Михаил Александрович Зенкевич 1886 1973

«АХМАТОВОЙ И МАНДЕЛЬШТАМА ТАКОЙ ЗАГАДОЧНЫЙ СОБРАТ»

Если о Гумилеве, Мандельштаме, Ахматовой сейчас настоящее изобилие литературы, да и сами эти поэты издаются достаточно широко, то остальные акмеисты до самого последнего времени были скрыты плотной завесой неизвестности.
Один из них – М. А. Зенкевич. Хотя надо сказать, что он был самым долгоживущим из этой группы поэтов. Во многих источниках, даже в энциклопедиях, почему-то год рождения его указывался 1891. По последним данным оказалось, что он прожил на 5 лет больше. Эпоха была безжалостна к людям его поколения, и сам он все время жил на волосок от гибели, поэтому и прожил всю жизнь затаившись, уйдя с головой в переводы американских поэтов. Михаил Синельников в «Книжном обозрении» пишет, что в 1937 году арестовали всех соседей Зенкевича по подъезду в старом доме на Остоженке. Его, слава Богу, беда обошла. Почему? Он объяснял это тем, что в гражданскую войну служил в трибунале секретарем-протоколистом да еще находился в родстве с семьей Ульяновых, правда довольно дальнем. Бабель вот даже в ЧК служил, спасло ли его это? Он мог бы сказать о себе стихами Галича:

Виноват, что не загнулся от пули:
Пуля-дура не в того угодила.

Любопытный эпизод из его переводческой деятельности: он переводил Лэнгстона Хьюза, его стихотворение «Black Mary», и не понял (не захотел понять?), о чем в нем идет речь. Получилось, будто оно о красивой негритянке.

В Черной Марии сияние дня
Не для меня.

Я уже пояснял в главе об Ахматовой, что это выражение означает. Другой переводчик, Василий Бетаки, в более позднее время перевел правильно.

«Черная Мария» встала у окна.
В этот раз, надеюсь, не за мной она.

В 50-60-е годы Зенкевич беседовал со знакомыми литераторами в основном... о футболе, о чем свидетельствует в воспоминаниях К. Ваншенкин. Поэт был тонким знатоком этого вида спорта и частым посетителем стадиона «Динамо». О своем акмеизме он предпочитал никогда не вспоминать: это было опасно. А вспомнить было что. В. Ардов писал в воспоминаниях об Ахматовой: «Она, например, любила Михаила Зенкевича – соратника по акмеизму. Про него говорила:
– Он мне дорог и потому, что это последний человек на земле, который о Николае Степановиче Гумилеве говорит «Коля»...»
Он ведь еще и ровесником Гумилева был.
Родился 9 (21) мая 1886 года в селе Николаевский Городок Саратовской губернии, где учительствовали его родители. Гимназию кончил в Саратове в 1904 году, после чего два года изучал философию в университетах Берлина и Йены.
Первые стихи, довольно беспомощные, опубликовал в саратовском молодежном еженедельнике «Жизнь и школа» (1906, № 1).
С 1907 года жил в Петербурге, где и познакомился с Н. С. Гумилевым. Там он вместе со своим другом В. Нарбутом присоединился к акмеизму. Как пишет Н. Я. Мандельштам, «они поняли акмеизм, как бунт земного против зова ввысь, как утверждение плоти и отказ от духовности».
Нарбут и Зенкевич – это левый фланг акмеизма. Н. Я. Мандельштам даже считает их «спутниками акмеизма», «случайно пошедшими за тремя поэтами с трудной судьбой».
Первая книга М. А. Зенкевича называлась «Дикая порфира». Ее тираж, как и ахматовского «Вечера», был всего 300 экземпляров, но сборник произвел серьезный общественный резонанс. Новым казалось все: и удивительное ощущение доисторической эпохи, и изобразительная сила стихов, и грубоватая лексика, совершенно невозможная у Брюсова или Вяч. Иванова, и нарочитый натурализм.
Зенкевич вспоминал, как он вез весь тираж своей первой книги из типографии на книжный склад М. О. Вольфа вместе с ахматовским «Вечером» и потом, уже в 1962 году, даря Ахматовой свою книгу «Сквозь грозы лет», написал ей посвящение:

Тот день запечатлелся четко
Виденьем юношеских грез –
Как на извозчичьей пролетке
Ваш «Вечер» в книжный склад я вез
С моею «Дикою порфирой»...
Тот день сквозь северный туман
Встает озвучен, осиян
Серебряною Вашей лирой.

В «Дикой порфире» одно из наиболее впечатляющих стихотворений тоже посвящено Анне Ахматовой. Это «Мясные ряды». Сочно и натуралистично описывая... бойню, поэт завершает стихи таким пассажем:

И чудится, что в золотом эфире
И нас, как мясо, вешают Весы,
И так же чашки ржавы, тяжки гири,
И так же алчно крохи лижут псы.

И, как и здесь, решающим привеском
Такие ж жилистые мясники
Бросают на железо с легким треском
От сала светлые золотники...

Прости, Господь! Ужель с полдневным жаром,
Когда от туш исходит тяжко дух,
И там, как здесь, над смолкнувшим базаром
Лишь засверкают стаи липких мух?

Это стихи 1910 года. В них уже есть предчувствие того, что скоро вся планета превратится в огромную бойню и человеческая жизнь не станет цениться ни в грош.
Вяч. Иванов с глубоким пониманием отнесся к стихам молодого поэта: «Зенкевич пленился Материей и ей ужаснулся. Этот восторг и ужас заставляют его своеобычно, ново, упоенно (именно упоенно, несмотря на всю железную сдержку сознания) развертывать перед нами – в научном смысле сомнительные – картины геологические и палеонтологические. Поэтическая самостоятельность этих изображений основывается на особенном, исключительном, могущем развиться в ясновидение чувствовании Материи».
На русском языке до Зенкевича такой поэзии не было. Чувствуется, что он знал и любил французских поэтов, прежде всего Леконта де Лиля и Шарля Бодлера.

Земля-владычица! И я твой отпрыск тощий, –
И мне назначила ты царственный удел,
Чтоб в глубине твоей сокрытой древней мощи
Огонь немеркнущий металлами гудел.
Не порывай со мной, как мать, кровавых уз,
Дай в танце бешеном твоей орбитной цепи
И крови красный гул, и мозга жирный груз
Сложить к подножию твоих великолепий!

Эти стихи вызывают в воображении картину, увиденную сквозь огромное увеличительное стекло, может быть, через толщу пространства.
Интересно, что нечто подобное промелькнуло в свое время у В. Г. Бенедиктова, талантливого и оболганного поэта XIX века. Процитировав его «Перевороты», Э. Багрицкий сказал как-то Зенкевичу: «Что вы скажете – старик-таки да читал вашу «Дикую порфиру».
Пристрастие к воспеванию грубой плоти сказывается у поэта и в его исторических стихах, например, о римском императоре Коммоде:

Ты, к славе предков равнодушен,
Величьем варвара велик,
Любил, как конюх, пар конюшен
И запах бойни, как мясник.

А между тем Коммод был сыном Марка Аврелия, императора-философа, чья книга «Наедине с собой» была одной из любимых книг Зенкевича. Любовь к «запаху боен» характерна для самого Михаила Александровича.
Более поздний цикл «Под мясной багряницей» (отдельным сборником, задуманным автором, не выходил) насыщен стихами все той же излюбленной поэтом тематики: «Бык на бойне», «Свиней колют», «Смерть лося». Все эти картины изображены с мастерством и любовью. В обработке подобного материала Зенкевича превзошел разве только В. Нарбут, но эти два друга-соратника многое взаимно перенимали.

С размаха рухнул лось. И в выдавленном ложе
По телу теплому перепорхнула дрожь,
Как бы предчувствуя, что в нежных тканях кожи
Пройдется, весело свежуя, длинный нож.

Типичный для Леконта де Лиля шестистопный ямб, но у Леконта де Лиля не было такого торжествующего натурализма. (Сравните хотя бы его «Ягуара», взяв для этого лучше переводы Бенедикта Лившица; у И. Поступальского совсем не передана прелесть французского подлинника.)
В одном из писем Нарбута к Зенкевичу сейчас можно прочесть такое: «Мы ведь как братья по крови литературной, мы такие. Знаешь, я уверен, что акмеистов только два – я да ты».
После революции Зенкевич как-то начал уходить в тень, его стали забывать. Лев Озеров свидетельствует, что до самой смерти продолжала восторгаться им известная актриса Зоя Бажанова, жена Павла Антокольского. Она именовала Зенкевича «первым российским поэтом» и настойчиво внушала это всем своим знакомым, читая его стихи на память целыми страницами.
Б. Л. Пастернак сказал о Зенкевиче: «Поэт предельной крепости, удивительный метафорист». Во многих его стихах проявляется замечательная способность видеть мир графически, как видит художник.

Уже за хищной бороною
Средь шоколадно-черных нив
На солнце мастью вороною
Замаслился грачей отлив.

Парным дождем мутились дали,
И медленней и тяжелей
С курлыканьем на луг спадали
Станицы взмокших журавлей.

В 20-е годы его голос значительно пригасает. Уже нет прежнего яростного напора, и имитировать его невозможно. Появляются грустные мотивы, раздумье о том, не оставить ли поэзию:

На что же жаловаться, если я
Так слаб, что не могу с тобой
Расстаться навсегда, поэзия,
Как сделал Нарбут и Рембо.

Ее, как молодость, сбросить легко,
Попробуй, но только смотри:
Поэт – наркоман, а какой наркоз
Ужасней наркоза рифм?

И если среди корыстных забот
Ее ты совсем забыл,
Не думай, что ею ты тоже забыт,
Избегнул своей судьбы...

Настроения поэта понятны, но насколько это блекло по сравнению с «Дикой порфирой»!
В стихах 30-х годов есть и ум, и мастерство, но нет того неповторимого пламени, которое создает поэзию. Недаром критики, говоря о Зенкевиче, имеют в виду только его старые стихи. Впрочем, рапповский критик А. Селивановский этак снисходительно похлопал его по плечу за попытки «порвать со старыми традициями и войти в советскую поэзию». Но эти попытки нельзя считать удачными.

Искусства участь нелегка.
Была такой во все века.
Во времена средневековья
Служанкой быть у богословья,

Придворной дамой королей
Притворный источать елей.
А в век аэроплана, танка
Оно – политики служанка.

Вот вам из древности пример,
Был волен, но и нищ Гомер.
И одой должен разгораться
Поэт придворный, как Гораций.

Ведь даже пролетариат,
Как Август, льстивым строфам рад.

Разумеется, эти строки при жизни автора не публиковались. Не получалось у него «одой разгораться». Долгое время он работает редактором отдела иностранной литературы в издательстве «Земля и фабрика» под крылом своего друга В. Нарбута. Тогда же он начинает усердно переводить.
Но вскоре судьба Нарбута трагически оборвалась, о чем будет подробнее рассказано в следующей главе. Много лет никто не знал, что в архиве Зенкевича лежало стихотворение памяти погибшего друга, начинавшееся строками Нарбута:

«Жизнь моя, как летопись, загублена,
Киноварь не вьется по письму.
Ну, скажи: не знаешь, почему
Мне рука вторая не отрублена?»

– Эх, Володя, что твоя рука!
До руки ли, до соленой влаги ли,
Если жизнь прошел ты от ЦеКа
По этапам топким до концлагеря!
…
Ведь и смерть, как жизнь, лишь дело случая,
И, досками хлюпкими дрожа,
Затянула в трюм тебя скрипучая,
Ссыльная рудничная баржа.

Сейчас полный текст этого стихотворения опубликован и в «Книжном обозрении», и в «Новом мире», и, конечно, в солидном томе стихов и прозы Зенкевича, изданном в 1994 году (слава Богу, весь архив сохранен и любовно подготовлен к печати женой, сыном и внуком поэта).
Когда началась война, Зенкевича с семьей эвакуировали в Чистополь, где собрался чуть не весь Союз писателей. Он очень хотел попасть на фронт, хотя был весьма немолод. Политуправление Красной Армии вызвало его в Москву, но использовало для выступлений на передовых позициях со стихами, потом он работал в журнале «Интернациональная литература», редактировал сборники антифашистской поэзии. Сборники его стихов выходили в 1931, 1933, 1937 годах, но прошли не замеченными как критикой, так и читателями. Можно согласиться с К. Ваншенкиным, что они «не слишком задевали». Но вот появилось стихотворение «Найденыш», которое многие единодушно отметили как новый творческий взлет Зенкевича. В нем решительно ничего нет от натуралистического буйства молодого поэта периода «Дикой порфиры» и «Мясной багряницы», оно подкупает теплотой и чистотой тона. Стихотворение написано в декабре 1945 года, еще не зажили раны недавно кончившейся войны, и сюжет соответственный: пришедший с войны солдат застает в своей хате трехлетнюю девочку, рожденную без него.

«Ты что сидишь тут? Вылезай».
Молчит, глядит во все глаза,
Пугливее зверенышка,
Светлей кудели волоса,
На васильках – роса-слеза.
«Как звать тебя?»
«Аленушка».
«А дочь ты чья?»
Молчит... «Ничья.
Нашла маманька у ручья
За дальнею полосонькой,
Под белою березонькой».
«А мамка где?» –
«Укрылась в рожь,
Боится, что ты нас убьешь...»

Все кончается благополучно, никто никого не убивает, солдат признает «найденыша» и примиряется с женой. Но больше ничего подобного Зенкевич не писал, опять углубился в переводы.
Уже после смерти поэта (14 сентября 1973 года, похоронен в Москве, на Хованском кладбище) начали выплывать из небытия стихи, не печатавшиеся при его жизни. В «Дне поэзии» 1975 года опубликовано стихотворение, открывающее нам Зенкевича с неожиданной стороны:

От попорченной в нерве настройки,
Как в приемнике, все – невпопад.
Целый день звон в ушах, словно тройки
С колокольцами мимо летят...

Или кто-нибудь неосторожно
Кнопку двери наружной нажал,
И звонок непрерывно, тревожно
Из прихожей вдруг задребезжал.

Иль с церквушки старинной, снесенной,
Цветником замененной давно,
Звон пасхальный, звон неугомонный
Льется с ветром апрельским в окно...

Звоном жаворонков и простором
Ввысь весеннее небо манит...
Отгадайте скорее, в котором
Это ухе так звонко звенит!

В упомянутом уже томе Зенкевича каждый может отыскать по своему вкусу много прекрасных стихотворений.
Поэт пытался опубликовать беллетристические мемуары «Мужицкий сфинкс» и дал их для прочтения А. А. Фадееву, тот ответил: «Зачем все эти Гумилевы, Пуришкевичи, Распутины, Ахматовы? Нельзя это печатать!»
Теперь напечатано все.
Не думаю, что стихи Зенкевича смогут стать популярными, но нет никаких сомнений в том, что среди них немало истинных шедевров, которые украшают русскую поэзию и не померкнут никогда.

Литература
1. Брюсов В. Я. Сегодняшний день русской поэзии // Русская мысль. 1912. № 7.
2. Ваншенкин К. Какая странная судьба! // Юность. 1979. № 2.
3. Ваншенкин К. Он много лет переводил // Вопросы литературы. 1983. № 11.
4. Зенкевич М. А. Избранное. – М.: Художественная. литература. 1973.
5. Зенкевич М. А. Сказочная эра. Стихотворения. Повесть. Беллетристические мемуары. Вступ. Ст. Л. А. Озерова. – М.: Школа-пресс, 1994.
6. Зенкевич М. А. Сквозь грозы лет. – М.: Гослитиздат, 1962.
7. Иванов В. И. Marginalia // Труды и дни. 1912. № 4/5.
8. Михайлов И. Дорога исканий // Нева. 1964. № 3.
9. Озеров Л. «Златоглавый Миша» // Книжное обозрение. 1992. № 6.
10. Селивановский А. О буржуазном реставраторстве и социалистической лирике // Красная новь. 1932. № 2.
11. Синельников М. Два любовных взгляда («потаенные стихи» Михаила Зенкевича) // Книжное обозрение. 1991. № 46.