Посреди океана. Глава 29

Бывает, накатит в душу непонятная апатия.
В памяти медленно перелистываются все жизненные неудачи и обиды.
Всё валится из рук. Хочется лечь в постель и лежать без движения, уставясь в одну
точку. Чувствуешь себя глубоко несчастным, в душе пустота и бессилие. Не находится
сил даже на слёзы, на вспышку гнева. Ни на что, кроме жалости к себе. Да и та
как-то далека и потусторонне равнодушна.
Медленно и лениво тянется время, безрадостно и безжизненно.
Правда, за эти казалось бы мёртвые часы, находятся для себя утешающие фразы и
успокаивающие искорки надежды.

И когда Инге хотелось чем-то утешить себя, помимо писательствования, она ставила на
проигрыватель какую-нибудь пластинку и подходила к окну.
Там, за окном, шли люди.
От трамвайной остановки на одной шоссейной дороги к другой, параллельной, мимо
"муравейника" протоптана тропинка. По которой всё время тянулась цепочка людей.

Ставишь грустную мелодию... Потом какую-нибудь бешеную...
Вот люди высыпаются из трамвая. Идут по своим делам. Все по-разному. Кто быстро,
кто медленно, кто вприпрыжку, кто вразвалочку...
Но у всех получается ритмично, под музыку, которая играет у Инги в комнате.
Как будто они её слышат?

Может, и в жизни так?
Все мы живём по-разному. Кто правильно, кто не очень, кто стремится к чему-то,
кто живёт бесцельно...
Но все мы как будто бьёмся в ритме чьей-то невидимой музыки.

Музыка общей судьбы, общего случая, чьей-то высшей воли... Мы все движемся в
ритме этой музыки.

Но вот в данный момент музыку ставит Инга. Какую захочет, какую понравится.
Особенно лихо люди вышагивают под Битлов "Любовь не купишь!"
Никто ведь никак не может что-либо слышать с четвертого этажа "муравейника“.
А шли так, будто её музыка у них в голове звучала...

Так и с творчеством.
Когда она напишет что-то такое и так, чтобы люди, читая, прониклись музыкой её
души, которая помимо их воли прорастет в них, заставляя набрать нужный жизненный
ритм... Тогда пусть чуть-чуть, но всё же удастся приблизиться к Тому, под чью музыку
движемся по жизни мы все. Хотя не слышим, не подозреваем о ней...
А если постараться услышать? Если уверовать в неё?

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Тринадцатое мая.   Реальность, подобно рассветному солнцу, пробивающемуся сквозь
плотный туман предутреннего сна, казалось, подталкивала меня к пробуждению,
подспудно извещая, что пора вставать. Но дрёма никак не хотела выпускать моё
сознание из своих мягких лап.

Такие сны красивые снились!
Правда, сейчас помнятся только какие-то бессвязные обрывки, разрозненные живые
картинки...
Сначала возникла извилистая узкая тропка, которая уводила меня куда-то вдаль сквозь
берёзовую, залитую солнцем рощу, чуть принакрывшуюся ясной, нежной, весенней
зеленью.
Потом как будто бы мы с мамой в Детском мире. Все полки уставлены роскошными,
яркими игрушками. А в центре магазина красовался большой фонтан, вокруг которого
дети катались на роликах.
И вот маму я уже потеряла из виду. Но ощущаю, будто я тоже вместе со всеми мчусь
на роликах. Причем, я сама толком не осознаю, маленькая я или взрослая. Я не вижу
себя, лишь чувствую, что качусь в общем потоке. Но только окружающие довольны
своим движением, а меня это раздражает. Я злюсь и думаю про себя: "На кой чёрт
придумали здесь эти ролики!"
Затем вдруг я вижу, что рисую акварелью. Да так красиво у меня получается, такие
нежные, слегка размытые очертания моих картин и непередаваемая игра оттенков,
перетекание из одного в другой... Что-то такое неуловимое, непонятное получалось
под моей кистью. Но главное, мне самой это всё так нравится. И я испытываю
необыкновенное удовольствие от своего творчества, какое-то радостное удивление,
лёгкое, возвышающее душу чувство...

Но реальность всё-таки проклюнулась сквозь тёплый кокон сна. И пробудила меня.

Проснулась  и чувствую, что улыбаюсь, всё ещё находясь в настроении сна.
Не сразу доходит до меня, где я и что я.

В этот же миг, по всей вероятности, проснулась и Анюта.
Увидев, что она спрыгнула вниз из своего ящика, спросила её сонным голосом:

- Который час?

- Без десяти, - буркнула она.

- Без десяти шесть? - с надеждой в голосе уточнила я.

- Нет. Семь! - бросила она мрачно.

- Как?! - не поверила я своим ушам.

- Да вот так!  - с оттенком непонятного злорадства произнесла она.

Я вскочила. Нацепила халат. И побежала быстрее, чем на тех роликах во сне,
умываться. В женской комнате столкнулась с буфетчицей, которая, увидев мою
заспанную рожу, не упустила возможность укоризненно сообщить, что вот она, между прочим, встала в полшестого!

До начала завтрака я успела-таки кое-как по-быстренькому подмести коридор и трап.
Анюта и того не сделала. Ей надо было успеть накрыть к завтраку столы.


Оказывается, ночью мы подошли к базе и стоим пришвартованные.

Едва закончился завтрак, мы с Анютой помчались наверх, на шлюпочную.

Совсем сегодня обнаглели! Мало того, что проспали утром и толком ничего не успели
убрать до завтрака, так ещё и после не стали особенно убиваться по этому поводу. А
плюнув на свои неубранные объекты, отправились глазеть на плавбазу, возле которого
притулился наш "Лазурит".
По сравнению с нашим суденышком, она выглядела просто огромной. Трудно судить
во сколько раз база была больше, в три раза, в пять? Если бы не резиновые кранцы, старые автомобильные покрышки, прирепленные к борту базы и отделявшие одно судно
от другого, то беднягу БМРТ размолотило бы после парочки ударов о мощный бок
солидного соседа, на который то и дело швыряло волной.

С другой стороны базы пришвартовался ленинградский " Толбачек“, пришедший
разгружать готовую продукцию.
А мы планировали получить продовольствие, топливо и тоже разгрузиться. Но так как
ленинградцы немного опередили нас, то кран с базы работал на них, перенося из
трюмов "Толбачека" короба с рыбой. А какая-то девица в клетчатом пальто считала
их и записывала итоги счёта к себе в блокнот.

К нам подошёл Анзор. Потрепался о том, о сём и, окликнув счётчицу с базы,
попросил её позвать токаря.
Через несколько минут она вернулась в сопровождении статного, смуглого парня.
Мы с Анютой сначала подумали, что он земляк Анзора. Такой же черноглазый,
черноволосый. В общем, с ярко выраженной кавказской внешностью. И он на самом
деле оказался кавказцем, но только не грузином, как мы предполагали, а армянином.

Анзор так обрадовался, увидев его, что мы решили было, будто они давние хорошие
приятели, разлученные морем и вот встретившиеся.
Однако знакомство двух токарей произошло тут же, на наших глазах. Того, другого,
звали Арменом.

Они немножко были смущены поначалу. Но потом быстро освоились и после фраз,
общепринятых при завязывании нового знакомства, стали оживлённо задавать друг
другу вопросы о работе, о начальстве, о заработках.

Армен нет-нет да бросал заинтересованные взгляды в нашу с Анютой сторону.
Наконец, не выдержал и с восхищенной улыбкой заметил:

- Какие у вас девочки красивые!

- А у вас нету, что ли? - поинтересовался Анзор.
А сам, между тем, выпятил гордо грудь и поглядывал то на нас, то на собеседника
с таким видом, словно мы были его родные дети, удостоившиеся заслуженной
похвалы.

- А, у нас! - Армен поморщился и безнадёжно махнул рукой: - Три калеки с
половиной, и те без зубов!

Анзор засмеялся довольным смехом и возгордился ещё пуще. Казалось, он всем своим
видом хотел дать понять коллеге, что имеет к нам очень даже не последнее отношение.
И уловив в глазах нового приятеля нечто вроде почтительности, замешанной на малой
толике зависти, он ещё больше расправил плечи. А затем окинул Армена понимающим
и по-доброму снисходительным взглядом, как если бы искренне сожалел, что тот был
менее везучим в данном вопросе.

Дальше разговор снова зашёл о токарках и "машинах".

Мы с Анютой убежали в кормовую рубку, чтобы им не мешать. Но где-то через
полчасика Анзор поднялся к нам, а с ним Юрка-сварщик и оба слесаря. Один из
них тот самый Толик, который был с токарем на берегу, когда они нас с Анютой
в ресторан приглашали, и который любит музицировать в кают-компании, за что
буфетчица его называет Шопеном. Анюта тоже его так иногда называет, но я -
никогда. Потому что мне очень нравится музыка Шопена и не нравится этот слесарь.
У него белое-белое безгубое лицо, посыпанное редкими бледными веснушками. И
зелёные, с хищным блеском глаза.
Глядя на него, мне приходит на ум, что этот человек, должно быть, чересчур жадный
и завистливый. Про второе качество ничего не знаю. Но первое, если судить по
рассказам Анзора, активно присутствовало в Толике. Хотя и говорят, что каждый
человек больше хороший, чем плохой, но мне этот тип неприятен. Мне всё в нём
не нравится. Его суетливая, семенящая походка, и мешковатость, и толстозадость,
и манера отводить глаза под взглядом собеседника.

Кстати, в рембригаде его тоже недолюбливают.
Анзор второй рейс в его обществе делает, и нет-нет да отпустит в адрес слесаря
что-нибудь нелицеприятное. По крайней мере, из его реплик я поняла, что Толян как
работник большой ценности не представляет, ленивый и несообразительный. Как человек,
жадный. Как друг, на подлянку способный.
А Юрка-сварщик, тот его откровенно терпеть не может, и зовёт не иначе как Жопен.
Или ещё как-нибудь покрепче в его адрес завернёт.

Хотя буфетчица и Анюта находят Толика очень симпатичным.
У меня наверное по-другому зрение устроено: сколько смотрю, никакой симпатичности
не вижу.
Помнится, я ему об этом даже сказала как-то раз, в самом начале рейса. Когда
первый день самостоятельно работала в мойке, а Анюта обслуживала в салоне.

Этот тип, просунув голову в амбразуру, стал плести какую-то чушь про замужество.

- Что-что? - не поняла я.

- Или я тебе не нравлюсь? - спросил он, самоуверенно вылупив глаза.

- Нет, - ответила я совершенно искренне.

- Я же не навсегда предлагаю, а хотя бы на рейс, - захихикал он.

- Сходи лучше к прачке, ей предложи. Может, ещё не опоздал, - послала его я.
Хотя на деле хотелось послать гораздо подальше.

Второй слесарь, тоже тип не из приятных, носил со мной одинаковую фамилию.
Послал же Господь однофамильца!
Этот Соколов, длинный курчавый блондин лет сорока. Судя по всему, жизнью хорошо
потрепанный. С маленькими серыми глазками и недовольными складками по краям
толстогубого рта.
Когда у него настроение более-менее хорошее, он называет меня либо родственницей,
либо сестрой. Но это бывает редко. Как правило, настроение у него плохое. Глазки
его, похожие на шляпки гвоздей, чаще всего посверкивают сердито, Этот слесарь
постоянно чем-нибудь озлоблен.

Не отличался он жизнерадостным настроением и на этот раз.
Не помню уже, с чего завёлся наш разговор, но Соколов вдруг разнервничался и стал
доказывать нам с Анютой, что мы теперь всю жизнь будем ходить в море.

- Засосёт, засосёт вас эта трясина! - со злостью бросал он свои пророчества.

- Откуда в вас такая уверенность? - позволила себе усомниться я.

- Заработаем денег, придём на берег, учиться поступим, - предположила Анюта.

- Навидался я таких, как вы! - враждебно произнес слесарь и махнул в сторону базы
рукой. - Все говорили, последний рейс, последний рейс! А сами уже состарились в
морях.

- Ну хорошо, я ещё, может, поверила бы, что так и будет, если бы работа была
любимая. А то ведь драить палубу и мыть грязные тарелки всю жизнь как-то обидно,
когда столько перед тобой других возможностей! - обратилась я к однофамильцу,
который ссутулившись и спрятав руки в карманах, исподлобья смотрел то на меня, то
на Анюту. - Была бы я старпомом или штурманом, тогда бы вы могли с полным
правом так утверждать. А я официант-уборщик. За что здесь цепляться?

- Всё дело в деньгах, а не в работе! - сердито воскликнул Воробьёв. - Как вы это
не понимаете?!

- А причем здесь деньги? - удивилась я.

Его аж перекосило от моей бестолковости.

- Вот сейчас вы деньгами не пользуетесь, так? И за полгода совсем потеряете в них
ориентацию. Придёте на берег, вам станет всё равно: червонец или сотня!

- Ну прямо уж! - недоверчиво усмехнулась Анюта.

- Вот, к примеру, за рейс получите рублей девятсот, а то и тысячу! Таких денег вы
раньше не знали. Ведь не знали же? Нет?

- Ну, допустим, - неохотно согласилась я.

- Вот. Побудете на берегу, быстренько всё спустите. И опять в море!

- Ну да, тысячу спустим! - не поверила Анюта.

- Как пить дать! Здесь отвыкните от всего, а на берегу всего сразу захочется! -
разошёлся Соколов.

- Не в деньгах счастье! - возразила я, применив затрепанную фразу, из-за чего она
потеряла свою убедительность и окончательно вывела из себя всю рембригаду целиком.

Они замахали на меня руками и обстреляли такими взглядами, как если бы я
предложила им нарядиться в женские тряпки, причем совершенно немодные и
безнадежно устаревшие.

- А в чём же тогда? - ехидно спросил Толик.

- У кого - в чём! А для меня главное, чтобы жизнь интересная была.

- Что же тут интересного, жить без денег?! - презрительно скривился Соколов. -
Засосёт, засосёт трясина! Будете такими же, как прачка!

- Не жди меня, мама, хорошего сына! Твой сын уж не тот, что был вчера!
Меня засосала опасная трясина! Кондуктор, нажми на тормоза! - диким голосом
запел-заорал сварщик, ставя тем самым выразительную точку нашему разговору.