Георгий Владимирович Иванов 1894 1958

«БЫЛ ЦЕЛЫЙ МИР – И НЕТ ЕГО...»

Пожалуй, ни об одном из поэтов не высказывалось столько взаимоисключающих суждений, как о Георгии Иванове.
Ирина Одоевцева, которая тридцать с лишним лет была женой Георгия Владимировича, в книге «На берегах Сены» пишет, что «он часто казался не только странным, но даже загадочным, и я, несмотря на всю нашу душевную и умственную близость, становилась в тупик, не в состоянии понять его, до того он был сложен и многогранен. В нем уживались самые противоположные, взаимоуничтожающие достоинства и недостатки. Он был очень добр, но часто мог производить впечатление злого и даже ядовитого из-за насмешливого отношения к окружающим и своего «убийственного остроумия», как говорили в Петербурге».
Зинаида Гиппиус, не слишком щедрая на добрые слова о своих коллегах по перу, тем не менее неоднократно говорила о Г. В. Иванове, что в нем таятся метафизические прозрения и глубины. Она же называла его «идеалом поэта – поэтом в химически чистом виде».
Конечно, Ирина Одоевцева вряд ли объективна: ведь она любила его и поэтому достаточно идеализировала, договариваясь даже до того, что ни один из известных ей поэтов, даже Блок и Мандельштам, не воплощали так полно и явственно стихию поэзии, как Г. Иванов.
Это уже явный перебор.
Конечно, почти все поэты иногда достигают своих вершин, а иногда у них могут прорваться и проходные, даже просто плохие строчки.
Одному из ленинградских литературоведов удалось посетить Ирину Одоевцеву, в весьма преклонном возрасте вернувшуюся из Франции в родной город. И среди прочих интересовавших его вопросов он задал поэтессе довольно бестактный вопрос: «Правда ли, что Георгий Иванов был вторым поэтом эмиграции?»
Старая дама подняла удивленные брови и недоуменно спросила: «А кто же первый?»
Вспомним, что она даже Блока и Мандельштама ставила ниже Георгия Владимировича, а тут – «вторым»!
Литературовед не сказал, что он ей ответил, хотя можно ведь было назвать если не Цветаеву, то хотя бы Ходасевича.
Исследователь творчества Г. Иванова Н. Богомолов справедливо заметил, что в десятые годы нашего века многие удивились бы, если бы узнали, что через семьдесят лет имя поэта будет стоять весьма высоко в иерархии литературных ценностей.
Как известно, Блок, вообще относившийся к акмеистам крайне отрицательно, дал в свое время убийственную оценку стихов Г. Иванова: «Слушая такие стихи, как собранные в книге Георгия Иванова «Горница», можно вдруг заплакать, не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии; о том, что есть такие странные стихи ни о чем, не обделенные ни талантом, ни вкусом, и вместе с тем – как будто нет этих стихов, они обделены всем и ничего с этим сделать нельзя... Это книга человека, зарезанного цивилизацией, зарезанного без крови...»
Кем же он был на самом деле?.. «Самым орфеичным из всех поэтов» или искусным и пустым стихотворцем? Его стихотворное мастерство и естественность и прежде мало кто подвергал сомнению. Сошлемся еще раз на Ирину Одоевцеву: «Стихи давались ему невероятно легко, словно падали с неба законченными». Это само по себе ничего не решает: кто-то пишет легко, а кто-то восклицает: «Глянь, как слова я рождаю; в каких мученьях кровавых!» (Ю. Тувим).
Лучше всего, чтобы читатель не заметил ни легкости, ни тяжести поэтического труда. Процесс создания стихов читателю наблюдать не обязательно. В начале поэтического пути Г. Иванов сошелся с эгофутуристами, группировавшимися вокруг Игоря Северянина, и даже вошел в «ректориат Академии эго-поэзии» вместе с Граалем Арельским.
Первый его сборник «Отплытье на остров Цитеру» вышел в 1912 году в издательстве «Эго». Сколько-нибудь значительных стихов в этом сборнике нет. Зато легко отыскивается влияние чужих голосов, начиная с Северянина, которому адресован «Сонет-послание»:

Я долго ждал послания от Вас,
Но нет его, и я тоской изранен.
Зачем Вы смолкли, Игорь Северянин,
Там, в городе, где гам и звон кирас?

На это последовал ответный сонет Игоря Северянина (понятно, что цитирую в обоих случаях только первый катрен).

Я помню Вас – вы нежный и простой,
И Вы эстет с презрительным лорнетом.
На Ваш сонет ответствую сонетом,
Струя в него кларета грез отстой...

Северянин советовал ему взять по первому сборнику псевдоним «Цитерский», но у поэта хватило вкуса остаться Ивановым. Скоро он покинул эгофутуристов. Н. С. Гумилев, прочитав стихи поэта, сообщил ему письмом, что он принят в «Цех поэтов» без баллотировки.
«Цех поэтов» – это было гораздо авторитетнее, чем компания Игоря Северянина, вскоре распавшаяся. Гумилев пригласил Г. Иванова в «Бродячую собаку» для личного знакомства. «Бродячая собака» в это время была штабом акмеистов. С этого времени Г. Иванов часто печатается в «Аполлоне», бывает в «Собаке».
Он дружит с Мандельштамом, но вряд ли в полной мере понимает масштаб дарования своего нового друга. В дальнейшем, уже в Париже, он в «Петербургских зимах» изобразит Мандельштама в карикатурном виде, что вызовет гневную отповедь Марины Цветаевой («История одного посвящения»).
Благодаря связям ему удалось избежать призыва на первую мировую войну. Незадолго до войны А. Суворин сделал поэту выгодное предложение: постоянно сотрудничать в «Новом времени». Газета эта была очень популярной, но имела дурную репутацию. Член «Цеха поэтов», Г. Иванов должен был испросить согласие Гумилева как синдика. Гумилев категорически запретил ему такое сотрудничество.
Но когда в войну Суворин начал издавать «Лукоморье», Г. Иванов стал часто печатать там военно-патриотические стихи, составившие потом книгу «Памятник славы».
Больше он никогда их не перепечатывал.
В жизни Георгия Иванова чередовались периоды бедности и богатства. Тогда, в 1915 году, он просто должен был зарабатывать себе на жизнь. До этого судьба к нему была относительно благосклонна. Отец поэта первым окончил Павловское училище (пехотное) и был выпущен в гвардейскую артиллерию, некоторое время служил при дворе болгарского короля Александра Баттенбергского, пока тот не лишился престола. Мать его была голландской баронессой по фамилии Бир-Брау-Браурер ван Бренштейн.
Сестра отца, княгиня Багратион-Мухранская, скончавшись, оставила брату огромное состояние. Часть этих средств пошла на покупку имения Студенки на границе с Польшей, принадлежащего некогда Сайн-Витгенштейнам. В барском доме была картинная галерея. Отсюда увлечение Георгия живописью. Ведь «Отплытье на остров Цитеру» – это название картины Антуана Ватто. Да и в стихах более позднего периода много ассоциаций с живописью. Как-то он говорил Ирине Одоевцевой, что в юности ему очень нравился пейзаж с попугаем. Тогда он еще не знал, что это картина Поля Гогена.
Потом и имение сгорело, и отец разорился и, по некоторым версиям, покончил с собой.
А в 20-е годы все жили на грани нищеты.
В 1921 году выходит сборник Г. Иванова «Сады», который представляет собой значительный рывок вперед по сравнению с начальным периодом творчества. В этом сборнике уже проявляется ощущение трагедийности мира, в нем есть живая душа, хотя многие по инерции продолжают замечать лишь холодноватое изящество стиля. Даже такой проницательный человек, как теоретик «Серапионовых братьев» Лев Лунц, писал: «Стихи Г. Иванова образцовы, и весь ужас в том, что они образцовы».
Но если такое мнение сколько-нибудь справедливо по отношению к дореволюционным «Вереску» и «Горнице», то к «Садам» это никак не может быть отнесено. Хотя и в этом сборнике есть подражание чужим интонациям, но и сквозь чужое проступает уже свое, полнокровное. Вот это, казалось бы, впору написать М. А. Кузмину:

В Кузнецовской пестрой чашке
С золочеными краями,
Видно, сахару не жалко –
Чай и сладок и горяч.

Но и пить-то неохота,
И натоплено-то слишком,
И перина пуховая
Хоть мягка, а не мила.

Лень подвинуть локоть белый,
Занавеску лень откинуть,
Сквозь высокие герани
На Сенную поглядеть.

На Сенной мороз и солнце,
Снег скрипит под сапогами,
Громко голуби воркуют
На морозной мостовой.

Да веселый, да румяный,
Озорной и чернобровый
На Демидов переулок
Не вернется никогда!

Такие стихи у Иванова вообще редки, они как будто написаны от лица дебелой кустодиевской купчихи.
До войны Г. Иванов некоторое время был женат на француженке Габриэли. Потом она с ним разошлась и уехала во Францию.
В 20-е годы поэт встретил и полюбил молодую поэтессу Ирину Одоевцеву. Многие стихи «Садов» согреты этой любовью.

Не о любви прошу, не о весне пою,
Но только ты одна послушай песнь мою,
И разве мог бы я, о, посуди сама,
Взглянуть на этот снег и не сойти с ума.

Обыкновенный день, обыкновенный сад,
Но почему кругом колокола звонят,
И соловьи поют, и на снегу цветы,
О, почему, ответь, или не знаешь ты?

И разве мог бы я, о, посуди сама,
В твои глаза взглянуть и не сойти с ума?
Не говорю «поверь», не говорю «услышь»,
Но знаю: ты теперь на тот же снег глядишь.

И за плечом твоим глядит любовь моя
На этот снежный рай, в котором ты и я.

Эти стихи уж никак не назовешь стилизованными и холодными. Если судить по внешним темам, стихи «Садов» могут показаться отрешенными от эпохи, но за ними угадывается окружающая поэта жизнь холодного и голодного Петрограда, наполненная известиями об исчезновении и гибели близких людей.

Легкий месяц блеснет
над крестами забытых могил,
Томный луч озарит
разрушений унылую груду.
Теплый вечер вздохнет:
я травою и облаком был,
Человеческим сердцем я тоже
когда-нибудь буду...

Несколько романсов на слова Георгия Иванова написал А. Н. Вертинский, у которого был безошибочный слух на настоящую поэзию. Самым известным из них было танго «Над розовым морем», которым артист в 1946 году неизменно открывал свои концерты, не называя имени автора текста, непроизносимого в те годы.
Большую часть своей молодости Георгий Иванов прожил в Петербурге. Этот удивительный город встает в его стихах пластическими образами, в которых, кажется, застыла его история. Это уже не акмеизм, это настоящий реализм.

Был пятый час утра, и барабанный бой
Сливался с музыкой воинственно-манерной,
Он вел гвардейский взвод и видел пред собой
Деревья, мелкий снег и замок Инженерный.

Желтела сквозь туман ноябрьская заря,
И ветер шелестел осенними шелками.
Он знал, что каждый день летят фельдъегеря
В морозную Сибирь, где звон над рудниками.

Быть может, это час, отмеченный судьбой,
И он своих солдат неправильно расставил,
И гневно ждет его с трясущейся губой
На взмыленном коне Самодержавный Павел.

– «Здорово, молодцы!» Ответный крик в ушах,
Курносое лицо сквозь частый снег мелькнуло.
До завтра – пронесло. И отлегает страх
С торжественной волной приветственного гула.

В 1922 году Георгий Иванов покидает родину вместе с Ириной Одоевцевой. У отца его молодой жены в Риге были доходные дома, что позволило им какое-то время жить безбедно. Получив наследство, супруги переехали в Париж, жили в районе Булонского леса, потом перебрались в Биарриц. Но именно там тоска о покинутой Родине делает Г. Иванова своеобразным, ни на кого не похожим трагическим поэтом.
В парижском сборнике «Розы» звучит живая человеческая боль. То, что он очень чувствовал Россию и ее беды, показывает стихотворение 1930 года:

Россия, Россия «рабоче-крестьянская» –
И как не отчаяться! –
Едва началось твое счастье цыганское,
И вот уж кончается.

Деревни голодные, степи бесплодные...
И лед твой не тронется –
Едва поднялось твое солнце холодное,
И вот уже клонится.

Жизнь эмиграции он видит в ироническом ракурсе.

Как вы когда-то разборчивы были,
О дорогие мои!
Водки не пили, ее не любили,
Предпочитали Нюи.

Стал нашим хлебом – цианистый калий,
Нашей водой – сулема.
Что ж? Притерпелись и попривыкали,
Не посходили с ума.

Даже напротив – в бессмысленно-злобном
Мире – противимся злу:
Ласково кружимся в вальсе загробном
На эмигрантском балу.

Георгий Адамович писал, что сборник следовало бы скорее назвать «Пепел», если бы такого названия не было уже у Андрея Белого.

Душа черства. И с каждым днем черствей.
– Я гибну. Дай мне руку. – Нет ответа.
Еще я вслушиваюсь в шум ветвей,
Еще люблю игру теней и света.

Да, я еще живу. Но что мне в том,
Когда я больше не имею власти
Соединить в создании одном
Прекрасного разрозненные части.

Нет, ни мастерство, ни дар провидения не оставляли его. Просто терялась ближайшая духовная перспектива, что приводило его в отчаяние, порождавшее ощущение непреодолимого тупика. Таким вот стихам впору быть написанными не во Франции, скорее в России.

Я научился понемногу
Шагать со всеми – рядом, в ногу,
По пустякам не волноваться
И правилам повиноваться.

Встают – встаю. Садятся – сяду.
Стозначный номер помню свой,
Лояльно благодарен аду
За звездный кров над головой.

Стихи Георгия Иванова не эпичны. Но и на лирические в привычном смысле слова они не похожи. Они передают ощущение человека, оказавшегося у последней грани, за которой уже небытие. Другого такого поэта не было.

Я не стал не лучше и не хуже.
Под ногами тот же прах земной,
Только расстоянье стало уже
Между вечной музыкой и мной.

Жду, когда исчезнет расстоянье,
Жду, когда исчезнут все слова
И душа провалится в сиянье
Катастрофы или торжества.

Во Франции ему места не находилось, печатался он в основном в американском «Новом журнале». В окружающем его мире стихи оказывались никому не нужны. По свидетельству одного из друзей Георгия Владимировича, «последний вечер в Малом зале Русской консерватории в Париже, где он читал свои стихи, не набрал и сорока человек».

По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафе сидим,
Но настоящих слов мы не находим,
А приблизительных мы больше не хотим.

И что же делать? В Петербург вернуться?
Влюбиться? Или Опера взорвать?
Иль просто лечь в холодную кровать,
Закрыть глаза и больше не проснуться...

В 1937 году вышел последний сборник Г. Иванова, который был назван, как первый, – «Отплытье на остров Цитеру».
Перед войной и частично в войну он и Ирина Одоевцева жили в Биаррице, в своем доме. В войну дом разбомбили, драгоценности, в которые было вложено все накопленное ими, исчезли неизвестно куда, и последние годы они доживали в бедности.
С 1946 года они жили в Париже, но пытались устроиться в какой-нибудь дом престарелых, хотя обоим было едва за пятьдесят. В 1955 году им удалось этого добиться. Они поселились в Иер-ле-Пальмье около Ниццы. Он со свойственным ему юмором называл себя «иеромонахом».
Но оказалось, что климат юга Франции ему не подходит: у поэта стало повышаться давление, начало сдавать и сердце. Хлопоты о том, чтобы переместиться ближе к Парижу, не увенчались успехом – живет, мол, человек у моря, чего ему еще надо?
В 1958 году он умер на больничной койке, чего почему-то всегда боялся.
Последние его стихи обращены к жене.

Поговори со мной ещё немного,
Не засыпай до утренней зари,
Уже кончается моя дорога,
О, говори со мною, говори!

Пускай прелестных звуков столкновенье,
Картавый, легкий голос твой
Преобразят стихотворенье
Последнее, написанное мной.

Уместно здесь напомнить излюбленную мысль поэта Наума Коржавина, что задачей поэта является не запечатление, а преодоление мирового хаоса и безобразия, поскольку поэт при всех условиях – сын гармонии. У поэта Георгия Иванова не оказалось сил для такого преодоления, зато ужас перед мировым хаосом он передал как никто. И этим выполнил свою миссию, возложенную на него временем, таким непростым и беспощадным.

– Когда-нибудь, когда устанешь ты,
Устанешь до последнего предела...
– Но я и так устал до тошноты,
До отвращения...
- Тогда другое дело.
Тогда – спокойно, не спеша проверь
Все мысли, все дела, все ощущенья –
И, если перевесит отвращенье –
Завидую тебе: перед тобою дверь
Распахнута в восторг развоплощенья.


Литература
1. Берберова Н. Курсив мой. – М.: Согласие, 1996.
2. Богомолов Н. Талант двойного зренья. – Вопросы литературы. 1989. № 2.
3. Иванов Г. В. Собр. соч. в 3 тт. – М.: Согласие, 1994.
4. Мандельштам Н. Я. Вторая книга. – М.: Московский рабочий, 1990.
5. Одоевцева И. На берегах Невы. – М.: Художественная литература, 1988.
6. Одоевцева И. На берегах Сены // Звезда. 1988. № 8-12.
7. Свентицкий А. Лики поэтов. Г. Иванов // Журнал журналов. 1916. № 35.
8. Смирнов Вл. Провидение вкуса // День. 1993. № 11.
9. Терапиано Ю. Варианты. – Мюнхен: Мосты, 1961. Книга 6.