Владимир Иванович Нарбут 1888 1938?

«ЖИЗНЬ МОЯ, КАК ЛЕТОПИСЬ, ЗАГУБЛЕНА…»

Имя Владимира Нарбута подавляющему большинству современных читателей не говорит ничего. А между тем это был значительный и одаренный поэт, его очень ценила А. А. Ахматова, он был одним из пяти акмеистов (был и шестой, которого не без оснований именовали лишним).
Валерий Брюсов однажды написал, что акмеизм – это столичная штучка, которая заглохнет без следа (Брюсов был москвичом, а между двумя столицами существовал постоянный антагонизм, впрочем, как мы помним (см. часть 2), подобное мнение высказывал и петербуржец Кузмин). К счастью, в данном случае Брюсов ошибся: все пятеро оставили след в русской литературе, и еще какой! И все вместе и каждый отдельно.
Интерес к Нарбуту возник у любителей стихов после выхода скандального бестселлера 1978 года – книги В. Катаева «Алмазный мой венец». Многие современники Катаева были выведены им там под прозвищами, иногда прозрачными, иногда сложно зашифрованными. Человек, названный Катаевым «колченогим», заинтересовал многих. И неудивительно. Бог весть что было там написано. Правда, следует отдать должное талантливости слога Катаева, его безусловному художественному дару, но в целом нам этот источник неприятен, хотя без него обойтись не удастся.
Закончив повествование словами, вроде бы заявляющими претензию на дружбу с Нарбутом: «В Харькове после смерти Блока, после исчезновения Гумилева, после поволжского голода мы настолько сблизились с колченогим, что часто проводили с ним ночи напролет, пили вино, читали друг другу стихи...», автор в тексте позволяет себе такие суждения о поэте: «Нет, колченогий был исчадием ада. Может быть, он действительно был падшим ангелом, свалившимся к нам с неба в черном пепле сгоревших крыл. Он был мелкопоместный демон, отверженный богом революции. Но его душа тяготела к этому богу. Он хотел и не мог искупить какой-то свой тайный грех, за который его один раз уже покарали отсечением руки, но он чувствовал, что рано или поздно за этой карой последует другая, еще более страшная, последняя...»
Вот такой «друг», который даже после мученической смерти поэта, после его полной реабилитации по всем обвинениям позволяет себе недостойные намеки на какие-то «грехи».
В 1978 году трудно было предполагать, какой интерес вспыхнет к забытым именам больших поэтов.
Что мы знаем о Нарбуте? В книге А. Селивановского «Очерки русской советской поэзии» имена Владимира Ивановича и его друга Михаила Александровича Зенкевича упоминались вполне сочувственно. О них говорилось как о тех немногих акмеистах, которые приняли Октябрь и вошли в советскую поэзию, хотя оба поэта тут же и осуждались за натурализм. Это 1936 год. Нарбут еще был, что называется, на коне, числился в литературных начальниках. Скоро не станет ни Нарбута, ни Селивановского.
По гумилевским «Письмам о русской поэзии» многие знали о книге стихов Нарбута «Аллилуйя», сожженной за богохульство по постановлению Св. Синода. Проскакивали в разных источниках достаточно выразительные цитаты из стихов поэта. И все.
Но недавно поэты Н. Панченко и Н. Бялосинская, можно сказать, совершили подвиг. Они произвели колоссальные разыскания и выяснили, что, во-первых, у Нарбута было немало книг, правда, выходивших в малодоступных и малотиражных изданиях, во-вторых, несмотря на трагическую гибель поэта, удалось отыскать почти все написанное им, в том числе и сотни никогда не публиковавшихся строк.
Серия, в которой вышел увесистый том Нарбута, называется «Феникс». Что ж, это весьма символичное название. Стихи его и в самом деле горели и не сгорели.
Согласно рассказу известного критика В. Ф. Огнева, однажды в подмосковном Шереметеве горела дача Виктора Шкловского, с которым он жил по соседству. Дача сгорела дотла. Остались оплавленная вазочка, полусгоревшая машинка и толстый портфель крокодиловой кожи, чуть обгоревший по краям. В. Огнева попросили открыть портфель. В нем оказался архив Нарбута.
Каким образом архив попал к Шкловским? Вдова Нарбута, Серафима Густавовна, в 1956 году стала женой В. Б. Шкловского. Она сберегла эти материалы. Там были и письма В. И. Нарбута из пересылки на бухте Ванино и с Оротукана (помните «Саночки» артиста Г. Жженова – там действие происходит именно в Оротукане).
Никогда не публиковавшиеся стихи Нарбута отыскались у недавно ушедшего от нас сына поэта – Романа Владимировича Нарбута и у внучки – Татьяны Романовны.
Сейчас мы можем более или менее достоверно проследить дальнейший жизненный путь этого замечательного, незаурядного поэта.
Первая книга стихотворений Нарбута вышла в 1910 году в издательстве «Дракон» и называлась просто «Стихи». Автор довольно живой статьи о поэте Гр. Нехорошев пишет, что стихи были эпигонскими, ничем не выделяющимися, вроде В. Пяста или Дм. Цензора. Сейчас мы можем эти стихи прочесть и оспорить не вполне справедливое мнение. Конечно, того, что делало Нарбута Нарбутом, там еще мало, но уже чувствуется меткий взгляд поэта, чувствуется Украина, где он родился и вырос.
Старший брат Георгий (Егор), с которым Владимир почти никогда не разлучался, был художником. Он и оформил первую книгу поэта, да и вторую, скандальную «Аллилуйю».
Почитаем немного молодого Нарбута:

Голубовато-серебристый
Загрезил тополь под окном:
Блеск тонко-лунный и иглистый
Пронзил его своим огнем.
Как круг вращающихся ярко
Алмазов, чешуится Рак,
И под небесной синей аркой
Он леденит звездами мрак.
А рядом – светлое созвездье,
И в нем горит Альдебаран.
Как знак искомого возмездья,
Он постоянен и багрян.

Отец поэта был старинным украинским дворянином. Правда, однодворцем (помните у Тургенева однодворца Овсянникова?). У Нарбутов был даже свой герб. Усадьба его – хутор Нарбутовка «близ Диканьки» – отличалась от крестьянских только прохудившейся железной крышей.
В молодости на поэта влияли Н. В. Гоголь и Г. Сковорода. Многие его стихи пестрят эпиграфами из того и другого.

Берез веселый хоровод
Шумит, сверкая и белея:
Кругами мерными идет
На луг зеленая аллея!

И яблоня, в наряде Мая,
Под снежно-розовой фатой
Замлела, платье подымая
Над осторожной высотой.

И старый тополь – точно маг
В остроконечной темной шапке,
А аист грезит на часах,
Как бы держа гнездо в охапке.

Еще не Нарбут. Но уже – поэт.
Оба брата кончили гимназию в уездном городе Черниговской губернии Глухове и поехали в Петербург, где нашли приют в доме художника И. Билибина, вокруг которого собирались деятели «Мира искусств», попав таким образом в самое кипение художественной жизни северной столицы.
У Владимира Нарбута с малых лет проявился удивительный организаторский дар, не оставлявший его и впоследствии. В Петербургском университете поэт организовал студенческий журнал «Гаудеамус». В этом журнале печаталась молодая Ахматова. Первый опыт начинающего поэта В. Нарбута заметили многие, в том числе мэтры. Например, В. Я. Брюсов: «Г-н Нарбут выгодно отличается от многих других начинающих поэтов (...) У него есть умение и желание смотреть на мир своими глазами, а не через чужую призму».
А вот мнение Н. С. Гумилева: «Неплохое впечатление производит книга Нарбута. (...) В ней есть технические приемы, которые завлекают читателя».
Соратники по «Гаудеамусу» встретили опыт начинающего поэта более восторженно. Особенно интересна статья Вл. Пяста, который разглядел в этой первой книге не слишком-то в ней проявившиеся черты последующих: «Владимиру Нарбуту самый стих дается с трудом. Но в этой-то замедленности, в этом балласте излишних ударений и кроется своеобразность ритмической физиономии молодого поэта. Г. Нарбут имеет своеобразное представление о месте слов в предложении...
А между тем эта неуклюжесть расстановки слов позволяет Нарбуту иной раз высказать именно то, что нужно, все свое, сочное, неуклюжее, но подлинное».
Можно подумать, что В. А. Пяст уже прочел «Аллилуйю» или «Плоть». А писал Нарбут в эти годы много. Сам он отвечал на анкету С. А. Венгерова так: «С 1911 года печатался почти во всех столичных газетах и журналах. Попадал в «толстые» довольно удачно и без протекции».
В 1912 году выходит самая нашумевшая его книга «Аллилуйя». Необычным было прежде всего ее внешнее оформление: она была набрана шрифтом Псалтыри XVIII века, а что было внутри! Нарочито грубый словарь, утяжеленная поступь стиха, его неровное дыхание.
Книга считалась сожженной, тираж был всего 100 экземпляров, но она ходила по рукам, была в литературном обороте. После революции поэт ее переиздал. «Может, не без озорства», – замечает в «Письмах о русской поэзии» Гумилев, а в письме к А. А. Ахматовой пишет: «Я совершенно убежден, что из всей этой послесимволической поэзии ты да, пожалуй, по-своему Нарбут окажетесь самыми значительными».
Зенкевич в статье о Нарбуте делает такой вывод о его творчестве: «Он по праву занимает совершенно особое место, будучи среди акмеистов такой же своеобразной фигурой, как В. Хлебников среди футуристов».
Гумилеву посвящено в этой книге такое стихотворение:

Луна, как голова, с которой
Кровавый скальп содрал закат,
вохрой окрасила просторы
и замутила окна хат.
Потом,
расталкивая тучи,
стирая кровь об их бока,
задула и фонарь летучий –
свечу над ростбифом быка...

Слова, тяжелые, как глыбы, нарочитая затрудненность ритма и густой быт, написанный по-фламандски, маслом, отличают это произведение. Особенно возмутило цензоров стихотворение «Пьяницы», поперек которого жирным синим карандашом начертан приговор: «Истребить».

Объедки огурцов, хрустевших на зубах,
бокатая бутыль сивухи синеватой
и перегар, каким комод-кабан пропах, –
бой-баба, баба-ночь, гульбою нас посватай.

Особенно «Лихая тварь» показалась непристойной цензорам из Синода.

Крепко ломит в пояснице,
тычет шилом в правый бок:
лесовик кургузый снится
верткой девке – лоб намок.
Напирает, нагоняет,
дышит: схватит вот-вот-вот!
От онуч сырых воняет
стойлом, ржавчиной болот.

А Гумилев воскликнул: «Галлюцинирующий реализм!»
Многое в сборнике навеяно украинской мифологией. Это сказалось и в описании совсем уж экзотических стран, куда он отправился после исключения из университета, где учился шесть лет (1906–1912 годы) на трех факультетах: математическом, восточных языков и филологическом; последнего не кончил. (Сведения сына поэта, Романа Нарбута.)
В Абиссинии поэт, кроме экзотики, увидел страдания отвергнутых обществом людей. В его наблюдениях за несчастными прокаженными звучат самостоятельные нарбутовские интонации – горечи и сострадания.

И притчится, что здесь когда-то
Сын Божий проходил, касаясь
сих прокаженных, – и лохматой
тень ползала за Ним косая...
И вот теперь от спертой гари
урод болезненный в известке –
в проказе – треплется в Хараре,
вонючий, сжабренный и жесткий.
Сидит на грудах обгорелых,
просовывая из рубашки
узлами пальцев омертвелых
так тонко слизанные чашки...

Почему-то рассказам об Абиссинии некоторые современники не доверяли. Он привез из поездки какую-то непонятную лихорадку, знакомый врач подверг сомнению ее происхождение: «В Пинских болотах, наверное, подцепили?»
Георгий Иванов, очень много выдумывавший в воспоминаниях и сам этого не отрицавший, рассказывает, что в ответ на подковырки знакомых Нарбут заявил: «А пусть Гумилев меня проэкзаменует!» Пришел Гумилев. – «Ну как я тебя проэкзаменую? Языков ты не знаешь, ничем не интересуешься... Ну, например, что такое «текели»?
– Ром, коньяк и содовая. Только я пил без содовой.
– А... (Гумилев назвал еще какое-то эфиопское слово).
– Жареный поросенок.
– Ну, скажем, не поросенок, а вообще свинина. А если ты пойдешь в Джибути от вокзала направо, что там будет?
– Каланча.
– Похоже. Развалины старинной башни.
– А через квартал налево?
Рябоватое лицо Нарбута осклабилось:
– При дамах неудобно.
– Верно! – хлопнул его по плечу Гумилев. – Не врет. Был в Джибути».
Популярностью среди любителей поэзии пользовалось стихотворение Нарбута «Гадалка».

Слезливая старуха у окна
гнусавит мне, распластывая руку:
– Ты век жила и будешь жить – одна,
но ждет тебя какая-то разлука.
Он, кажется, высок и белоус.
Знай: у него – на стороне – зазноба...
На заскорузлой шее – низка бус:
так выгранить гранаты и не пробуй!
Зеленые глаза – глаза кота,
скупые губы – сборками поджаты;
с землей роднится тела нагота,
а жилы – верный кровяной вожатый.
Вся закоптелая, несметный груз
годов несущая в спине сутулой, –
она напомнила степную Русь
(ковыль да таборы), когда взглянула.
И земляное злое ведовство
прозрачно было так, что я покорно
без слез, без злобы – приняла его,
как в осень пашня – вызревшие зерна.

Революция застала Нарбута в Глухове. За несколько лет до роковых событий он женился на Н. И. Лесенко, в 1915 году родился их сын Роман, на воспоминания которого мы ссылались. В Глухове поэт активно занимается политикой, сначала в эсерах, потом – в большевиках, в правоту которых поверил.
В начале 1918 года на усадьбу Лесенко в деревне Хохловке было совершено нападение неизвестных лиц, поэт получил ранение в левую руку, кончившееся ее ампутацией. Внучка считает, что тогда никто не сомневался, что покушались на него именно как на большевика. «Колченогость» его тоже не имеет никакого отношения к «карам» за неведомые грехи. Роман Нарбут пишет, что в восемнадцатилетнем возрасте отцу вырезали пятку.
Так что все сомнительные намеки В. П. Катаева – это чистый (скорее нечистый) вымысел.
Несмотря на инвалидность, он активно участвует в гражданской войне. Захваченный в плен белыми, дает подписку об отказе от большевистской деятельности. Но при первой возможности возвращается к ней. Катаев цитирует в доказательство своей концепции о том, что поэт все время ожидал «кары», стихи, написанные в 1913 году. В годы лихолетья поэты всегда чего-нибудь страшатся, полны предчувствиями грозовых событий.

Христос!
Я знаю, ты из храма
сурово смотришь на Илью:
Как смел пустить он градом в раму
и тронуть скинию твою!
Но мне – прости меня, я болен,
я богохульствую, я лгу –
твоя раздробленная голень
на каждом чудится шагу.

Вспомним, что у самого Нарбута семь лет назад была покалечена нога. И все это – до войны и революции.
Во время гражданской войны, как установлено Н. Панченко и Н. Бялосинской, поэт выпустил около семи книг. Не все они равноценны. Наиболее «нарбутовская» книга «Плоть. Быто-эпос». Именно про нее Катаев сказал, что это страшная книга, что это стихи, способные довести до сумасшествия.
Действительно, галлюцинирующий натурализм этих стихов иногда совершенно запределен.

И кабану, уж вялому от сала,
забронированному тяжко им,
ужель весна, хоть смутно, подсказала,
что ждет его прохладный нож и дым?

Молчите, твари! И меня прикончит,
по рукоять вогнав клинок, тоска,
и будет выть и рыскать сукой гончей
душа моя – ребенка-старичка.

Но, перед Вечностью свершая танец,
стопой едва касаясь колеса,
Фортуна скажет: «Вот – пасхальный агнец,
и кровь его – убойная роса».

В Одессе поэт заведует Югростой (шутка тех времен: короста – болезнь накожная, а Югроста – настенная), подкармливает молодых поэтов, давая им задания для сочинения агиток.
Георгий Иванов рассказывает, что перед отъездом за рубеж ему попалась книга Нарбута «Красный звон» или что-то вроде. «Я раскрыл ее, – пишет он, – увидел рифму «капитал – восстал» и бросил обратно на прилавок». Такой книги у Нарбута нет. Есть «Красноармейские стихи» 1920 года; о них, возможно, и идет речь.
Одно время было принято противопоставлять Нарбута Гумилеву. Однако, хотя в гражданскую войну поэты оказались в разных лагерях, следует видеть общее: ощущение гибельности, трагичности века и своей собственной судьбы.
Сходны даже названия книг: у Н. С. Гумилева «Огненный столп», у Нарбута – «В огненных столбах». И конечно, его стихи были мало похожи на рекомендуемые им самим агитки.
Вот, например, из цикла «Семнадцатый»:

От сладкой человечинки вороны
в задах отяжелели, и легла,
зобы нахохлив, просинью каленой
сухая ночь на оба их крыла.

О эти звезды! Жуткие... нагие,
как растопыренные пятерни, –
над городом, застывшим в летаргии:
на левый бок его переверни...

Конечно, настоящие поэты, жившие в эти годы в Одессе, видели в Нарбуте не только политработника, но и поэта. Константин Паустовский вспоминает: «На сцену вышел поэт Владимир Нарбут, сухорукий человек с умным, желчным лицом. Я увлекался его великолепными стихами, но еще ни разу не видел его. Не обращая внимания на кипящую аудиторию, Нарбут начал читать свои стихи угрожающим, безжалостным голосом. Читал он с украинским акцентом:

А я трухлявая колода,
Годами выветренный гроб...

Стихи его производили впечатление чего-то зловещего. Но неожиданно в эти угрюмые строчки вдруг врывалась щемящая и невообразимая нежность:

Мне хочется про вас, про вас, про вас
Бессонными стихами говорить.

Нарбут читал, и в зале установилась глубокая тишина...».
Некоторое время поэт живет и работает в Воронеже. Там он издает журнал «Сирена», в котором ухитрился собрать лучших поэтов и художников. Разыскивает и публикует старую статью Мандельштама «Утро акмеизма». В этом же журнале появляется и его собственное стихотворение «Россия», строки которого долго были на слуху у многих:

Щедроты сердца не разменяны,
И хлеб – все те же пять хлебов,
Россия Разина и Ленина,
Россия огненных столбов!

Библейские огненные столбы в данном тексте – не только разбушевавшееся пламя стихий, но и путеводный свет. Отсюда и ехидное замечание Катаева, что это «несколько мистическое изображение революции».
Главным мотивом стихов тех лет является желание принять всю ответственность за происходящее на себя.

Жизнь моя, как летопись, загублена,
киноварь не вьется по письму.
Я и сам не знаю, почему
мне рука вторая не отрублена...
Разве мало мною крови пролито,
Мало перетуплено ножей?

Вот о каком грехе пишет Нарбут – о своей доле в грехе всеобщем, а вовсе не о том, что пытается навязать ему «друг».
После революции Нарбут становится значительной фигурой в отделе печати ЦК РКП(б). Он организовал и возглавил популярное в свое время издательство «ЗиФ» («Земля и фабрика» – многие из читателей пожилого возраста зачитывались желтыми томиками Майн Рида и других в этом издании), редактировал журналы «30 дней» и «Вокруг света». Он не переставал писать стихи и в это время, хотя ни один поэтический сборник после 1922 года в печати не появился, однако были подготовлены книги «Спираль» и «Казненный Серафим» (сейчас обе найдены). Стихи этого периода более сложные, поэт ищет новые пути в поэзии, пытается разрабатывать «научный» стиль, но это пока ещё не удалось никому – ни Рене Гилю во Франции, ни Брюсову в России.
Прискорбным фактом следует считать его яростную вражду с А. К. Воронским. Используя строку А. А. Галича, могу сказать: «больше нету ни сил, ни смысла» разбираться в этом. Воронский Нарбута погубил, раздобыв его старую расписку об отказе от большевистской деятельности, данную в деникинской тюрьме.
В 1928 году Нарбута исключили из партии. Он еще на что-то надеется, готовит к публикации книгу «Спираль». Настоящие друзья не оставляют его. Одним из самых близких был Э. Г. Багрицкий. Жены Нарбута, Багрицкого и Олеши были родными сестрами. Их фамилию – Суок – использовал Олеша в «Трех толстяках» как имя героини.
Багрицкий умер вовремя, в 1934 году. Нарбут составил альманах «Эдуард Багрицкий», он успел выйти. Когда Нарбута арестовали 27 октября 1936 года, Лидия Густавовна Багрицкая именем покойного мужа пыталась спасти Нарбута, требуя «справедливости». Кончилось тем, что ее арестовали тоже. Нарбут доехал до бухты Ванино, потом оказался на Колыме. До вдовы дошло 11 писем Владимира Ивановича. Он старается по мере сил бодриться в них. Они напечатаны в однотомнике Нарбута, благодаря этим сбереженным письмам мы знаем одно четверостишие ноября 1937 года:

И тебе не надоело, Муза,
Лодырничать, клянчить, поводырничать,
Ждать, когда, сутулый, поднимусь я,
Как тому назад годов четырнадцать!..

Как в точности поэт погиб, мы не знаем. Серафима Густавовна считала, что в марте 1938 года, потому что потом от него не было никаких известий.
Вроде бы эта дата подтверждается показаниями свидетеля, вернувшегося с Колымы, будто бы кто-то видел, как Нарбута столкнул с баржи в бухте Находка (!!) солдат или заключенный. Для незнакомых со специфической географией этих мест поясним: бухта Находка – на материке, возле Владивостока. Везти с Колымы на материк, чтобы сбросить с баржи, не странно ли?
Официальная справка, не менее странная, сообщает: «Гр. Нарбут В. И. умер 15 ноября 1944 года. Причина смерти – упадок сердечной деятельности». Она выдана Магаданским ЗАГСом. Вдобавок выяснилось, что в 1938 году его снова судила Тройка Управления НКВД по Дальстрою. Статья и срок неизвестны.
31 июля 1956 года поэта реабилитировали и посмертно вновь приняли в Союз советских писателей. Корнелий Зелинский в мемуарах утверждает, что в 1921 году, показав ему свою и гумилевскую книги с похожими названиями, Нарбут сказал: «Нам всем гореть огненными столпами. Но какой ветер развеет наш пепел?»
Ни ветер, ни огонь не одолели стихов Нарбута. Возможно, они не всем придутся по вкусу. Но в огромности и подлинности его дарования сомневаться не приходится.


Литература
1. Берловская Л. В. Владимир Нарбут в Одессе // Русская литература. 1982. №3.
2. Брюсов В. Я. Новые течения в русской поэзии // Русская мысль. 1913. № 4.
3. Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. – Аполлон, 1911, № 6.
4. Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Русская мысль. 1916. № 12.
5. Иванов Г. В. Петербургские зимы. – М.: Книга, 1989.
6. Катаев В. П. Алмазный мой венец // Новый мир, 1978, № 6.
7. Крюков А. Редактор Владимир Нарбут // Подъем (Воронеж). 1987. № 11.
8. Ласунский О. Литературные прогулки по Воронежу. – Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1985.
9. Мандельштам Н. Я. Вторая книга. – М.: Московский рабочий, 1990.
10. Панченко Н., Бялосинская Н. Косой дождь. – В кн.: В. Нарбут. Стихотворения. М.: Современник, 1990.
11. Паустовский К .Г. Собр. соч. в 6 т. Т.5. М.: ГИХЛ,1968.
12. Пяст В. Встречи. М.: Федерация, 1929.
13. Устиновский В. В. Нарбут / В кн.: Н. Басманная, 19. – М.: Художественная литература, 1990.
14. Чертков Л. Н. Судьба Владимира Нарбута / В кн.: В. Нарбут. Избранные стихи. – Париж, 1983.