 году молодой исследовательницей Е. Б. Коркиной были обнаружены пять стихотворений, датированных 1940 и даже 1941 годами.

Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный...

Осенью 1941 года Марина Ивановна была эвакуирована в Чистополь на Каме, но там ей места не нашлось, и она проследовала дальше, в Елабугу.
Через десять дней, 31 августа 1941 года, она покончила с собой, не дожив до 49 лет.
Б. Л. Пастернак предсказывал, что самое большое признание из всех современников ожидает Цветаеву. Его предсказание сбылось.
Когда-то она мечтала поставить эпиграфом к одной из своих книг слова Сивиллы из Овидия: «Мои жилы иссякнут, мои кости высохнут, но голос, голос – оставит мне судьба!»
Над этим голосом время не властно, и он звучит все сильнее в сердцах ее многочисленных читателей.


Литература
1. Белкина М. И. Скрещение судеб. – М.: Книга, 1988.
2. Бродский И. О Марине Цветаевой // Новый мир. 1991. № 2.
3. Болшево: Литературный историко-краеведческий альманах. – М.: Товарищество «Писатель», 1992. № 2.
4. Воспоминания о Марине Цветаевой. – М.: Советский писатель, 1992.
5. Горчаков Г. О Марине Цветаевой глазами современника. – Antiquary, 1993.
6. Ельницкая С. Поэтический мир Цветаевой. – Wien: Wienier Slawistischen almanach, 1990.
7. Кудрова И. В. Болшевская Голгофа // Звезда. 1994. № 11.
8. Кудрова И. В. Последние годы чужбины // Новый мир. 1989. № 3.
9. Кудрова И. В. Версты, дали. Марина Цветаева. 1922–1939. – М.: Советская Россия, 1991.
10. Лосская В. Марина Цветаева в жизни. – М.: Культура и традиции, 1992.
11. Мустафин Р. За перегородкой // Литературное обозрение. 1989. № 7.
12. Марина Цветаева об искусстве. – М.: Искусство, 1991.
13. Павловский А. Куст рябины. О поэзии М. Цветаевой. – Л.: Советский писатель, 1989.
14. Разумовская М. Марина Цветаева. Миф и действительность. – Лондон: Overseas Publication Interchange Ltd, 1983.
15. Саакянц А. Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества (1910–1922). –М.: Сов. писатель, 1986.
16. Цветаева М. И. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст. Е. Б. Коркиной) – М.: Советский писатель, 1990.
17. Цветаева М. И. Проза. – М.: Современник, 1989.
18. Цветаева М. И. Театр. – М.: Искусство, 1988.
19. Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. – М.: СП Интерпринт, 1992.
20. Эфрон А. С. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери. – М.: Советский писатель, 1989.