Прогулки в пещерах памяти. 19

Возвращаюсь в сентябрь 67 года.
Теперь в моей судьбе была Москва.

Путь  от восточной окраины нашей страны до её столицы  по воздуху занял   12  лётных часов и был проделан мной уже во второй раз. Погода на всём пути стояла ясная, и большую часть пути я с высоты 10 километров обозревал нашу землю.

И вот я в Москве!
После приземления осмотрел здание Внуковского аэропорта, а затем сел в экспресс и по Ленинскому проспекту въехал в город.
По дороге без устали крутил головой, видел и узнавал некоторые магазины из тех, что называла мне Людмила.
В канцелярии пединститута имени Ленина на Малой Пироговской (станция метро «Фрунзенская»  или «Спортивная») оформил свои документы.

Получил место для проживания в новом 10-ти этажном  общежитии на улице Космонавтов N 13 (станция метро “ВДНХ”),
в комнате на четырёх человек под номером 544,
и тут же выехал электричкой  в Рязань.

Всё вокруг  было новым для меня.
В Москве я не был 12 лет, а в Рязани не был никогда.

Мне предстояло впервые встретиться со своей новой роднёй, которую я знал пока только по рассказам Людмилы.

18 сентября 1967 года в 21 час я впервые ступил на рязанскую землю.

Осматриваться было некогда.
Быстро взял на привокзальной площади такси, назвал адрес (улица Маяковского 100) и через  какие – нибудь пять минут был на месте.

Типичный старый частный купеческий дом конца  прошлого века, переделанный внутри на несколько отдельных квартир.

Из всех квартир лишь квартира Ряховских выходила своей дверью и своими окнами на улицу; остальные, а их ещё было много, выходили во двор.
 
Как видно меня здесь поджидали.
Дверь тут же отворилась, из неё навстречу мне выбежала возбуждённо – радостная молодая женщина и попала как раз в мои объятия.
Для меня не было сомнений, что это старшая сестра Людмилы -  Валентина.
Через плечо Вали я  заметил, что в дверном проёме стоит, смущаясь, паренёк.
И здесь я не сомневался в том, что это Толик, Валин сын.

Мы вошли в дом, где меня встретила Ирина Ивановна.
Все мы подружились очень быстро, и я не помню ни одной  минуты неловкости или  стеснительности.
Стол для гостя был уже накрыт.
Картошка, консервированные огурцы и помидоры, котлеты, арбуз, красивые красные яблоки и две бутылки:
в одной водка, в другой вино.
Легли за полночь, а уже в 6 часов утра я был на ногах.
За мной встали все, вместе позавтракали, и я пошёл проводить Валю к электричке на станцию Рязань – 2.

Работала она в деревенской школе,  за 15  километров от Рязани, учителем русского языка и литературы.
Приходилось каждый день ездить туда и обратно.
Но её это нисколько не обескураживало, она любила свою работу, своих учеников, свою школу, и наотрез отвергала любые предложения перейти работать  в одну из школ города.
Мало того, она очень любила пешую ходьбу  и старалась не пользоваться транспортом, а ходить пешком из дома до станции  и от станции домой.
А это ни много,  ни мало -  километров 5 -  а то и больше  в оба конца.

Жили они прямо в центре города.
Рядом площадь Ленина, на которой проходили все праздничные парады.

Улица Революции, которая брала своё начало от Набережной  реки Трубеж и красавца Успенского Собора средневековой постройки.
Широкий Первомайский проспект, который приводил к двум Рязанским железнодорожным вокзалам.
Пройдя вместе с Валей  пешком весь Первомайский проспект   и, проводив её на электричку, я тем же путём,  уже самостоятельно, вернулся назад  к дому на Маяковского 100, где меня уже поджидала Ирина Ивановна,  с которой мы сразу, ещё вчера,  перешли на «ты», и я стал  называть  её  «мамой».
Она, зная о том, что у меня в запасе  есть только 2 дня, торопилась познакомить меня с семьёй своей средней дочери Зои
и семьёй своего сына Анатолия.

За утренним чаем,  она больше всего говорила о том, как благодарна своей Людмиле за то, что та всегда помнит и заботится о ней,  помогает ей.

- Ещё когда в школе училась, бывалоча, у меня день рождения  или праздник какой, всегда мне подарочек сделает.
Спросишь, где деньги-то взяла?
Накопила, говорит. Ты мне в школу на пирожки даёшь, а я пирожки не ем, а деньги собираю.И апосля, когда в институте училась, на свою стипендию всегда мне подарочки делала.И  Александре Семёновне в её день рождения  всегда килограмм самых дорогих конфет отбирала и дарила.
Любит она у меня людям приятное   сделать.
И  как  в Магадан  уехала, опять меня не забывала. Пенсия моя 44 рубля,  на двух участках дворником  улицы мету,  да она мне каждый месяц  деньги  высылает. Мне и хватает.
Не только на себя, внучат у меня 6 человек, тому конфетку, тому пряник, а то и платьице  купишь, и на душе как-то спокойней становится.
И сейчас вот –  у вас семья, ребёнок, своих забот хватает, а вы меня всё не забываете, каждый месяц деньги шлёте.
Теперь - то я их прячу, берегу на ваш приезд в Рязань.
Вот приедете в отпуск, буду вас фруктами да овощами кормить: знаю, как на Севере с этим плохо.

Часов в одиннадцать мы вышли с ней из дома, и я осмотрелся вокруг.

В ста метрах  от меня Рязанское высшее  воздушно - десантное училище, о котором мне рассказывала Людмила.

Через дорогу тот самый скверик, который насадили  на месте старого Сенного рынка  и где сейчас красовался памятник в честь боевого содружества СССР и Польши в Великой Отечественной войне.

Перешли на ту сторону, сели в троллейбус N 6.
Вышли вскоре на другой площади, красоту которой придавало огромное здание областного драмтеатра с массивными круглыми  колоннами,  бассейн с фонтанчиками.
 
Мама, мой первый гид по Рязани, поясняла:

- Это площадь Театральная. Недавно такая красивая стала. Наш секретарь партейный, Ларионов, царствие ему небесное, постарался.
Рязань до него была на вид  как деревня большая, коровы по улицам ходили. Ларионов как взялся за дело, как начал всё везде переделывать,  строить, украшать. Первым делом на Набережной порядок навёл. До него там всю местность в свалку превратили. А сейчас люди туда гулять ходят. Скверики чистые, трава и кусты подстриженные, клумбы с цветами, фонтан, «Солнышком» называется, скамейки везде удобные стоят. Приедете с Людмилой в отпуск, она тебе всё покажет.

За разговором, дворами вышли на улицу Фирсова, названную так в честь  советского солдата - рязанца, повторившего подвиг Александра Матросова.

Зоя жила в пятиэтажном доме типовой постройки. Занимала 2-х комнатную квартиру на четвёртом этаже. Весь прилегающий к дому район был, руками и стараниями жильцов, отлично озеленён.
Во дворах беседки, лавочки в тенистых местах, палисадники под окнами, по бокам пешеходных тропинок густая трава, красные и жёлтые  опавшие листья.
Рядом, через дорогу, за металлическим забором, большой тополиный парк с тёмными пятнами грачиных гнёзд на вершинах деревьев, тенистыми аллеями и запахом прелой земли.

Зоя оказалась весёлой, громкоголосой, деловой и компанейской женщиной, которая без всяких церемоний бросилась меня обнимать и целовать, восторженно приговаривая при этом:
«Ой, наш Женечка приехал! Вот радость - то у нас какая! Давай, дорогой, садись сразу за стол. Мы с тобой сейчас  за встречу выпьем!».

Через два часа мы с мамой вышли от Зои  и проделали обратный путь  к дому, купив по дороге мне  шляпу, бутылку рома, хорошей колбасы и большой кусок свиного мяса.
Мама принялась готовиться к вечернему приходу гостей – такие тут были порядки.

Сейчас, когда я пишу эти строчки, мне пришла в голову мысль подсчитать тогдашний мамин возраст, и я с большим удивлением узрел, что в 1967 году ей было 65 лет.

Но тогда, да и после этого, мы видели её целыми днями в работе;
в кипучей, разнообразной работе,
и нам не приходило в голову, что её возраст далеко перевалил за женский пенсионный, что у неё могут быть какие-нибудь возрастные проблемы, что её надо от чего-то освободить, в чём-то облегчить её бесконечные обязанности, создать условия для полноценного отдыха.
Всё вертелось, всё  крутилось, каждый был занят своими делами, и маме была предоставлена полная свобода - работать на всю катушку совсем не считаясь со своим возрастом.

Вечером пришли гости.
Я увидел всю большую семью Анатолия (своего теперешнего шурина, родного брата Людмилы):
его жену Шуру и четырёх их детей –
Галю, Ирину, Лену и Люсю.
Пришли дворовые соседи Шинтяковы и  Архиповы.
Я познакомился с Людиной  детской и школьной подругой Ниной Шинтяковой и её мамой, тётей Шурой.
Увидел типичную русскую красавицу во цвете лет,Анечку Архипову и её взрослую дочь Ларису.
Присмотрелся к её свекрови  «тёте Моте», о которой был наслышан от Людмилы, как о совершенно спившемся человеке.
Откликнулись на приглашение и Чудовские:
Николай Михайлович, его жена Лида и их дочь Люда.
За столом было тесно, шумно и весело.
Произносились тосты, сыпались шутки,  громко звучали песни, под конец дошло и до пляски. Яростнее всех отплясывала  под   уличные хулиганские частушки Зоя.

За столом слева от меня сидела тётя Мотя, которая следила за тем, чтобы мой стаканчик не стоял пустым, и каждый раз, чокаясь со мной своим большим стаканом,  повторяла:
« Уважь меня, милок! Уважь Христа ради!».
На следующий день, встретив во дворе Ирину Ивановну, она сказала ей:

- Ты Люсе напиши, что муж у  неё  такой уж хороший, что даже пробу негде поставить.

Назавтра был сбор у Анатолия Степановича.
Начало назначено на 18 часов.

Валя на этот день отпросилась с работы и с утра до обеда водила меня по Рязани.
Увидел я многое, и впечатления от этой прогулки остались хорошие.
Вечер провели у Анатолия, в его 2-х комнатной квартире на улице Пушкина, дом N4.
Квартира находилась на 5-м этаже, балкон выходил в хорошо озеленённый, ухоженный двор.
Рядом с их домом на большой территории раскинулся городской парк, известный в народе под названием "«Рюминская роща» с длинной лентой прудов, аттракционов, павильонов и кафе.

Вся территория парка была густо уставлена могучими столетними деревьями. Их высокие и густые кроны  создавали идеальную прохладу в любой, самый жаркий летний день.
А через дорогу от их дома красовалось красивое и очень большое здание-комплекс знаменитого Рязанского радио университета.

Два вечера, проведённые за накрытыми столами, уставленными закуской и бутылками с самогоном,  навели меня на   вывод относительно родного брата Людмилы, Анатолия.

И этот вывод были не в его пользу:
пить любит, но пить не умеет, то есть напивается бесконтрольно, до  «положения риз».

Но последующие наши встречи, не только за бутылкой, но и в работе, позволили мне увидеть его с разных сторон, и у меня о нём сложилось более полное  и разностороннее мнение, в большинстве своём не только положительное, но и  глубоко уважительное.

21 сентября, уже к обеду, я был в Москве.
В комнате №N 544, кроме меня,  поселились:

• заведующий художественно-графической кафедрой Хабаровского пединститута, который представился мне только по имени – Степан;

• ботаник из Ульяновска, вечно корпящий над завершением своей кандидатской диссертацией;

• математик  из Кемерово лет 50-ти, так же занятый доводкой своей диссертации.

С первого же дня мы подружились со Степаном.
И по складу характера и по взглядам на жизнь он мне импонировал.

Художник-профессионал, он с первых же наших разговоров об изобразительном искусстве обратил моё внимание на такие стороны живописи и архитектуры, которые для меня являлись  «тёмным лесом».
Работал он над двумя картинами:
«Выход первых землепроходцев к Охотскому морю» и  «Хирурги».

В первый же свободный день я побывал с ним на Красной площади и обошёл пешком  самые известные места в центре Москвы.
Москва неудержимо тянула меня на свои улицы, площади, скверы и парки, музеи и выставки.

На другой день  я один побывал на Ново-Девичьем кладбище.

Не спеша обошёл его всё, постоял у каждой могилы со знакомыми мне именами, а,  выходя из ворот на пустынную мостовую, неожиданно столкнулся лицом к лицу
с бывшим Председателем Совета Министров СССР, маршалом Советского Союза
Николаем Александровичем Булганиным.
Вот когда забегали у меня по коже мурашки.
Передо мной, руку протяни, – живая история!

Начало моих занятий на ФПК выглядело следующим образом.
Никто не собирался заниматься нами специально.
Для обязательных посещений был введён один день в неделю для наших посещений лекций по философии и по педагогике с психологией.
Выглядело это так.
Все курсанты собираются во вторник к 9 часам утра в Большую аудиторию, где им читают подряд 2 часа философию и  следующие 2 часа педагогику.
Все остальные дни недели каждый из нас работает по своему индивидуальному плану. Один над диссертацией, другой готовит статью к печати, третий углубляет знания по узкому вопросу на спец. семинаре, четвёртый посещает спецкурс и ходит в  архив, пятый перемещается из института в институт и под видом студента посещает лекции  «звёзд», корифеев науки.

Моё  же положение было отличным от других – за моими плечами не было ничего.
Я даже не знал точно, какой курс на кафедре мне придётся самостоятельно читать, вернувшись с этих курсов.
Был сделан лишь намёк   на  «Новую и новейшую историю»  как Запада, так и Востока.
Поэтому для меня было логичным заняться подготовкой своего курса лекций.
Я составил свой индивидуальный план, включив в него, кроме работы в библиотеке имени Ленина, посещение лекций ведущих специалистов по вопросам Новой и новейшей истории, таких,
как академик Минц Александр Львович,
профессоров Хейфеца, Молока и Нарочницкого.

Вскоре я с удовольствием для себя узнал, что руководить нашей группой из 10 человек будет  «гроза историков» профессор Нарочницкий Алексей Леонтьевич.
Моим научным руководителем станет
профессор Молок  Александр Иванович.Ведущий специалист в стране по истории Парижской Коммуны.

Работать в библиотеке имени Ленина мне очень понравилось, до неё я знал только библиотеку нашего пединститута.
Первый мой библиотечный день продолжался 12 часов. Учился ориентироваться в картотечных лабиринтах, подбирая литературу для приготовления своего лекционного курса.
Дважды спускался в подвальный этаж, где находился библиотечный буфет.

Первый раз пообедал сосисками, второй раз поужинал сардельками, и был в восторге от качества тех и других.

Разбухшие, горячие, белые, пахучие и чертовски вкусные, будто сметанные!
Нигде и никогда больше мне не пришлось пробовать такой еды.

Первые 10 московских дней пролетели, как миг.
Каждый из этих дней был насыщен делами до предела.
К вечеру я валился с ног от усталости, но с утра начинал с удовольствием всё сначала.
Кроме запланированной работы, по собственной инициативе посетил теоретическую конференцию на которой впервые воочию увидел академика Минца, профессоров Хейфеца и Молока.
Прослушал выступление члена Политбюро компартии Венесуэлы - Гарсия Лорка.

В воскресный день посетил ВДНХ,так как наше общежитие находилось в 15 минутах ходьбы от него. За три часа осмотрел лишь 3 выставочных павильона, да и то в ускоренном темпе.
Однако сам себе  признал, что из всех посещений десятидневки  самое сильное впечатление произвело на меня посещение ВДНХ.

Вечерами писал письма Людмиле, не пропуская ни одного дня.
Писал и в Рязань.

Однажды от людей услышал новость о том, что о Магаданском пединституте в газете «Известия» напечатана большая статья журналиста Павла Демидова под названием «Третий ректор».
Люди эти передали мне кратко и содержание статьи со своим выводом:
«Теперь ректора обязательно снимут».

Запросил из дома статью и  подробности того, что сейчас происходит в нашем вузе.
Людмила статью выслала, но до меня она не дошла.
Такие случаи в громадном общежитии были не редкостью. Второе письмо с описанием внутри институтских  «баталий» я получил и тут же на него отреагировал:

@  «…Описанные тобой события и та роль, которую ты в них играешь, - писал я, - высоко-высоко поднимают твой авторитет в моих глазах.
Я горжусь тобой!
Ты умная и сильная.
У Андрея будет хорошая наследственность.
У меня же есть сокровище, которому нет цены.
Предмет моего беспокойства – твоё здоровье.
Ты должна хорошо, калорийно питаться!
Завтра же вышлю тебе посылку с мёдом.
Ешь его с белыми булками, намазанными маслом.
Ешь много раз в день.
Через месяц вышлю ещё».

Примерно через неделю, мне пришлось отвлечься от своих непосредственных дел и выполнить просьбу заведующей кафедрой литературы Магаданского пединститута
Елены Борисовны Калаповой,переданной мне в очередном письме Людмилы.

Она вместе с Людмилой участвовала
во «внутри институтских баталиях» на стороне ректора Крюкова, и просила меня разыскать в Московском областном педагогическом институте имени Крупской своего молодого сотрудника Кирьянова и передать ему её поручение.
Кирьянов в данный момент учился в московской аспирантуре, и ему было удобней и сподручней найти нужного Калаповой человека  «высокого ранга» и от её имени попросить его вмешаться
в «Магаданский конфликт».

Кирьянова я нашёл не сразу.
Это было длинное по расстоянию и долгое по времени путешествие по Москве.
Оно познакомило меня с окраинной Москвой, её улочками средневековой ширины, дореволюционными домами, и в конце пути с незавидными условиями жизни московских аспирантов.
Кирьянова я нашёл в общежитии, находившемся в узком переулке, который (как я узнал позже) до революции был заставлен  « домами терпимости».
И вот, в одном из таких мрачных на вид домов, я встретился с нашим  аспирантом.
Та комната, в которой он жил, не поддаётся моему описанию.
В сараях бывает и чище и безопасней.
Кирьянов сказал мне, что в таких же условиях живут все 400 аспирантов пединститута Крупской.
Кирьянов (как мне показалось) обрадовался моему появлению здесь, мы долго с ним говорили, и он обещал просьбу Калаповой выполнить.
Очень ценным для меня оказалось то, что Кирьянов посоветовал мне работать по созданию своего лекционного курса не в библиотеке имени Ленина,
а в Исторической библиотеке,и рассказал, как туда добраться.

Я не стал откладывать дело в долгий ящик, и тут же из переулка «терпимости» поехал разыскивать нужную мне библиотеку.
Нашел без проблем и задержался в ней  несколько часов. Оформил и получил читательский билет, осмотрел читальные залы, рабочие комнаты и вынужден был согласиться с Кирьяновым о целесообразности своего перехода сюда по следующим причинам:
для каждого раздела истории (история  СССР, история Стран Востока, Всеобщая история) имеются отдельные читальные залы с обширнейшей литературой;
студенты и учителя средних школ имеют  специально для них приспособленный зал;
в залах тишина, уют, много зелени, удобная и не такая громоздкая картотека, как в Ленинке.
Работать с ней можно сидя в мягком кресле.
Зал, в котором мне пришлось бы заниматься, имеет 30 столов (на каждого работающего стол отдельный), из которых постоянно занято не больше 15 столов.

Путь в Историческую библиотеку предельно прост.
Садишься у общежития, в автобус 98 (ул. П. Корчагина - площадь Ногина), и едешь до самого конца.
Пять минут пешего пути по переулку, и ты у цели.
В этой библиотеке работает  МБА (Межбиблиотечный абонемент).
Книга высылается по требованию даже в том случае, если она присутствует в одном экземпляре.
Я не ушёл из библиотеки прежде, чем не узнал  и не увидел всё это, да к тому же взял подшивку газеты «Известия» и познакомился в ней со статьёй Демидова «Третий ректор».

Твёрдо решил перебираться для работы в эту библиотеку  и выполнил это в следующий же день.
Занял столик в удобном для себя месте, познакомился с дежурной в своём зале, которая заверила меня в том, что я могу оставлять все свои документы и материалы в ящиках своего стола   нимало о них не беспокоясь, у них ещё никогда и ничего не пропадало.

В Москве всё это время стояла сухая, тёплая осень.
Не было ни одного дождя.
Над трамвайными путями были повешены жёлтые трафареты с надписью: «Листопад!».
Город завален фруктами и овощами, которых вовсе не бывало в Магадане. Я уже попробовал и арбуза, и персиков, и крупных красно-жёлтых яблок.

В ближний воскресный день я задумал разыскать родного брата Ирины Ивановны –
Ряховского Филиппа Ивановича.
Мне о нём много хорошего рассказывала Людмила.
Москва настолько громадна (в восемь раз по площади больше Парижа), что её можно узнавать, познавать и открывать для себя годами.
Но у меня был адрес и советы к нему, данные мне Валентиной перед отъездом из Рязани.
Искать Филиппа Ивановича нужно было
в парке «Сокольники».
Жил он  по адресу:
6-й  лучевой просек, дом N 3.
 Пока я ходил по этому чудесному парку, загребая ногами толстый слой опавших листьев, меня прямо -  таки преследовал поднимающийся от земли тонкий аромат прелых листьев, напоминая  задушевно-грустную песню «Опавшие листья» в исполнении знаменитого французского певца Ива Монтана.

Чету Ряховских, - Филиппа Ивановича и его жену Марию Николаевну, я  разыскал, и пробыл у них в гостях 2 часа.
Дядя Филипп на прощанье подарил мне иллюстрированную схему Москвы и приложил к ней «Путеводитель по Москве».
Мы договорились с ним о новой встрече в следующее воскресенье, и она состоялась.

Повез меня дядя Филипп в Московский зоопарк, но он мне не пришёлся по душе.

Мне там показалось всё мрачно и грязно.
А катание детей на пони, которое я наблюдал, произвело на меня удручающее впечатление.

Жалкие замученные лошадёнки, зарабатывающие  свой овёс на фоне громадного бездельника слона; ребята-извозчики, которым всё надоело.
Я подумал даже о том, что не стал бы брать сюда своего Андрюшу.
После зоопарка дядя долго водил меня по парку «Сокольники».
Я увидел там энергичных людей на теннисных кортах,
волейбольных и баскетбольных площадках.

Видел выставочные павильоны,
зелёный театр,
открытую эстраду,
плавательный бассейн,
безлюдные аллеи,
пешеходные тропинки среди высокого леса.

Весь день у меня прошёл на ногах и в постоянном движении.

Вечером,  садясь в общежитии  уже по заведённой привычке за письма, подсчитал, что за первые 20 московских дней написал и отправил по разным адресам около 30 конвертов.

Такой прыти я от себя не ожидал.
Ведь письма давались мне ценой большого расхода времени, я  в них очень нерасторопен, долго обдумываю, долго пишу, округляя каждую букву. Не отразится ли это на моей непосредственной работе, которая растёт как снежный ком?

Становлюсь  завсегдатаем двух букинистических магазинов:
первый напротив «Детского мира» за спиной у памятника Ивану Фёдорову,
а второй в Столешниковском переулке.

Уже приобрёл ценную для своего лекционного курса
книгу французского  историка Лиссагаре
«История Парижской Коммуны»,
и томик с работами  академика Тарле, который ещё с первых студенческих лет стал для меня эталоном учёного - историка.

Он первый своими работами убедил меня в том, что история не сухая наука, что сухой её делают  «сухие» учёные.

Если же за дело берётся человек, способный совместить научный подход с социально-психологической оценкой, то характеристика,
данная Евгением Викторовичем Тарле государственному деятелю царского правительства графу  С.Ю. Витте, может быть совсем не сухой, а вот такой:

«Основная черта Витте – пафос деятельности.
Не слова, не речи, не статьи, а дела, дела и дела, - вот единственное, что ему важно.
Не мнение о нём людей ему важно, а власть над ними ему дорога.
Ты хочешь помочь мне? Значит, чудеснейший и идеальнейший.
Ты намерен мешать мне? Значит, негодяй,  тупица,  ничтожество.
Он так искренно равнодушен к людям,
что не способен длительно о ком - либо думать.
О деле он может думать годами, возвращаясь к нему постоянно,
если считает его важным,
о людях же нет».

Что может быть ясней и понятней?
Такая история была по мне.
Теперь у меня чётко определились четыре постоянных места моей жизни и деятельности в Москве:

• занятия в институте,
• работа в библиотеке,
• поиск нужной  литературы в букинистических магазинах  и
• вечера в общежитии за письмами и чтением.

В один из дней я сделал очень ценное для себя приобретение  -   дореволюционное издание курса лекций Кареева «История Западной Европы» в 6 томах.
Одновременно мне достались ещё две редкие находки:
«История чартизма» и «Германская революция 1849 года» и «Словарь лингвистических терминов» Ахмановой, 1966 года выпуска, вбирающего в себя  7 тысяч терминов всех лингвистических дисциплин.

Заодно я начал готовиться к своей второй поездке в Рязань на Ноябрьские праздники.
Купил подарки всем маленьким Ряховским.
Запомнилась швейная машинка, которая шила как настоящая любую материю, кроме шёлка.
Настольная игра «Футбол» для Валиного Толика.

Своему Андрюше купил заводную интереснейшую рыбку, которая, будучи опущенной  в ванную с водой, ведёт себя в воде как живая, машет хвостом и за счёт этого плывёт под водой.

Регулярно получал письма от Людмилы.
В них она подробно освещала события, происходящие в институте,  и о болезнях Андрюши, которые следовали одна за другой с минимальными перерывами между ними.

@ «…Андрюша два дня после твоего отъезда скулил, не сходил с моих рук, привставал при каждом хлопанье двери в коридоре….
Сейчас сижу дома. У Андрея опять воспаление лёгких. Два дня была температура до 39*. Всю ночь не спала – дико орал. Сейчас положение выправляется, но хрипы ещё есть. Купи ему в Москве большую куклу. В наших магазинах детских игрушек совсем нет. Видел бы ты, как он играет
С Иринкиной куклой, но она жидится,  и даёт ему её на одну минуточку, а потом забирает. С куклой в руках он весь преображается. Глазёнки горят. В движении и возгласах столько восторга!»

Выслал тут же по почте две куклы.

В двух последующих письмах  получил неожиданное известие.

@  «Аппетита совсем нет – превратилась в высушенную воблу. В животе что-то шевелится – то ли кишки требуют еды, то ли ребёнок. К врачу идти некогда….
Живот растёт. Начались колотья в правом боку и изжога. Теперь я уже абсолютно убеждена в том, что там кто-то сидит. Боюсь, как бы не было выкидыша в связи с тем, что Андрюшу часто приходится носить на руках…
С Андрюшей опять что-то неладное творится по вечерам и ночам. Выгибается весь, ножками дрыгает. Вот уже второй день его рвёт после вечерней еды. А в остальном  Андрюшечка  просто золото. Так жаль его!…
Так соскучились по тебе. За окном ревёт и воет холодный ветер, на земле промозглая снежная грязь – и лишь в нашей комнате тепло, хоть и не очень уютно,  нет тебя – нет настроения…
Ещё три месяца тебя ждать! Как долго…
Но ты не волнуйся за нас.   Вынесем. Во имя будущего нашего любимого папочки!… Мама прислала письмо. О тебе пишет захлёбываясь: и умный, и добрый, и красавчик, и где я только тебя такого нашла!…Звонила Маша Ким  из архива – очень все они довольны твоим письмом…».

Ни Людмила, ни я ещё не знали о том главном испытании, которое уже стояло за дверью. Но вот оно настало.

@  « Женюшенька, мой дорогой, нет сил больше молчать, поэтому ругай меня, ни ругай – но поделюсь с тобой своим горем: наш Андрюшенька в дизентерийной больнице.  Пошла уже третья неделя, как я с 7 утра и до 10 часов вечера обитаю в больнице. Сплю по 4-5 часов в ночь. Вначале 3 дня я боролась за его выздоровление дома.
Сынулька ничего не ел, его рвало даже после питья. Носик у него заострился, глазки провалились, организм обезводился. Валентина Сергеевна (ясельный врач) предложила больницу и стала по всем своим каналам добиваться того, чтобы нас положили вместе, и добилась своего.
В больнице стали срочно спасать его. Вначале промыли желудочек – выкачали сплошную слизь. Сутки морили голодом. На вторые кормили одним кефиром, начиная с 20 грамм. Намучился он страшно. Спасали его только мои руки. Двое суток, склонив голову на моё плечо, он продержался у меня на руках в вертикальном положении. На третьи сутки стал понемногу есть. Но стул по-прежнему  жидкий, со слизью.  Четыре раза в день пьёт по столовой ложке 12 различных лекарств.  5 дней и ночей я провела вместе с ним, не выходя из больницы. А сейчас на ночь (после 10-ти вечера) ухожу домой. Варю ему куриный бульон, кисель  и к семи утра снова являюсь в больницу. Сама я питаюсь в больнице  за 1 рубль 30 копеек в день.
В свои 9 месяцев Андрюша весит  8 килограмм.
О тех муках, которые испытал Андрейка (и я с ним), расскажу, когда ты вернёшься. Всё время страшно хочу спать. Мечтаю о том дне, когда ты приедешь, я вручу тебе сына, а сама целый день и ночь, не вставая, буду спать, спать, спать…
К гинекологу ещё не ходила, но где-то в конце декабря по всем признакам должна пойти в декрет.
Делай спокойно своё дело и как можно лучше. Твоего заведующего кафедрой Гарусова «хунвейбины» успели настроить против тебя. Начинать тебе там придётся туго. Помощи и сочувствия не от кого ждать.
Как выразилась Маша Ли, у тебя там открытые враги.
Вот  опять лялька в животе заворочалась основательно. Бедняжка! Ей тоже в будущем не сладко будет…».

От этого сообщения защемило сердце. Продолжать свои дела в этот день уже не смог. Тут же написал ответ:

@  «Получил тяжёлое сообщение о болезни Андрюшечки. Так и вижу его маленького, родного и беспомощного. Вижу и тебя со всеми твоими страхами, заботами, трудностями и переживаниями.
Нас разделяет огромное расстояние, и я мучаюсь оттого, что не имею возможности напрямую помочь вам в этот труднейший час серьёзного испытания».

Наш ФПК (факультет повышения квалификации)  был только что образован и переживал период становления. Нужно отдать должное студенческому юмору, который перефразировал нашу аббревиатуру как
«факультет престарелых кретинов».

В начале ноября нам объявили, что период становления окончен, механизм курсов, наконец, отлажен и после  ноябрьских праздников будет пущен в ход.
Для меня на практике это означал резкий поворот от того, чем я был занят, а именно подготовкой своих предполагаемых лекционных курсов, к  совершенно другой деятельности.

Теперь мне нужно было, помимо  посещения лекций по философии и педагогике, уделять ещё один день на «Историографию узловых вопросов истории», которую поочерёдно начали читать  нам профессора
Нарочницкий и Молок.

По пятницам являться  на практические семинары,  которые ведёт Петрова.
В  оставшиеся 3 дня  трудиться в библиотеке над докладом   по теме:
« Советская историография Парижской Коммуны».
Разработать и представить на обсуждение практическое занятие на 2 пары по теме:
«Критика Готской программы»,
и самое страшное – подготовить и прочесть  для студентов 3-го курса    (три группы вместе) обзорную лекцию по
«Истории Первого Интернационала».
Всего этого я ещё никогда не делал, и как к этому приступить, не имел понятия.
В таком режиме работы времени на подготовку своего лекционного курса  не оставалось.
Можно было только выкраивать каждый день по часу перед сном для чтения скопившейся у меня литературы.
Обо всём этом я сообщил в своих письмах Людмиле, приписав в конце одного из них:
@   «Необходимости и возможности работать и
работать, не  покладая рук,  я рад, и никакие трудности не могут омрачить этого чувства…

И ещё.

@   « Мне очень хочется, чтобы скорее родился Женя. У Андрюши будет с кем дружить и играть, а у всех нас полноценная семья.
Все ли посылочки ты получила? Что скажешь о туфлях, о матроске, об игрушках? Получила ли к дню своего рождения конфеты?
Получил Андрюшину фотографию. Что за славный человечек наш Андрюша! Ты обратила внимание на его взгляд. Это целая гамма чувств!
Славный, славный мальчик, но вот мученик бедняжечка.
Спасибо тебе за дельную мысль насчёт базара. Завтра еду на ближайший Крестовский рынок у Рижского вокзала. Если удачно, то вскорости жди бандероль.
Купил ещё книг. Часть из них по истории Интернационалов, а часть по всеобщей истории. Ещё одно везение. Купил у букинистов «Бравого солдата Швейка» и решил подарить его нашему Анатолию Степановичу.  Уверен, что она у него лежать без дела не будет.
Если найду ещё что-нибудь дельное, вроде «Москва и москвичи» Гиляровского, то приобрету и её.
Вижу Кирьянова – скучает по Магадану, и готов хоть сейчас туда вернуться…
Заметь – остался месяц! Скоро приду тебе на помощь. Будем с тобой, как и прежде, делать всё вместе, и нам будет легко и весело».

Начал готовить свою лекцию по истории
Первого Интернационала.
Весь материал, собранный из 12 источников, разделил на 9 частей.
Озаглавил каждую и получил план лекции.
В зависимости от объёма и значимости каждого вопроса, распределил между ними количество минут, из тех 90, что мне положены на лекционную пару.
Начал с первого вопроса, на который у меня было отведено 15 минут, и удивился тому,  что на его подготовку у меня ушло 5 часов.
Вечером в общежитии Степан пояснил мне, что всё зависит от обстоятельств. Если обстоятельства вынуждают, а времени в обрез, то лекцию можно приготовить по 2 -3 учебным пособиям за 3 - 4 часа. Бывают нередко случаи, когда молодой преподаватель попадает в цейтнот, и тогда единственное спасение для него -  считывать лекцию с какого-нибудь учебного пособия, которое у него под  рукой. Но случай этот крайний, и рассматривать его надо, как плагиат. Лучше этого не делать. Настоящую же лекцию готовят не в раз, а создав её трафарет, ещё долгие годы отделывают её, внося исправления и добавления, часто до скончания дней своих. Но это удел настоящих  учёных.

Лекция была готова к сроку, и 16 декабря 1967 года я  прочёл её в большом лекционном зале, сразу трём группам третьекурсников.

Удивил сам себя тем, что смог не краснеть и не бледнеть.
Хорошо видел всех студентов и на передних и на задних скамьях, смог следить за своей речью и не употребил ни одного слова-паразита.
Даже смог иногда обращаться к движению своих рук, поэтому к лицу их не подносил, к носу, ушам и лбу не притрагивался.
Во время подготовки к лекции  я определил для себя средний темп говорения, но читать пришлось в темпе медленном.
И не потому, что средний темп не получился.

В первом ряду, прямо передо мной, сидели  три слепых студента.
В столовой нашего общежития я часто сталкивался  с такими же несчастными,  и при виде их у меня всегда болело сердце.
Оказывается,  их много училось  на разных факультетах,  и к ним привыкли и присмотрелись.
Сейчас трое из них сидели передо мной и старательно записывали  текст лекции с помощью специальных станков. Их скорость записывания стала моей  скоростью  чтения  данной лекции, и они успевали за мной.
Говорил я хоть и медленно, но твёрдо и ясно, принося в жертву эмоциональную сторону. Её было очень мало, и была она  какая-то суровая.

Мне предложили прочесть ещё несколько лекций, но я  благоразумно отказался, так как все последующие дни были расписаны по часам, и свободного времени совсем не было.
Наградил я себя за первую лекцию посещением в Лужниках Международного соревнования по фигурному катанию (одиночному и парному), а домой выслал посылку с очищенными земляными орехами и овсяными хлопьями «Геркулес».

19 декабря  скончался заведующий кафедрой русского языка профессор И.Г.Галанов.
22-го, в главном корпусе, все занятия, и наш методический семинар, проходили под громкие траурные мелодии.
Гроб профессора Галанова  утопал в цветах.
Я наблюдал ход панихиды с антресоли  3-го этажа.
У гроба отдавали ему последние почести профессора разных кафедр. Родные сидели рядом на стульях.
Много траурных повязок и траурной музыки, звуки которой заглушают слова докладчиков на нашем семинаре, да, их почти никто и не слушает, думая о своём.
Мой доклад перенесли на следующую неделю.

23-го я посетил в Кремле Дворец съездов.
Слушал оперу «Риголетто».

Это первая опера в моей жизни.
Сидел я рядом со сценой, вооружённый биноклем и программкой с подробным описанием всех 3-х действий оперы.
Если бы я заранее не прочёл  содержания оперы, то ни под каким видом бы не понял, о чём идёт речь.
Исключением стала лишь песенка герцога:
«Сердце красавиц склонно к измене…»,
так как она уже давно входила в разряд популярной оперной музыки и часто звучала по радио.
Ходят по сцене люди, поют, разыгрывается трагедийная ситуация, но кто они, о чём поют, мне было не понять.
Главная беда  в том, что я так до конца представления не испытал никаких возвышенных чувств.
Ни музыка Верди, ни всё остальное с убийством и стенаниями впечатления на меня не произвело.
Сам Дворец съездов – шедевр, но был воспринят мной спокойно.
Моему характеру больше подошёл бы небольшой театрик, где-нибудь на Таганке или на Пресне.
Люблю всё камерное, домашнее.

На следующий день выслал домой посылку с гречкой
(в Магадане её нет), бульонными кубиками, книгами и детским питанием.

30 декабря, перед самым отъездом в Рязань на встречу Нового года, написал Людмиле последнее письмо 1967-го года.

@  «…Когда я думаю о прошедших двенадцати  месяцах, то в первую очередь мне хочется поблагодарить тебя за твой ум, за твой такт, за твою волю, за ту помощь, которую ты оказывала и оказываешь мне; за то, что ты друг настоящий; за то, что ты жена редкая; за то, что ты мать золотая;  за то, что ты вынесла такие большие перегрузки без хныканья.
Всё это даёт мне право думать о новом 68-м годе  без страха, и надеяться на хорошие результаты.
Через 5 часов я уеду в Рязань. В гостях  пробуду 3 дня.
Везу подарки: утюг, козинаки в коробках, 2 килограмма очищенных орехов, шоколад и шоколадные батончики, 1 кг. конфет «Му-му» и 1 кг. «Бабаевских».

Вернувшись из Рязани, начал готовится к возвращению домой, в Магадан.

Из Рязани я приехал с подарками уже для Магадана:

мама дала 3 килограмма хорошего мёда и бутылку чистого спирта;
Зоя  4 килограмма гречневой крупы и 6 штук таранек;
Валя – книгу «Занимательное языкознание», листьев эвкалипта, шерстяной  костюмчик Андрюше и 6 диафильмов (сказки).
За три дня до моего отъезда в Москву приехала мама, чтобы лично проводить меня, и поселилась у дяди Филиппа.

В институте состоялся последний семинар, на котором присутствовали профессора Нарочницкий, Молок и Попова.
Я делал два доклада.
Перед началом боялся, а потом увлёкся  делом, и всё прошло
(только во рту сухо было).
После доклада отвечал на вопросы, а затем выслушал и записал все советы, которыми меня засыпали.
В перерыве ко мне подошёл Молок, пожал руку и пригласил к себе домой.
Я поблагодарил и, сославшись на скорый отъезд, отклонил предложение.
Тогда он назначил мне встречу в институте на  ближайший день, но она не состоялась из-за того, что он был куда-то срочно вызван и в назначенный день был этим занят.

Вот, пожалуй, и весь мой «Московский анабазис».
В словарях такого слова я не нашёл, но нашёл и взял его у  Гашека в его «Похождениях…Швейка».
*********************************************************
И тянет   меня в холода….
Я   высоко в воздухе.
В кресле.
На борту воздушного лайнера
(сказать «самолёта», значило бы  снизить его уникальность и шикарные технические данные тех лет).
Повезло.
Сижу у самого иллюминатора.
Рядом девочка и её мама.

К каждому  полёту я уже привык  готовить себя биологически.
Это значит, что до первой посадки в Красноярске, соседей своих я  не потревожу, не буду  протискиваться к проходу, чтобы пройти в служебный отсек покурить или посетить  туалетную комнату.
До Красноярска даже шторку на окне не раздвигал.
С большим удовольствием спал до первого кормления и после него.
Голова удобно покоилась на верхнем пуфике мягкого откидного кресла.
Индивидуальный вентилятор тугой струёй  приятно холодил кожу лица, гул турбин своей монотонностью  вводил в сонливость.
Ноги вытягивались в поисках   свободного пространства, голова заваливалась набок, и наступало блаженное состояние спокойного сна.

В Красноярске размял ноги, прохаживаясь вместе с другими пассажирами по залам Аэропорта, освежился крепким морозным воздухом на площади, под высокими, начинающими уже тускнеть утренними звёздами, и вдруг начисто забыл, откуда я лечу, и что со мной было до этого  момента - как-то перестал об этом думать.

Москва и Рязань были резко смещены в сторону совсем другими картинами.

Вначале  мысли суетливо нащупывали что-то новое в пёстром ворохе видений, а потом  успокоились, найдя то, что становилось теперь главной моей душевной потребностью.

Они знали теперь только одно место на земле, только две живые души, которые не выходили теперь из моей головы.

И сразу после этого, уже ни на минуту не оставляя меня в покое, понеслись передо мной волнующие меня картины, которые  уносили  туда, куда стремилась сейчас душа.

И никто на свете, кроме этого могучего воздушного лайнера, не мог сейчас исполнить  моего главного и нетерпеливого  желания –
быть скорее там, с моим городом, моим домом,
женой и сыном.

Снова во всю мощь взвыли все четыре турбины.
Длинный разгон, плавный отрыв от земли -  и мы в воздухе.
Я раздвинул шторки своего иллюминатора.
Шёл набор высоты.
В предутренней,  быстро растворяющейся мгле  хорошо были видны  очертания мощного крыла. Сна не было ни в одном глазу.
На большом удалении замаячила, быстро разрастаясь, кромка розового цвета.
Далеко внизу стала видна плотная белая масса изумительно красивых облаков.

Глубокие тени от скользящих лучей восходящего солнца придавали им вид зимней альпийской сказки.
Оторвать глаза от всего этого было нельзя.
А яркий свет уже заливал всё небо.
Душа в груди торопливо, как утренний цветок,  раскрывала свои лепестки и выпускала наружу светлые  и чистые чувства.
Всё,  о чём бы я сейчас ни думал, было окутано  возвышенными эмоциями  и оживлялось тихой, мягкой музыкальной мелодией.
Какой же это чудесный музыкальный инструмент в одиночку может творить такие волнующие звуки  здесь, высоко над облаками, в слепящих лучах новорождённого солнца?
Для меня это мог быть только Аккордеон.
Он, и только он!
А вот вид бескрайнего Моря, к берегам которого я лечу, мог бы озвучить для моей души лучше всего Саксофон.

Скрипичная или фортепьянная музыка была всегда  незаменима для меня в тусклый, пасмурный, дождливый день.
За праздничным столом, среди веселящихся людей, я отдал бы предпочтение музыке семи струн.
Гитара умеет объединять всех едиными чувствами, а значит, и едиными мыслями.

Мне скоро, совсем скоро исполнится тридцать лет.

Для себя я только сейчас твёрдо решил, что всё это время должно стать лишь Прелюдией  тому, что должно начаться с моим возвращением домой.
У разных людей она, эта прелюдия к жизни,  по длине, по  прожитым годам разная.

Иной может с уверенностью считать, что начал свою сознательную жизнь гораздо раньше своих 30 лет.
Я к ним не принадлежу.
Так уж получилось, что целых тридцать лет у меня ушло на подготовку к жизни, и теперь надо бы поспешать, чтобы оправдать своё назначение.

Думая так, я всё больше и больше входил в то состояние, которое посещает человека не часто, скорее  всего, очень редко, а бывает, что и никогда.

Это было особое, трудное для глубокого описания  состояние души.

Оно приходило ко мне и раньше, в этом я не был обделён, но только всегда в тот момент, когда я обозревал окружающий мир с большой высоты.
Я испытывал подобное состояние в Пятигорске, находясь на вершине Машука и глядя из-под руки на все стороны света.

Испытал однажды, стоя на отрогах горного перевала в Карпатах.

Такое же состояние охватывало меня и на вершине Магаданской сопки, когда Ты, Небо, Облака  и Море, уходящее за далёкий волнующий  горизонт.

Видимо, особенность эта для меня  имела своё начало ещё в далёком детстве, когда я взирал на мир с вершины горы Митридат в Керчи и видел то же Небо, Облака и Море.
 
Я не припомню, чтобы подобное состояние души посещало меня, например, на бескрайней равнине Чёрных земель, где  подростком я работал прицепщиком на тракторе.
Тогда по вечерам  я постоянно уединялся от своих сверстников и любовался в одиночку редчайшей и неописуемой красотой громадного остывающего  солнечного шара, медленно уходящего за далёкий горизонт ровной, безжизненной степи.
Но ничего, кроме тоски по дому, я тогда не испытывал.
И позже по времени  райские кущи фруктовых садов, цветы всех видов, форм, расцветок и запахов, тихие пруды и полевые тропинки никогда не отзывались в душе с такой силой, с какой отзывался  окружающий Мир, когда я взирал на него с высоты птичьего полёта.

Сейчас опять был тот самый момент.
Голова моя наполнялась сильными чувствами и яркими видениями: впереди меня ждёт Мой Город, а в нём меня с нетерпением ждут Жена и Сын.
Из всех людей на земле самые близкие мне люди.
«»»»»»»»»»»»»»»»»

12 марта 1968 года Людмила  родила второго  сына – Женечку.

 За неделю до его рождения в Магадан прилетела Ирина Ивановна, которая поддержала моё желание назвать сына Женей (Евгением Евгеньевичем).
Мы вызвали её в Магадан вынужденно, так как через месяц после рождения Женечки у Людмилы кончался декретный отпуск.
В нашей комнате стало тесно от присутствия в ней пятерых человек: трёх взрослых  и двух маленьких детей-погодков.
Андрюша недавно начал самостоятельно ходить по комнате, а маленький Женечка большее время дня спал, но зато ночью просыпался через каждые час-полтора и громко требовал приложить его к материнской груди.
Людмила физически была основательно  измотана, но стойко держалась, не подавая вида и не жалуясь. Она вся ушла в детей, которых любила, жалела и пестовала.

Очень скоро приезд мамы, который был предпринят для того, чтобы оказать Людмиле помощь в самый сложный и трудный период выхаживания двух грудных детей, обернулся тем, что в нашей комнате вместо двух  появился ещё и третий ребёнок.
Мама как помощник оказалась никуда негодной, так как сразу затосковала по дому, по Рязани и начала болеть.
Почти каждый день приходилось вызывать «скорую помощь».

Ей в то время было уже 65 лет, и организм её плохо свыкался с  «прелестями» северного климата.

Декретные дни быстро таяли, и Людмиле в обязательном порядке нужно было выходить на работу.
По законам того времени других вариантов не существовало: или выход на работу, или увольнение.

Позднее, лет через десять,  положение изменится в лучшую сторону. Декретный отпуск станут  предоставлять с денежным содержанием сроком на один год, а после этого года  кормящая мать могла уйти (если была материальная устойчивость и личное желание) в длительный отпуск  «по уходу за ребёнком» (сроком до семи лет)  с сохранением места работы и даже стажа работы.

В той же ситуации сидеть дома с двумя грудными детьми Людмила не могла.

Иначе потеряла бы место своей работы в институте и право на жильё в своей комнате, так как ни я, ни она прописаны в ней не были, и сама эта комната не была закреплена за институтом. Жили мы в ней на «птичьих правах».

В самом институте обстановка в те годы для всех бывших «крюковцев» была почти невыносимой.

Приходилось быть предельно осторожными во всём: и в своих делах, и в поступках, и в словах. Один неверный шаг тут же грозил неприятными осложнениями.
«Крюковцев» преследовали по всем статьям  и пользовались малейшими возможностями, чтобы увольнять их и заменять своими кадрами.
Объясню, почему так получилось.
Московская комиссия, прибывшая в Магадан по следам статьи в газете «Известия» под названием «Третий ректор», не нашла никаких нарушений в деятельности ректора Крюкова.
Казалось бы, что правда восторжествовала, и он мог спокойно продолжать свою работу в ректорском кресле.
Почему же вдруг, через некоторое время, он был заменён новым ректором, присланным из Москвы кандидатом исторических наук,
профессором  Алексеем Сергеевичем Трофимовым?

Говоря откровенно и честно, в этом был виноват сам  Крюков, его вредное пристрастие к алкоголю.
После того, как комиссия признала факты, приведённые в статье Демидова «Третий ректор»,  необоснованными и реабилитировала честь и достоинство ректора Крюкова, он был вызван в Москву.
В стенах МГПИ имени Ленина мне довелось встретиться с Вениамином Фёдоровичем и поздравить его с одержанной победой. Он поинтересовался моими делами, пожал на прощанье руку и сказал:

- Вернёшься в Магадан, сразу проведу тебя по конкурсу, и давай готовься для поступления в аспирантуру.

А дальше события развивались так.
Перед отлётом в Магадан, он в аэропорту встретил бывшего (второго) нашего ректора Куликова, с которым поддерживал дружеские контакты.
Куликов летел в Новгород, куда его перевели из Магадана на должность  ректора Новгородского пединститута.
Обрадованные неожиданной встречей и возможностью поговорить о своих ректорских делах, они пошли в ресторан.
Крюкову  и в голову  не могло прийти, что за ним в Москве его врагами была установлена самая настоящая слежка.
Не знал он и того, что в данный момент сам собственный корреспондент газеты «Известия» Демидов находился в аэропорту с фотоаппаратом в руках, не выпуская Крюкова из поля зрения ни на  минуту.
Это он, Демидов, спустя некоторое время, предъявив бортпроводнице  своё удостоверение собкора солидной общесоюзной газеты, потребовал у неё не пропускать в салон самолёта пассажира Крюкова, находящегося в состоянии алкогольного опьянения.
Крюков, выйдя из ресторана и распрощавшись с Куликовым направился на посадку, но на трапе   был остановлен  бортпроводницей.
Между ними возникла перебранка с размахиванием руками, сердитыми лицами и горячими словесными доводами.
Сценка эта была исподтишка многократно отснята Демидовым на фотоплёнку и представлена через день вместе с проявленными фотографиями и обличительным письмом в вышестоящие  инстанции.

Всего лишь одним  неосторожным посещением ресторана Крюков свёл на «нет» все те усилия, которые были предприняты его общественными защитниками в Магаданском пединституте (преподавателями, студентами, техническими работниками) в течение трёх предыдущих месяцев, и погубил этим  свою репутацию и самого себя.

Вернувшись в Магадан, Вениамин Фёдорович, чувствуя, видимо, что в этот раз ему не устоять перед своими недоброжелателями  и что  придётся уходить с поста ректора,
на первом же Учёном совете провёл меня по конкурсу и закрепил тем самым на кафедре истории в качестве ассистента.
Ещё через некоторое время, встретив в институте Людмилу, он сказал ей:

- Людмила Степановна, подошёл ваш срок переизбрания по конкурсу, но в связи с рождением ребёнка вы имеете право на годичную отсрочку. Однако я считаю, что этого делать не надо. Время впереди тревожное. Всякое может быть. Готовьте-ка  сейчас все документы для прохождения по конкурсу. Я хоть последний раз послушаю, как вас будут хвалить.

Людмила сделала так, как он предложил, и, пройдя по конкурсу, закрепила себя на кафедре русского языка  на ближайшие пять лет в качестве старшего преподавателя.

В начале мая 1968 года Крюкова сняли с поста ректора и отправили в качестве доцента в Южно-Сахалинский пединститут, где спустя пять-шесть лет он скончался.

Выходить на работу в обязательном порядке Людмиле нужно было после окончания  декретного отпуска и по другой причине. Материально мы жили очень напряжённо даже на две наши зарплаты.
Её ставки старшего преподавателя и  моей ставки ассистента (после вычета алиментов) не хватало на нормальную жизнь.
О том же, чтобы позволить кому-то из нас не работать, даже мысли нельзя было допускать.
Во всём приходилось «ужиматься», отдавать предпочтение чему-то  одному за счёт чего-то другого, постоянно занимать у кого-нибудь деньги в долг.

Хорошо, когда таким человеком оказывался
Геннадий Васильевич Зотов –
он давал деньги в долг без волокиты и лишних слов.

Хуже, когда приходилось просить о таком одолжении людей иного плана, таких, как Афиноген Иванович Кузьмин.

И первый и второй были кандидатами наук, семей не имели, благодаря чему их материальное положение было устойчиво.
Как-то в августе Геннадий Васильевич уехал в отпуск,  и мы остались материально незащищёнными.
Когда все деньги у нас  кончились, Людмиле попался на глаза Афиноген Кузьмин.
Выходец из глухой чувашской деревни, он сумел, как в таких случаях говорят – « выбиться в люди».
Мало того, он не только пробился к высшему образованию, но написал и защитил диссертацию по чувашскому фольклору, оставаясь в целом  человеком малообразованным и очень слабым преподавателем.
К тому же он обладал вздорным, заносчивым характером с большим самомнением, что отталкивало от него людей и рождало множество комичных баек о нём, как о человеке и преподавателе.
Однажды декан факультета Орлова Инна Владимировна, не выдержав разговора с ним, сказала в сердцах:

-Ну, и дурак же вы, Афиноген Иванович!

На что он тут же ответил:

-Дурак, да   кандидат. А вы умная, да никто!

Студенты говорили о его преподавании так:

- Афоня даёт на своих лекциях на копейку, а на экзаменах требует ответ на сто рублей.

Когда Людмила обратилась к нему с просьбой одолжить ей 10 рублей, он вынул из кармана пачку купюр, разбросал их по столу и начал в них всматриваться. Там были трёшки, пятёрки, десятки и 25-рублёвки.
Пауза начала затягиваться. Людмила нарушила молчание:

- Ну, дайте мне десятку взаймы до аванса.

-Так вам только десятка нужна?

Спустя неделю, получив аванс, мы прикинули свои возможности, и Людмила решила попросить у него разрешения задержать наш долг до зарплаты.
Он посмотрел на неё долгим взглядом и сказал:

- Вы пОтОм   кО  мне  пОдОйдите ( у него был окающий говор), мы этО делО с вами Обсудим и решим, как нам дальше с вами быть.

Конечно, подходить к нему Людмила не стала, деньги отдала и больше никогда к нему не обращалась.

Уже через месяц после своего приезда  Ирина Ивановна  со слезами и причитаниями жалела о том, что приехала  в Магадан, открыто выражая своё страстное желание вернуться на родину.
Её охватил страх от мысли, что она может умереть в чужих, холодных северных краях и будет похоронена далеко от родных людей в вечной мерзлоте.
- Умру, умру я здесь, и даже соловей не пропоёт надо мной, и воробушек не прочирикает, - причитала она.

В мае мы поняли, что её отъезд из Магадана в Рязань становится неизбежен. Особенно после того, как однажды её осмотрел вызванный из поликлиники молодой врач, который, выслушав все её жалобы, уходя, сказал в коридоре Людмиле:

-Думаю, что у вашей мамы рачок.

Этот абсолютно ошибочный диагноз  вывел Людмилу из последних сомнений, и мы стали готовить маму к отъезду.
Увидев это, мама стала успокаиваться.
Но её  угнетали мысли о том, что она приехала помочь нам, и так ничем не помогла, а сейчас бросает нас с двумя грудными детьми и неизбежной ежедневной работой и уезжает восвояси в тёплые края, а мы останемся, и неизвестно,  как будем выходить из этого положения.
По своей натуре она была человеком добрым и жалостливым, и такой вариант её тяготил очень сильно.
Поэтому она стала вначале упрашивать, а потом прямо - таки умолять Людмилу отправить с ней в Рязань Андрюшу.
В конце  концов, она нас сломила, смогла убедить в том, что там ей будут помогать и Валя, и Толя, и Зоя.

Решение было принято, и в начале июня 1968 года Андрюша в свои  год и четыре месяца вместе с бабушкой был отправлен самолётом на материк, в Рязань.

Между Магаданом и Рязанью началась оживлённая переписка. Нам писали Валя, мама, Толик, Зоя, её дочь Нина, Анатолий Степанович.

Валя писала чаще всех и больше всех, так как Андрюша выбрал её своей новой «мамой» и она в нём не чаяла души.
Валя подробно описывала его характер, его потребности, его речь и его    маленькие проказы, а Толя дешёвеньким фотоаппаратом снимал Андрюшу в разных позах и присылал нам фотокарточки небольшого формата, которые мы берегли в особом альбоме.

Расписание наших лекций в институте  декан
Инна Владимировна Орлова составила с таким расчётом, чтобы мы читали свои лекции друг за другом  и имели бы возможность заменять друг друга у детской кроватки с маленьким Женечкой.
Мы с Людмилой так и делали. Один лекцию читает, другой дома с Женечкой сидит, а потом меняемся местами.
Но так бывало не всегда, ведь мы работали на разных кафедрах, да, кроме того, ещё и на заочном факультете.
Поэтому часто бывало и так, что тот, кто дежурил дома, вынуждено оставлял ребёнка на 10-15 минут одного и в быстром темпе поспешал в институт на лекцию, а тот, который лекцию уже провёл, в таком же быстром темпе спешил домой.
Где-то на середине пути, в начале улицы Портовой, мы встречались, обменивались на ходу парой-тройкой фраз и расходились в разные стороны, как на беговой дорожке.

Когда подошла осень,  и ребёнку исполнилось шесть месяцев, нам предоставили место в детских яслях.
 Но ясли эти послужили нам всего несколько дней.
Женечка заболел в них, и довольно серьёзно.
Его долго лечила на дому наш участковый детский врач, но улучшений всё не наступало.
Стало что-то нехорошее происходить с его глазками.
Они припухли и гноились.
Однажды врач сказала нам напрямую:

-Чтобы сохранить ребёнка, необходимо срочно вывезти его на материк. Если у вас есть такая возможность, то не мешкайте и поскорее увозите его в другой климат.

Мы посовещались друг с другом  и, не забывая того, что недавно было с Андреем, когда его жизнь висела на волоске,  приняли совет врача.

Лететь с ребёнком должен был я, так как вместе с ним нужно было везти ещё чемодан с вещами и его деревянную детскую кроватку в разобранном виде.
Кроме того, ребёнок был ещё грудничком, и его на этом длинном и трудном пути нужно было держать всё время на руках.
В дорогу мне дали несколько бутылочек с детским питанием и питьём, большой пук с подгузниками и пелёнками, и мы с  крошечным сыном в начале октября тронулись в путь.

Сердце Людмилы разрывалось на части.
Она тоже хотела лететь с нами, но таких больших денег  на четыре авиационных билета (700 рублей), не было ни у нас, ни у Геннадия.
Мы едва собрали, не без добрых людей, 400 рублей для одного меня, на билет и на дорожные расходы, и были рады уже и этому.

Первое десятилетие нашей совместной жизни
(1967 – 1977 годы) в материальном плане  было убогим.

И только после того, как мы оба выслужили все северные надбавки,
после того, как кончился срок выплаты моих алиментов, после того как я перешёл из института на работу в среднюю школу, где мог вести полуторную  нагрузку,
только после этого мы перестали занимать деньги у Геннадия, смогли наладить  нормальное питание и даже завести свою сберегательную книжку.

Длинный, уже наезженный путь от Магадана до Москвы прошел без ожидаемых осложнений.
Ребёнок спал всё это время, что было невероятным чудом:
спал в автобусе, спал в аэропорту, спал в самолёте до Красноярска, спал в полёте и после Красноярска до самой Москвы.
Спал и никто его не видел и не слышал,  никому он не досаждал и не мешал.
Бортпроводница, зная по опыту, как ведут себя дети на борту  самолёта, удивлялась и покачивала головой.
Но когда самолёт приземлился  в Московском аэропорту Домодедово, когда смолк рёв двигателей, когда был подан трап, открыта настежь дверь и холодный, освежающий воздух мощным потоком ворвался внутрь и стал заполнять салоны, -  вот тогда наш Женечка вдруг проснулся и задал такого реву, что та же бортпроводница сказала:

-Ай  да Женечка! Ай  да молодец! Знает, когда нужно и когда можно плакать.

Вспомнил я сейчас тот далёкий по времени эпизод, и подумал:

кто бы тогда мог предположить, что пройдёт каких-нибудь 35-36 лет, и эта маленькая кроха  станет кандидатом наук, преподавателем Московских вузов.

Что налетает за прожитые им, пока ещё небольшие 35 лет, на самолётах разных марок, по областным центрам России со своими лекциями, такую тьму километров, что мои 300 тысяч, проведённых в воздухе за 40 лет, покажутся  не очень впечатляющими.
 
В Москве я взял с большим трудом такси до Рязани. Автоинспекция того времени такие далёкие от Москвы поездки не поощряла, и московский водитель мог иметь отсюда большие  неприятности.
Только двойная цена могла его подвигнуть на риск, что в итоге нашего торга с ним и произошло.
Перед отъездом я подозвал к себе носильщика, вкратце объяснил ему ситуацию, и попросил его дать в Магадан телеграмму моей жене о том, что мы с ребёнком благополучно прилетели в Москву, откуда  отправляемся на такси в Рязань.
В его руку я вложил бумагу с текстом телеграммы и достаточную сумму денег на то, чтобы заплатить за телеграмму и купить себе бутылку водки с приличной закуской.
Людмила в Магадане каждый час, каждую минуту ждала от нас известий, а этот носильщик,  подлая тварь, так и не отправил телеграммы, видимо, пропив все деньги.

Хорошо ещё, что я догадался подстраховаться в этом вопросе и, приехав в Рязань, тут же сам  дал телеграмму о том, что мы благополучно прибыли на место.
Эту телеграмму, хоть и с опозданием, Людмила получила.

Вот так мы остались в Магадане совсем одни, без детей.
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»