Человек, который стоял здесь

Не хочется смотреть в окно.
Присутствует сильное желание закрыть шторы и больше никогда туда не смотреть. А лучше забетонировать его или завалить кирпичами. В полной темноте закрыться от того, что происходит снаружи.
Дело не в том, что за окном грязная провинциальная осень, которая как проказа, заставляет город сереть и гнить заживо. Гнить в умирающей, смешанной с грязью и дерьмом листве, в гнойных нарывах луж от разбитых дорог.
Хочется замуровать себя и уснуть в кромешной тьме...
И сдохнуть во сне как ****ый склизкий червяк, чьими раздавленными трупами завалены тротуары.
Там, за окном что-то...
Что-то пострашнее, чем унылая обветшалая крепость завода, которая таращит слепые окна в твою маленькую никчемную душонку.
Что-то такое, от чего хочется закрыться, забыть и не думать об этом, придумать удобное оправдание этому явлению и продолжить спокойно влачить свое бессмысленное жалкое существование.
Что-то такое, отчего внутри холодеет...
От чего крошечный огонек радости и надежды в жизни, совсем как алое сердце зажженной сигареты, гаснет, будто на него упала капля дождя.
Это началось недавно.
По крайней мере так казалось.
Потому что, замыленный от серости окружающего мира взгляд, не падал на тот участок двора.
Там стоял человек. Не меняя позы, стоял, опустив взгляд вниз. На нем серый плащ, черные брюки, ботинки и мятая шляпа. Он словно мимикрирует. Как затаившийся зверь сливается с фоном.
Ранним утром он впервые был замечен. Тогда шел дождь, капли от души барабанили, приминая его плащ, ручейками стекали со шляпы на лицо, которое скрывала шляпа и воротник плаща.
Сначала все шло спокойно. Этот высокий субъект, который словно врос своими грязными ботинками в хрустящий ковер мертвой листвы, вызывал любопытство.
Неясно было, почему он там стоял. Может, ждал кого-то или ледяные тиски депрессии сковали его движения и погрузили в неистовую апатию?
Но факт в том, что он стоял.
Когда в шесть вечера уже начинало темнеть, и обосранная серость, словно стены, на которых писали куском говна, сменялась непроглядной безжизненной чернотой, силуэт продолжал стоять.
Он словно неудачная скульптура, которую сняли с пьедестала, кинули в неприглядное место и забыли.
Сигареты тлели. Одна за одной, хотелось курить снова и снова на балконе. И пить... Много пить из горла чего покрепче, глядя на то, что происходило внизу.
Глядя, на человека, который стоял здесь.
Тошнило.  С кислой массой блевоты, выворачивающей наизнанку, выбивающей последние остатки сил, приходило освобождение. От сотен грамм яда с отметкой в сорок процентов и страшных догадок насчет природы этого человека.
Вязкие ручейки содержимого желудка стекали с балкона, а бутылка выпала из рук и разбилась. Быстрый пьяный сон мгновенно засосал в свои объятия, но перед глазами, все также не двигаясь, оставался человек.
Который стоял здесь. На одном месте.
Утро. Будит кашель и ручейки прозрачных соплей из носа. Жар и закладывает ухо. Ночлег на балконе не остался незамеченным.
Встать.
Встать, отчаянно вцепившись в перила, приподнять слабое тело, каждое движение которого отдается болью в мозгу, словно тот не закреплен и болтается в черепной коробке, ударяясь мозжечком об его твердые стены.
Отползти на кухню, взять таблетку, опохмелиться, запив ее очередной бутылкой коньяка и почувствовав себя еще хуже, снова сблевать. И, спотыкаясь, собираясь на работу, посмотреть в окно.
И увидеть, что ничего не изменилось.
Все та же серая обветшалая черепаха завода, все та же чернота слепых окон, все те же разбитые дороги и люди, смотрящие себе под ноги.
И, даже сильно не выделяясь среди окружающей обстановки, человек. Который все также стоит на месте.
Все повторилось. Еще один такой же как и вчера день. Утро. Работа. Вечер. Дом. Скуренная пачка на балконе, выпитая бутылка крепкой алкашки.
И никаких перемен.
Все та же темнота одинокого двора. Все тот же человек, который стоит здесь...
И так изо дня в день.
Человек не ел, не пил, не спал, не двигался. Он изводил того, кто на него смотрел. Заставляя спускать все деньги на алкоголь и упиваться вусмерть. Чтобы не видеть, не думать об этом человеке!
- Уйди! Уйди же! - орал он ему. - Перестань мучить меня! - теплые слезы стекали по небритым щекам, но человек все также стоял.
Он стоял даже когда пошел град, и крупные ледышки от души ебашили его по голове. Он стоял даже когда во дворе обрыганы с гнилыми зубами и лицами орков насиловали школьницу. Он стоял и когда они убили сначала деда, размолотив ему голову монтировкой, а потом пустив и друг друга на шашлык, истыкав свои тощие немытые тела заточками.
Стоял, молчаливым, неподвижным свидетелем происходящего.
Так прошло две недели.
Человек стоял. В грязном потрепанном плаще, с брызгами крови в его подолах. Ботинки уже как корневища проросли в землю.
День зарплаты. Пятница. В этот день головы трудяг, чей жизненный цикл расписан по графику: два дня - для себя, пять дней - для пополнения кошелька одного дяди, трещат от переизбытка эндорфина.
Резервуар их черепной коробки готов дать течь от того, что впереди целых два дня на себя и есть много денег, которые можно спустить на целые литры "феромона".
Феромона, который на время заставляет любить жизнь или себя. Который заставляет почувствовать себя сильным. Настолько сильным, что можно быть искренним и честным. Перед собой и перед другими.
- Почему? Почему ты здесь стоишь?! - еле держась на ватных, пропитанных потом после работы ногами, сжимая в руках бутылку с мутной ароматной жижей вопит в лицо человека. Смелости, наконец-то хватило.
Человек молчит. Его взгляд все также опущен, его поза все также неподвижна.
- Ты оглох что ли?! Я с тобой разговариваю! - нагнуться и заглянуть в глаза человека не так-то просто.
А лучше и не смотреть вообще...
Потому что сразу пропадает желание пихнуть его в плечо. Потому что, видя это, отключается всякое желание быдлить.
Это пустые нечеловеческие глаза. Глаза трупа. Глаза обреченного. Глаза отправленного на казнь. Глаза больного раком в терминальной стадии. Глаза человека, потерявшего все.
Врагу не пожелаешь даже увидеть такой взгляд. Холод и ужас моментально сжимает твои яички и угрожает сжать их в стальном захвате, если не прекратить смотреть.
Сердце шалит. Пульс учащен, бутылка снова падает и разбивается, но на нее уже плевать. Алкогольное опьянение, которое дало столько смелости, чтобы подойти к человеку, моментально улетучивается. Как под дулом пистолета.
Человек шевельнулся.
Он поднимает свой страшный опустошенный взгляд.
Он молча сверлит душу многотонной буровой установкой, заставляя все ее внутренности спиралью наматываться на разгоряченную спираль лезвия.
Его белые тонкие губы начинают шевелиться, и человек таким же мертвым голосом, без всяких эмоций произносит:
- Потому что ничего не изменить.
Его голову, слово подняла некая неземная сила. Потому что после сказанного, она неестественно, неумолимо опустилась. Как что-то очень тяжелое, что невозможно поднять без инженерных приспособлений.
Эта сцена погрузила в отчаяние. В чертовское исступленное отчаяние. То ли алкоголь вновь подействовал, то страх достиг своего апогея, что сознание стало как крыса, загнанная в угол. Крыса, которая сначала в страхе бежит, а затем, осознав, что не может спастись, входит в такую неистовую ярость, что рвет всех, кто посмеет тянуть к ней свои поганые садистские ручонки.
- ЧТО НЕЛЬЗЯ ИЗМЕНИТЬ? ЧТО БЛЯТЬ НЕЛЬЗЯ ИЗМЕНИТЬ, СУКА?!
И человек отвечал:
- Все.
- ЧТО? ЧТО "НЕЛЬЗЯ"?!
- Все вокруг.
- ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ?! - этот вопль вырвался с каким-то совсем детским отчаянием. Как у ребенка, который страстно жаждет получить какую-то игрушку, и вот она уже у него в руках. Все! Его мечта практически сбылась, детское сердечко уже стучится от радости в предвкушении того, как он придет домой, распечатает коробку, возьмет ее в руки и будет играть до самого вечера. Но мать сурово и бесповоротно обрывает эту мечту фразой: "Нельзя!". Как ножом по горлу.- Почему нельзяяяя? аааа...- слезы застревают в голосе.
Снова хочется плакать. Упасть в грязные лапти человеку, запустить пальцы в затвердевший слой грязи на его ботинках, помассировать его тощие лодышки и плакать. Плакать, обмазываясь этой грязью. Плакать и истерически смеяться.
А, когда закончатся силы, встать рядом с ним. И стать новым человеком, который стоит здесь.
- Потому что я один, - отрезал человек.
И больше не сказал ни слова. Как не вопили ему дальше в лицо, как не разбивали рядом с ним бутылку, как не пытались растрясти его за плечи, как не беззвучно плакали ему в лицо...
Истерика закончилась и нужно было ползти домой. Оставить человека одного. Уползать пьяным и обессиленным, в очередной луже своей блевоты. Ползти не спеша по ней, будто кит вальяжно плывет в своем океане.
А человек остался стоять.
Чтобы не случилось, он всегда останется стоять здесь. Потому что ничего не изменить. Потому что он один.
Наступило утро выходного. Не хотелось сидеть дома в депрессии одиночестве, не хотелось курить на балконе, с которого открывался вид на человека, стоящего здесь.
Хотелось уйти. Уйти куда подальше от человека. В парк, в другой конец города, к старому собутыльнику, куда угодно.
Это был побег. Не то от человека, не то от себя. Побег по серому городу. Серого настолько, что этого не хотелось замечать.
Хотелось совсем как тот человек опустить глаза себе под ноги и видеть лишь куски этой серости и запущенности: разбитые трещины дорог, кучи мусора, плавающего в лужах.
Что-то сильно изменилось после разговора с этим человеком.
Ибо появился еще один. В парке. Он также стоял под березой, врастая ногами в землю. Но уже по колено. Словно своим стоянием хороня себя заживо.
- Я один, я ничего не могу изменить, у меня никогда ничего не выйдет, - другими словами он произнес ту же по смыслу фразу, что и первый человек. И снова уткнулся вниз.
А следом появился еще один, и еще один, и еще! А через несколько дней можно было с ужасом обнаружить, что копии этого человека находятся на каждом шагу.
На каждой улице, под каждым деревом, в каждом учреждении и супермаркете стоит человек в плаще, который опустил глаза себе под ноги и стоит на месте. Стоит и утверждает, что ничего не может изменить. Стоит, не видя ничего вокруг себя и утверждает, что он один.
Больше не хотелось выходить на улицу. Больше не хотелось видеть этих людей. Больше не хотелось видеть города, который с каждым днем становится вся грязнее, все мрачней. Города, в в котором дома сначала ветшают, а затем с грохотом рушатся, погребая под собой сотни жизней.
А эти люди продолжают стоять на своих местах.
Словно все происходит с их молчаливого согласия.
Все эти смерти и разрушения...
В ту ночь никак не уснуть. Лихорадило. Дождь барабанил по стеклу и слышался еще один посторонний шум.
Шум, который невозможно игнорировать.
Он доносится из шкафа. Совсем тихо, словно ветер дует через щель.
Тихое-тихое посапывание. Словно дыхание спящего.
Наверное, показалось, думаешь про себя. Снова попытка уснуть. Лихорадка усиливается, одеяло липнет к потному телу, но дыхание все так же звучит за дверцей шкафа.
Все такое же тихое и ровное.
И с каждой минутой в попытках его не замечать, становится все страшнее.
Вскоре все шумы, даже те, которые громче: вопль пьяного бывшего зека через стену, дождь, расплющивающий свои капли по стеклу, стали тише.
Звук дыхания заполнил собой все. Уже казалось, что дышат потолки, пульсируют стены, подушки, а шкаф словно готов треснуть.
Тебе ****ец как страшно, но оно не оставляет тебя: оно словно живет в твоем мозгу, обдувает барабанные перепонки. И уже, судорожно преодолевая свой страх и неуверенность, чувствуя, как теплая струйка мочи стекает по ноге, встаешь с кровати.
Каждый шаг к шкафу - это маленький прыжок в огонь, маленький подвиг.
И вот ты хватаешься за стальную ручку шкафа, которая кажется теплее, чем твоя рука, и остается последнее волевое усилие.
Открыть и увидеть то, что находится по ту сторону дверцы. По ту сторону твоего стереотипного, унылого, серого как твой вонючий городишко сознания.
В этот момент сомнения достигают пика. Ты весь в поту, воняешь как гнилой труп крысы, которая не бросилась на обидчика, а подохла запуганная. И никак не можешь решиться на последнее, крошечное усилие.
Открыть эту чертову дверцу!
Но дыхание, это ебучее спокойное дыхание уже такое громкое, оно уже так впиталось в твой мозг, как грязь этого города в твою сущность.
И вот, словно уже чужая рука медленно, со скрипом открывает эту дверь.
Чтобы показать тебе страшную, но чертовски предсказуемую истину.
Человек, который стоял за окном, теперь стоит здесь, в твоем доме. Его глаза не опущены, эти две черные дыры пристально смотрят на тебя из-под шляпы.
Черные пустые дырища, как ножевые ранения той изнасилованной школьницы, которую ты мог спасти хотя бы просто позвав полицию. Ручейки крови из разбитых на части зеркал души, которой больше нет. Вместе с застывающей кровью, она утекала по бледным щекам человека, на которых трещинами рисовались полоски морщин, формируя контур лица того деда, что убили монтировкой.
Которого тоже можно было спасти.
Но хриплое дыхание человека, ледяное настолько, что иней остается на твоем лице, по прежнему ровное. Равнодушное, как и ты к чужим судьбам, к своей судьбе.
Приходит осознание.
Запоздалое осознание простой, от того и страшной истины. Истины, которая всегда была на виду, но понимания которой ты всячески избегал.
Человек, который стоит здесь - это ты сам, а в шкаф ты недавно спрятал старое зеркало, в которое тебе было противно смотреть по утрам.
И все эти смерти вокруг, вся эта блевота, грязь, серость, груды кишок и лужи застывающей крови вперемежку с гноем и твоих рук дело.
Ты проматываешь в памяти фрагменты своей обычной, ничем не примечательной жизни и снова понимаешь, что именно ты человек, который стоял здесь.
Здесь.
На одном месте в своем развитии, трусливый, загнанный и малодушный, хуже крысы. Который не пытался действовать, а просто опускал глаза вниз. Даже когда творились чудовищные вещи. Тот, что пустил корни, и чьи грязные ноги глубоко вросли в отравленную тобой же землю.
И ты закрываешь дверь.
И стараешься забыть то, что увидел. То, что ты понял.
Ты берешь новую бутылку коньяка, достаешь пачку сигарет и уходишь на балкон.
Много пьешь и куришь одну за одной, чтобы забыться.
Потому что ничего нельзя изменить. Потому что ты один. Потому что у тебя ничего не получится.