Осип Эмильевич Мандельштам 1891 1938

«ВОЛНЫ ВНУТРЕННЕЙ ПРАВОТЫ»

Стихи О. Э. Мандельштама завораживают нас раньше, чем мы вникаем в их содержание. У Канта есть определение прекрасного: прекрасно то, что нравится независимо от смысла. Поэзия набегает на нас, как таинственный прилив, начинает звучать внутри нас:

Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье,
Последний час вигилий городских;

И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели вдаль заплаканные очи
И женский плач мешался с пеньем муз.

Кто может знать при слове расставанье –
Какая нам разлука предстоит?
Что нам сулит петушье восклицанье,
Когда огонь в акрополе горит?

И на заре какой-то новой жизни,
Когда в сенях лениво вол жует,
Зачем петух, глашатай новой жизни,
На городской стене крылами бьет?

Действительно, кто может знать, откуда берется чудо, почему из сцепления самых обыкновенных слов вдруг возникает неодолимая мелодия? А. А. Ахматова считала Мандельштама первым поэтом XX века. Не будем раздавать призовых мест, поэзия не спорт, и вообще пусть об этом судят потомки. Но что он поэт Божьей милостью, это совершенно несомненно. Ахматова говорила о Мандельштаме еще и другое, более спорное: у него в поэзии не было предшественников. При всем моем уважении к колоссальному авторитету Ахматовой не могу с этим согласиться: живая, пульсирующая ткань поэзии непрерывна и пронизана токами взаимовлияний.
Одного из поэтов, отозвавшихся в Мандельштаме, верно угадала совсем молодая Марина Цветаева, адресовав Осипу Эмильевичу строки:

Что Вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих?

В самом деле, торжественная плавность стиха Мандельштама, одические интонации заставляют вспомнить автора стихов на смерть князя Мещерского.
Нельзя не узнать и раздумчивую философичность Тютчева, у которого есть строки, сходные с одной из строф Мандельштама, приведенных выше.

Увы, что нашего незнанья
И беспомощней и грустней?
Кто смеет молвить: «до свиданья»
Чрез бездну двух или трех дней?

У Мандельштама встречается в стихах 20-х годов и старинное тютчевское ударение «беспомощная».

О глиняная жизнь! О умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймет тебя,
В ком беспомощная улыбка человека,
Который потерял себя.

И, наконец, таинственная музыка поэзии Мандельштама вызывает в памяти стихи К. Н. Батюшкова, которого А. С. Пушкин считал одним из сладкозвучнейших русских поэтов. Думается, что именно Батюшкова имел в виду Мандельштам, когда писал:

Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нем таинственно лепечет
Чужеземных арф родник.

Имя Батюшкова упоминается у Мандельштама не раз. У молодого – несколько иронически:

И Батюшкова мне противна спесь:
Который час? – его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность.

Но в 30-е годы – с восторженным поклонением:

Ни у кого – этих звуков изгибы...
И никогда – этот говор валов!..
Наше мученье и наше богатство,
Косноязычный, с собой он принес
Шум стихотворства, и колокол братства,
И гармонический проливень слез.

Совершенно очевидно, что поэт творит не в вакууме, предшественники у него должны быть и они есть.
Поэт начал писать в 1907 году. Сергей Константинович Маковский в книге «Портреты современников» рассказывает историю появления Мандельштама на небосклоне русской поэзии. Однако вдова Мандельштама и братья его подвергают сильному сомнению правдивость этого эпизода. Но, учитывая, что они при этой сцене не присутствовали, а Маковский был не только очевидцем, но и действующим лицом, приведем этот рассказ, сделав некоторую поправку на процент фантазии а lа Георгий Иванов, очень уж он колоритен, этот рассказ!
Итак, редактор журнала «Аполлон» сидел у себя в кабинете, когда его помощник Е. А. Зноско-Боровский, войдя, сообщил, что редактора желает видеть какая-то энергичная дама. В кабинет вошла брюнетка с живыми черными глазами, чуть не таща за руку молодого человека лет восемнадцати.
– Господин редактор, – обратилась она к С. Маковскому. – Наша фамилия Мандельштам, мы торгуем кожами, и я хотела бы сына тоже приспособить по этой части, но он считает, что он поэт. Посмотрите его писания и скажите, так ли это?
И положила на стол Маковскому папку с рукописями. Редактор взглянул на несколько стихотворений и неожиданно для себя сказал:
– Да, сударыня, ваш сын – поэт.
– Тогда печатайте его! – воскликнула дама.
Вскоре в журнале «Аполлон» (1910. № 9) появилась подборка стихов никому доселе не известного поэта Осипа Мандельштама.
Вдову и братьев поэта в этом рассказе возмущает прежде всего то, что мать Осипа, Флора Осиповна, урожденная Вербловская, изображена Маковским этакой нахрапистой торговкой, в то время как она была образованной, тактичной женщиной, училась в Гейдельберге. В литературные дела своего сына она будто никогда не вмешивалась. Отец Осипа Эмильевича действительно занимался кожевенными делами.
Родился поэт в Варшаве, где тогда жили родители, 3 (15) января 1891 года. Об этом времени сказано так в его «Стихах о неизвестном солдате»:

Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году – и столетья
Окружают меня огнем.

Вся его дальнейшая жизнь в основном связана с Петербургом, который поэт не раз удивительно изображал. Там Мандельштам учился в Тенишевском училище, дававшем прекрасное образование. Одним из его наставников был В. В. Гиппиус, очень живо изображенный им в автобиографической прозе «Шум времени»: «У него было звериное отношение к литературе как к единственному источнику животного тепла. Он грелся о литературу, терся о нее шерстью, рыжей щетиной волос и небритых щек».
Мандельштам пришелся очень ко двору нарождающемуся акмеизму. Именно его стихам была свойственна ориентация на живопись и скульптуру, именно он стремился максимально точно отобразить объект. Вот отрывок из стихотворения «Айя-София», где перед нами возникает архитектурный памятник в Стамбуле, бывший христианский храм, а ныне мечеть.

Прекрасен храм, купающийся в мире,
И сорок окон – света торжество;
На парусах, под куполом, четыре
Архангела – прекраснее всего.

Можно не сомневаться: окон там действительно сорок, а архангелов – четыре.
В 1913 году под маркой несуществующего издательства «Акмэ» появилась первая книжка стихов Мандельштама «Камень». Мы уже отметили тяготение поэта к архитектуре. Оно в полной мере проявилось в этой книге. Кстати, у Осипа Эмильевича такое название носили четыре книги с разным составом. В той, первой, было всего 23 стихотворения. В других (1916, 1923) их стало более восьмидесяти. Последняя вышла в «Литературных памятниках» в 1990 году. Это серьезное научное издание с вариантами и комментариями.
В том, первом, «Камне» всех поразила сдержанность, приглушенность поэтической интонации. И полдень у поэта «матовый», и звук «осторожный и глухой», и даже на похоронах лютеранина «был взор слезой приличной затуманен и сдержанно колокола звонили».
Кстати, Мандельштам в 1913 году был окрещен в лютеранство.
Гумилев написал о Мандельштаме, что он «сумел вытравить в себе романтика, не затронув в то же время поэта».

И в темной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали – воде и небу брат.
Ладья воздушная и мачта- недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота – не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.

Часто возникает у поэта тема Рима.

Природа – тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.

Иосиф Бродский в довольно субъективном интервью, которое он дал в «Артфонаре» (№ 3, февраль 1996) Александру Минчину, позволив себе резко отозваться о многих, положительно оценил творчество Мандельштама и даже сказал: «Из течений единственное, которое представляло поэзию, – акмеизм».
Когда началась первая мировая война, Мандельштама в армию не взяли по состоянию здоровья, но он хотел пойти на фронт хотя бы санитаром в военный поезд. Его не взяли и туда, после чего он продолжил занятия на романо-германском отделении историко-филологического факультета Петербургского университета.
В стихах Мандельштама война отразилась мало. В стихотворении «Европа» он пишет о начавшемся переделе мира:

Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних, –
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта!

Прошло более восьмидесяти лет. И мы стали свидетелями того, как «таинственная карта» менялась бесконечно. Поэт отметил начало этого процесса.
Мандельштам был далек от политики, но одно из его стихотворений 1915 года, а именно «Дворцовая площадь», военная цензура запретила. Нарекание вызвали строки:

Только там, где твердь светла,
Черно-желтый лоскут зрится,
Словно в воздухе струится
Желчь двуглавого орла.

А между тем сочетание черного и желтого цветов – это просто зорко подмеченная поэтом особенность петербургского неба. Эти краски встречаются у Мандельштама не раз. Например, в одном из самых известных стихотворений 30-х годов:

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

В 1916 году поэт приезжает в Москву, где происходит его встреча с Мариной Цветаевой (они познакомились в Коктебеле у Волошина за год до этого). Марина Цветаева любила «дарить Москву» своим друзьям. Это была счастливая для литературы встреча, ибо оба поэта одарили друг друга шедеврами. Она водила Мандельштама по Москве, в результате чего родилось великолепное стихотворение, где разные времена наложились одно на другое. Поскольку она – Марина, то он воображал себя Дмитрием. Каким? По-видимому, и Лжедмитрием, и убиенным царевичем.

На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.

А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня ведут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.

И поэтами, и людьми они были разными. Встречи продолжения не имели. У Цветаевой об их кратковременной дружбе с Мандельштамом можно прочесть очерк «История одного посвящения».
Весной 1917 года Мандельштам кончает с университетскими занятиями. Как было сказано в полученном им свидетельстве, он «не кончил полного учебного курса (...) и государственных экзаменов не держал».
В 1919–1920 годах поэт жил в Крыму. Сначала в Коктебеле, но вскоре ухитрился поссориться с добродушнейшим Волошиным. (Цветаева писала: «Поссориться с Максом – все равно что разбиться о шар».) Причина размолвки не совсем ясна. По некоторым источникам, Осип Эмильевич потерял взятую у Волошина ценную книгу, но жена Мандельштама, Надежда Яковлевна, считала, что этого быть не могло: «Нам просто негде было держать такие книги».
Переехав в Феодосию и поселившись у знакомого начальника порта, Мандельштам до поры до времени живет спокойно. Но уже, как написал другой поэт – Арсений Тарковский, «судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке».
Однажды на улице Феодосии какая-то женщина стала кричать, что он тот комиссар, который пытал ее в Харькове. Произошла ошибка, которая могла стоить поэту жизни. Волошин, хоть и был сердит на Мандельштама, поехал его выручать. Надежда Яковлевна Мандельштам, даже на склоне лет неприязненно относившаяся к Волошину, подвергала сомнению какое-либо участие его в спасении Осипа Эмильевича, считая, что спас его полковник А. В. Цыгальский, сам писавший стихи.
Однако Волошин в контрразведку ходил, и даже сохранился черновик его письма к подполковнику Апостолову о Мандельштаме.
Так или иначе, но первый раз бритва сумасшедшего просвистела мимо – поэта выпустили. Вскоре Мандельштам с братом на рыбацкой шхуне уплыли в Батуми. Грузия тогда была самостоятельным государством, каковым стала и в недавнее время. Его гостеприимно встретили грузинские поэты, но... вскоре он был арестован на основании, если верить И. Г. Эренбургу, совершенно фантастического обвинения, что он является двойным агентом – Врангеля и большевиков.
Тициан Табидзе и другие грузинские поэты пошли хлопотать за него к губернатору Батуми. Им удалось спасти Мандельштама. Вместе с семьей Эренбургов Осип Эмильевич выехал в Москву. Еще один удар судьбы был отведен.
Несмотря на все происшествия, о Грузии у него остались приятные воспоминания, что отразилось в великолепных стихах:

Мне Тифлис горбатый снится,
Сазандарей стон звенит,
На мосту народ толпится –
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит...
…
Человек бывает старым,
А барашек молодым,
И под месяцем поджарым
С розоватым винным паром
Полетит шашлычный дым.

Недолго побыв в Москве, поэт оказывается в Петрограде. Там поселяется в ДИСКе (Доме искусств), своеобразном общежитии людей искусства. «Жили мы в убогой роскоши Дома искусств, в елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и на Мойку, – рассказывает Мандельштам в очерке «Шуба», – поэты, художники и ученые, странной семьей, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные...»
Н. К. Чуковский в воспоминаниях отмечает: «...в комнате не было ничего, принадлежащего ему, кроме папирос – ни одной личной вещи. И тогда я понял самую разительную его черту – безбытность. Это был человек, не создававший вокруг себя никакого быта и живущий вне всякого уклада».
Подолгу сидел он иногда в темном коридоре и бормотал стихи. Он слагал их в основном на слух. Ирина Одоевцева была невольной свидетельницей того, как рождалось его стихотворение «Я слово позабыл, что я хотел сказать».

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.

Мандельштам любил притворяться незнайкой. Он сбил с толку Ирину Одоевцеву, сказав ей, что вот влезли в его стих какие-то Аониды, а кто это? Одоевцева простодушно предложила ему: «А вы возьмите вместо них Данаид, они бочку наполняют, никак не наполнят, вот и рыдают». – «Вы ничего не понимаете, – рассердился Мандельштам, – мне нужно это рыдающее «ао». Конечно же, он знал, и кто такие Аониды (один из синонимов муз), и то, что стык гласных в поэзии называется «зиянием».
В Петрограде были написаны стихи, составившие книгу «Tristia» (no-латыни «печали», так называется одна из книг Овидия). Поэт размышляет об эпохе, обретающей новое качество. Отношение поэта к революции неоднозначно. С одной стороны, он готов признать совершающееся:

Ну, что ж, попробуем: огромный, неуклюжий
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи,
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.

А с другой стороны, чувствует, что социальные перемены могут угрожать духовным ценностям, которые для него всегда были превыше всего.

В ком сердце есть, тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.

Мандельштам впоследствии написал о Франсуа Вийоне (Виллоне, как он его называл), что «лирический поэт – по природе своей – двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога». Этот внутренний диалог идет постоянно у самого Мандельштама. В конечном счете он утверждает правоту художника независимо от политической конъюнктуры. В стихотворении «Рояль» им (или, может быть, редакторами?) были позднее исключены из текста строки:

В нем росли и переливались
Волны внутренней правоты.

Поэт должен ощущать эту «внутреннюю правоту», иначе его деятельность не имеет смысла. Он всегда помнит о вечном, непреходящем. Даже картины голодного и холодного Петрограда даны с ощущением леденящего дыхания вечности. Быт – это не для Мандельштама, он его просто не видит (вспомним, что Н. К. Чуковский писал о его «безбытности»).

Чудовищный корабль на страшной высоте
Несется, крылья расправляет...
Зеленая звезда, в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь, умирает.

Мандельштам из Петрограда исчез. Через некоторое время выяснилось, что он в Москве и женат.
Георгий Иванов перед отъездом за рубеж навестил своего друга и сделал вывод, что его брак будет недолговечным: оба не от мира сего. К счастью, этот прогноз не оправдался. Надежда Яковлевна прожила с поэтом до последнего дня, была его верной помощницей при жизни, а после смерти сберегла все его наследие, хотя это было почти невозможно. От скольких наследий и горстки пепла не осталось!
Печатали в 20-е годы Мандельштама редко. Последний прижизненный сборник «Стихотворения» вышел в 1928 году.
Как писала Ахматова: «Жить было не на что. Какие-то полупереводы, полуобещания». Мандельштам не любил заниматься переводами, он справедливо считал, что в переводах утекает поэтическая энергия. Но он делал эту работу со всей отдачей и основательностью. Некоторое время он служил рецензентом в «Московском комсомольце». Вероятно, этим можно объяснить, что к нему как-то явились два молодых поэта пожаловаться, что их не печатают. Мандельштам спустил обоих с лестницы, крича им вслед: «А Будду печатали? А Гомера печатали?»
Стихи 1930–1932 годов полны мрачных предчувствий. Кажется, что это – лагерные стихи:

С нар приподнявшись на первый сорвавшийся звук,
Дико и сонно еще озираясь вокруг,
Так вот бушлатник шершавую песню поет
В час, как полоской заря над острогом встает.

Но нет. Стихи написаны в марте 1931 года. Что он мог знать о «бушлатниках», да и было ли тогда в ходу это слово?
Наверно, последним светлым воспоминанием его жизни было путешествие в Армению, о котором он написал и очерк, и большой цикл стихотворений.

Ты красок себе пожелала –
И выхватил лапой своей
Рисующий лев из пенала
С полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаров
И мертвых гончарных равнин,
Ты рыжебородых сардаров
Терпела средь камней и глин.
…
Как люб мне язык твой зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы – кузнечные клещи
И каждое слово – скоба.

Каждый, кто видел армянские хачкары, согласится, что наблюдение поэта действительно точно.
В 1933 году Мандельштам совершает отчаянный поступок, в конечном счете, стоивший ему жизни: он пишет гневное стихотворение, обличающее Сталина. Оно, на мой взгляд, не принадлежит к шедеврам Мандельштама, и можно было бы согласиться с укоризненными строками А. Галича:

Щелкунчик, скворец, простофиля Емеля,
Зачем ты ввязался в чужое похмелье! –

если бы это не было актом величайшего гражданского мужества.
Наума Коржавина в 1973 году удивляло, как мог такой «герметический» поэт увидеть в Сталине главное – «мужикоборец». (В вариантах, ходящих в некоторых списках, две строки читаются иначе, чем в печатном тексте, а именно: «Только слышно кремлевского горца / Душегубца и мужикоборца».)
Ряд мемуаристов, в том числе О. А. Ваксель, которую поэт любил, называют его человеком слабым и даже трусоватым. Но герой не тот, кто не боится, а тот, кто боится, но делает.
Вспоминается и поступок Мандельштама во время пьяной выходки небезызвестного Якова Блюмкина, который явился в какое-то литературное кафе с пачкой подписанных ордеров на расстрел и, потрясая ими, кричал: «Любое имя впишу и... тра-та-та». (Блюмкин был левым эсером, но тогда служил в ЧК.) Все в ужасе замерли, а Мандельштам выхватил у Блюмкина эту пачку и разорвал ее. Сам, конечно, испугался того, что сделал. Но ведь сделал!
За злополучное стихотворение поэта арестовали. Но это был еще 1934 год. Как с горькой усмешкой писала А. А. Ахматова, «время было довольно вегетарианское». Мандельштама сослали на три года в Чердынь, городок на Каме. Там он выбросился из окна больницы и сломал руку. По ходатайству друзей поэту было разрешено выбрать для ссылки более крупный город. Он выбрал Воронеж.
Там он мог работать в литературной части драматического театра, иногда делать передачи для местного радио. Кстати, недавно разыскали одну из таких передач – «Молодость Гете», и она прозвучала по московскому радио.
А. А. Ахматова навещала Осипа Эмильевича в Воронеже, и ее удивляло, что именно тогда, когда он был совсем не свободен, у него появилось в стихах новое, свободное дыхание.

Как на лемех приятен жирный пласт.
Как степь лежит в апрельском провороте!
Ну, здравствуй, чернозем,
будь мужествен, глазаст...
Черноречивое молчание в работе.

Нелегко жилось поэту в Воронеже, но он хорошо понимал:

Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Вспомним, что поэт писал стихи «на слух». К счастью, Надежда Яковлевна все записывала, а порой и запоминала.
Срок ссылки кончился в 1937 году. Сперва Мандельштамы вернулись в квартиру в Москве, но скоро им пришлось покинуть столицу. Они живут то в Савелове, то в Калинине (Твери). В 1938 году поэту дают путевку в дом отдыха «Саматиха», неподалеку от станции Черусти. Эти «Черусти» над ним и захлопнулись. Как писала Надежда Яковлевна, им дали отдохнуть 1 и 2 мая, а 3-го за ним приехали. Больше его никто не видел. Из единственного письма Мандельштама к близким мы знаем, что он был осужден Особым совещанием при НКВД на пять лет за контрреволюционную деятельность и в октябре 1938 года находился в пересыльном лагере «Вторая речка».
Многие из рассказов о его последних днях нельзя считать вполне достоверными. Наиболее серьезное расследование, опубликованное в «Известиях», произвел журналист Э. Поляновский. Официальный документ указывает дату его смерти – 27.XII.1938 года. Причина – паралич сердца и атеросклероз. Он не дожил полмесяца до 48 лет, а на фотографиях мы видим дряхлого старика.
Приморский краевед Валерий Марков разыскал братскую могилу, в которой похоронен Мандельштам. Она находится во Владивостоке на территории одного из учебных экипажей Тихоокеанского флота. Горсть земли с этой могилы была привезена в Москву и захоронена на Старокунцевском кладбище рядом с могилой Надежды Яковлевны, умершей 29 декабря 1980 года. Над этим символическим погребением стоит памятный камень с надписью: «Светлой памяти Осипа Эмильевича Мандельштама».
В одном из своих стихотворений тридцатых годов поэт писал: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма...». Его речь сохранится навсегда. Двадцатый век – это не только утраты, но и приобретения. Их сберегли люди, не утратившие пушкинской «тайной свободы» и сумевшие остаться самими собой задолго до общественных перемен в наши дни. А. А. Ахматова, успевшая дождаться некоторых публикаций Мандельштама, сказала: «Осип победил». Сейчас это стало совершенно очевидно.

Литература
1. Герштейн Э. Мандельштам в Воронеже // Подъем (Воронеж). 1988. № 6-10.
2. Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама: Воспоминания, материалы к биографии, «новые стихи», комментарии, исследования. – Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1990.
3. Кувалдин Ю. Улица Мандельштама. – М.: Московский рабочий, 1989.
4. Купченко В. Осип Мандельштам в Киммерии: Материалы к творческой биографии // Вопросы литературы. 1987. № 7.
5. Липкин С. Угль, пылающий огнем: Встречи и разговоры с О. Мандельштамом // Литературное обозрение. 1987. № 12.
6. Мандельштам О. Э. Собр. соч. в 4 тт. – М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993-1994.
7. Мандельштам Осип. «Сохрани мою речь...». – М.: Школа-пресс, 1994.
8. Мандельштам Н. Я. Воспоминания. – М.: Книга, 1989.
9. Мандельштам Н. Я. Вторая книга. М.: Московский. рабочий, 1990.
10. Платек Я. Пропуск в бессмертие. Мандельштам и музыка // Музыкальная жизнь. 1988. № 1-3.
11. Поляновский Э. Смерть Осипа Мандельштама // Известия. 1992. № 121-125 (26-30 мая).
12. Сарнов Б. М. Заложник вечности. Случай Мандельштама. – М.: Книжная палата, 1990.
13. Струве Н. Осип Мандельштам. – Томск: Водолей, 1992.
14. Цветаева М. История одного посвящения / В кн.: Проза. – М.: Современник, 1989.
15. Чуковский Н. Встречи с Мандельштамом // Москва. 1964. № 8.
16. Шенталинский В. Улица Мандельштама // Огонек. 1991. № 1.
17. Эренбург И. Г. Собр. соч. в 9 тт. Т.8. – М.: Художественная. литература, 1966.