Жизнь во тьме

1 Что-то происходит с годами с людьми – они не могут так уже радоваться, как в детстве. Мир точно закрывается перед ними. Эта мысль приходила к Колесову не раз, и всегда вызывала в нём недоумение. Лица людей, хмурые, встревоженные, точно время запечатлело на них все внутренние страхи, боли, сомнения, эти лица совсем не могут открыто улыбаться, и лишь изредка мелькнёт добрая улыбка на лице человека, и вот тогда в ответ улыбнётся и самый чёрствый человек, точно и его в этот миг коснётся доброе крыло ангела – его покровителя, и человеку становится очень интересно видеть этот мир, очень интересно жить в этом мире, несмотря ни на что.
Этап в этот раз из местного КПЗ, с его немногими камерами для подследственных, на тюрьму был небольшим. Несколько мужчин, среди них был и Колесов, две женщины и девушка – в какой то не по росту её большой телогрейке, усталая, но с такой добродушной улыбкой, иногда проскальзывающей на юном лице – что даже прапорщики охранники были по отношению к ней достаточно вежливые, и не хохмили, точно и им было жалко её – жалко по-человечески. После всех необходимых процедур вывели отправляемых на этап людей под охраной на внутренний двор отделения милиции. Было морозное утро. Одинокая рябина невесть откуда взявшаяся здесь среди асфальта припорошенного белоснежным покрывалом – снежок выпал ночью – была в замёрзших красных гроздьях своих ягод. Колесов мельком поглядел на рябину, ёжась от зимней прохлады.
- Гляди ка снегирь на рябине! – вдруг произнесла этапируемая девушка, и голос этот свежий и чистый был так внезапен среди напряжённой тишины подготовки к этапу. И впрямь на рябину прилетел нахохлившийся с красной грудкой крупный снегирь, и не обращая внимание на людей на ветке дерева принялся есть примороженные алые ягоды рябины. И было в этой мирной картине столько необычайно важной для людей красоты, что невольно все они замерли, присматриваясь к снегирю – как к вестнику морозной зимы.
Но вот коренастый прапорщик поправив свою шинель, точно очнувшись от какого то наваждения, зычно скомандовал:
- Постройтесь по одному!
Ждали автозак, опаздывающий из гаража. Тихо смотрели на низкое без облачка небо – и только иногда приглядывались арестованные к снегирю, точно не желая спугнуть его своими мрачными мыслями об этапе, об следственном изоляторе, о предстоящем суде, о сломанных судьбах своих. Притихла даже милая этапница в большой телогрейке, и не улыбалась уже, тоже думая о предстоящих трудностях – на этап она уходила из КПЗ в первый раз.
А снегирь на рябине всё лакомился подмороженными её ягодами.

###

Этап всегда ставит арестанта в состояние в котором всё прежнее из его жизни уходит, удаляется, превращается в мираж. Этап собственно делает арестанта винтиком совсем другого уровня земли, где он становится просто винтиком несвободы, подчиняющимся законам передвижения ограниченного конвоем – и это передвижение лишает арестанта всех его дум об ином. В нём есть что-то от ада, в этом передвижении в пространстве – начиная от автозака, начиная от окрика конвойного, начиная от столыпинского вагона… И вот эти перемены мира остро ощущаются на этом уровне, точно мир изменил свою окраску – превратился в череду серых картин, в которых нет места счастью, нет места светлому переживанию – это и есть перемена мира, другой его уровень, и игра эта с её тюремными уровнями, напоминающими ад, представлялась Колесову механизмом жестоким и не ведающим сострадания. Все игроки этой игры, включая конвойных становились поневоле в её правилах только послушными исполнителями, и напряжение этой игры огромно, и много в ней боли и скрытой отчаянной силы преодоления. Об этом размышлял Колесов уже на верхней полке в отделении столыпинского вагона, после того, как он вместе с остальными этапируемыми из КПЗ очутился здесь, в этой одуряющей вагонной толчее – но вот состав тронулся, и можно было окончательно прислушаться к своим переживаниям, и даже себя успокоить, настроить на дальнейшую свою безрадостную жизнь.
И в этом тоже было правило этой ненавистной арестанту игры – думать о тюрьме, как о чём то естественном в своей жизни. Колесов наблюдал, как проплывают картинки воли перед глазами в окошке вагона – и было в этом жадном рассмотрении вот этих серых пристанционных зданий какое то запоминание, он уже точно знал, что очень долго будет помнить эти неказистые строения, как призраки иного, вольного мира. И они будут его поддерживать, как ни странно, в этом ином уровне его жизни – в этой тюремной круговерти его судьбы. Мир изменился для него, Колесова, превратился в череду серых картинок, в которых вот эти остатки иного мира ещё проплывали перед глазами в окошке вагона с решёткой…
Постукивали колёса вагона. Тихо было, точно всё замерло в этом траурном пути. И казалось не было силы остановить этот состав – прекратить это движение…
Неумолимо стучали колёса вагона, напевали свою грустную песню.
Колесову захотелось уснуть, провалиться в забытьё, но даже это пока не удавалось, сказывалось напряжение этапа.
И только усталость была в помощь. Она как-бы приглушала переживания, давала успокоение, давала даже надежду.
Только на этом уровне мира усталость выступала другом – другом человека.
Колесов закрыл глаза, и старался точно забыть и себя в этот миг – перестать чувствовать этот уровень мира, давящий на него немилосердно. Несвобода имеет вес - и этот вес на сознание громаден – теперь Колесов это понимал, и нет веса более беспощадного, более страшного для человека, чем неволя.
Стучали колёса вагона свою песню, невесёлую песню невесёлого пути, песню разлуки и утрат.

###

Отстойник как именовали арестанты камеру, в которой дожидались распределения по камерам тюрьмы – был набит, без сомнения это было самое худшее место в тюрьме, ибо приходящие один за одним этапы за ночь не успевали охранники разводить по камерам – и это создавало толчею неимоверную – пустые железные нары давно были заняты, люди примостились на полу, на своих дорожным мешках, и так находились в тесноте, в чаде от дыма сигарет, часами, и выручить в этом зловонном аду могло только здоровье. Слава Богу Колесов был ещё в том возрасте, когда на здоровье особенно грех было жаловаться, к тому же недавно ведь с армии – привык вроде бы он к неудобствам, но то, что было в этом отстойнике и его приводило в состояние шока. Большая камера напоминала муравейник, именно так представлял её Колесов, примостившись на краю нар – и глядел он на это скопление людей в разномастных одеждах с чувством почти боли, столько здесь было страданий, столько здесь было усталости – и он точно чувствовал это, понимал это, и старался даже как-то отвлечься от этого, и не было никого знакомого. Сел он в чужом краю – был на химии, и раскрутился на новый срок – теперь по его предположениям к не отсиженным двум за хулиганку ему светило ещё пару лет добавки, и того, если судья будет справедлив, то года четыре строгого режима ему обеспечено, и вот это понимание было беспощадным, было настолько тяжёлым и беспощадным, что в противовес ему возникало такое упрямство всё выдержать и вернуться в вольную жизнь, что именно это упрямство придавало сил даже в этом кошмаре отстойника.
А впереди была камера – его уже привозили сюда из КПЗ, и потому он сейчас вспоминал людей, с которыми уже познакомился в камере. Эта общаковая камера была большой – нары в три яруса, большое окно с решётками и ресничками поверх их – железными ставнями из железных параллельных пластин – закрывающих даже небо – эта камера сейчас представлялась желанным избавлением от этой окружающей тесноты. Но открылась дверь отстойника, и новый этап – новые измученные дорогой люди вошли в набитую и так людьми камеру, и уже бывшие в ней невольно ахнули – теснота становилась всё невыносимее, и некуда было от неё деться…
В такие минуты человек старается как-то отвлечься, найти какую то мысленную отдушину, вспомнить что-то хорошее, но даже на это не у каждого хватало здесь сил.
Колесов точно сторонний зритель наблюдал за этой круговертью людей, всматривался в их лица – и думал, что вероятно в его жизни вот эти часы останутся в памяти, и будут напоминать об этом мире, полном страданий, и будут всегда вместе с ним в его дальнейшей жизни.
Он уже точно знал, что никогда не забудет вот этот мир, приоткрывшийся ему, полный мрака и боли.
Час шёл за часом, но вот открылась дверь отстойника – и стали называть фамилии, имена, статьи уголовного кодекса – по камерам пошло распределение, и каждый в отстойнике вслушивался в слова охранника, и жаждал услышать свою фамилию, и эта жажда была сродни жажде путника в пустыне мечтающего о воде – каждый ждал отправления в свою камеру, как манну небесную.
Ждал этого счастливого избавления от отстойника и Колесов – он был частицей этого людского страдания.
И происходящее напоминало чистилище перед отправкой в ад, но даже ад камеры, не казался Колесову по сравнению с отстойником адом – действительно всё познаётся в сравнении.
Назвали и его фамилию, и он подхватив свой дорожный мешок вьюном выскользнул из отстойника в длинный светлый коридор – впереди у него была тюремная жизнь, и ожидание суда, приговора – ожидание срока, и далее было уже понятно, жизнь в колонии строгого режима. Но даже всё это отходило куда то вглубь сознания перед вот этим чистилищем – перед тесным отстойником, собравшим казалось в себя все мучения в одном месте – и страдания этого места сейчас остались позади Колесова, за захлопнувшейся дверью большой камеры, из которой только что он вышел.


2 Наверное, умудрённый жизненным опытом человек понимает почему в его жизни происходит то или иное событие - Колесов таким не был. Едва побыв армии, загремел в тюрягу. Таких как он, немало было уже им видано - он понимал, что происходящее с ним должно как-то научить его не делать ошибок, но это не спасало от боли от порушенной жизни. Боль эта жила в нём ежесекундно, она тикала в нём, как тикают старые часы - громко и монотонно призывая не забывать о себе.
Автозак въехал на территорию зоны. Поёживаясь от раннего осеннего холодка зэки выходили из машины. Асфальт, серый и неприветливый, под ногами, окрасивший этот неприглядный мир неволи в свой мышиный цвет не мешал вниманию пытливо вглядываться в новые очертания пространства - той территории мира, в которой придётся жить несколько лет. Колесов тяжело перевёл дыхание, точно стараясь спасти себя от удушливой тоски, всегда приходящей к нему, когда грёзы уходят, и остаётся этот мышиной мир боли.
В комнате для прибывших в колонию людей было тихо - зэки привыкали к новому месту. Всегда жизнь в колонии после мытарств следственного изолятора, после ожидания приговора, как-то приводит сознание в планомерное восприятие действительности - приходит понимание, что ничего уже нельзя изменить.
Колесов был теперь наедине с этим миром ожидания - ожидания распределения в отряд.
Тикала боль внутри, монотонно и беспощадно, уходила жизнь.
Хотелось сразу же уснуть, но понимание, что даже сон не спасёт от боли - от этой тикающей боли - не давало успокоения.
Прошёл обед, ужин. Жизнь, монотонная и текущая по своему руслу, беспощадная жизнь зоны упрямо шла своим чередом.
А ночью к Колесову пришёл сон - он принёс непривычный мир покоя - он увидел себя на берегу тихой реки. Вдали был туман, но он не закрывал глади воды, и приятно было видеть её бесконечное успокаивающее течение...

###

... Ты в этом мире для счастья! Колесов проснулся от этой звонко звучащей в нём фразы - она была то ли от спокойного сна, то ли она родилась уже в пробудившемся его сознании, понять было трудно. Он лежал на втором ярусе кровати, думал, вспоминал прошлое - эти яркие отрезки своей совсем небольшой жизни на воле. Он улыбнулся чему-то радостному, из сна, или из воспоминаний, он даже не хотел анализировать вот эту спокойную минуту, такую непривычную для него: истомлённое сознание улучило момент, и нашло себе передышку - и дало человеку возможность улыбнуться. Сознание всегда рядом, оно рядом, и оно может быть и врагом, и другом.

###

Сон этот пришёл под утро. Может быть, сознание встревоженное близостью родных мест вот так откликнулось, вот так позвало человека за решёткой вспомнить о своей жизни - понять что-то в ней. Колесову приснился большой осенний сад, и в нём были высокие яблони, и казалось ветви их полные навешанных спелых яблок вот-вот пригнуться к земле, и можно будет сорвать душистое яблочко. Но ветер не давал ветвях яблонь это сделать, и ветви с алыми яблоками метались в след ветру, точно живые. И эта картина живого сада делала мысли о яблоках совсем уж фантастическими. Колесов протягивал руки к спелых алым фруктам. И не мог взять в ладонь ни одно из яблок, они ускользали, они не давались в руку. И вдруг ветер затих. Небо стало сразу серым, беспощадным, и Колесов так остро почувствовал своё одиночество в этом красивом саду. Он стоял, точно завороженный непогодой, не в силах сделать и шагу, точно пригвождённый невидимой силой к земле.
Он проснулся. Лежал неподвижно, точно статуя во власти недавнего сна.
Потом тяжело перевёл дыхание, и подумал, что скорее бы пришёл новый день - пусть зона захватит сознание своими беспощадными щупальцами.

###

Зал столовой в зоне заполнялся людьми в телогрейках, серых однотонных спецовках, точно вода заполняет пространство, прорвав шлюзы, преграждающие ей путь. Смена с рабочей зоны... Колесов, которого вместе с другими прибывшими с этапа арестантами привели в столовую, пытливо смотрел на лица людей - и действительно одно из лиц было очень знакомым. Человек, на которого он смотрел, чутко уловив чужой взгляд, пытливо посмотрел на Колесова, и быстро через весь зал прошёл к нему. Присматриваясь ещё, подслеповато сощурившись, произнёс:
- Здорово!
- Здорово, - сказал Колесов, пожал крепко протянутую ему руку.
- Слышал, что ты пришёл. Всё некогда было сказать, что встретим по-людски, - произнёс зэк, которого Колесов помнил ещё по воле - звали его Зелёным. Может от того, что носил на воле по осени он длинную куртку c зеленоватым оттенком. А может и ещё, почему прилипла эта кличка к этому бывалому зэку.
Он был постарше Колесова. Рослый человек, как жердь. Худощавый. Глаза пытливые, внимательные, точно прощупывающие насквозь собеседника. Ушёл. Колесов прошёл к столу, за которым были другие люди прибывшие с этапа. Поел. Мысль о том, что на зоне он теперь не одинок как-то приободрила.

###

В этапной комнате было тихо. Отдельные реплики арестантов, мнения об этой колонии, взятые из разговоров где-то на этапе, всё это не мешало Колесову думать. Он сидел на стуле, прислонившись к спинке двухъярусной кровати, и молчал. Встреча с Зелёным заставила понять какие-то свои мечты о будущем - этот человек, раз за разом садился на зоны - преступления его были просты. Легки в раскрытии. Как будто неприспособленный к вольной жизни человек хотел просто заявить о своём месте в жизни. В колонии Зелёный жил просто: не ввязывался ни в какие блатные игры, работал крановщиком - регулярный ларёк, не было никаких нарушений режима, но и с режимом он не сотрудничал, считая для себя это неприемлемым. Помнил Колесов его по воле - сам то он был ещё подростком, и когда на улице после отсидки появлялся Зелёный, с наколками по все руки, довольный вот этим счастьем воли, то вся улица затихала, и ждала новых выходок этого непоседливого человека. И вот они встретились, Колесов улыбнулся - да, неисповедимы пути людские.

###

Зэк живёт ожиданием. Он ждёт перемен в своей застывшей жизни, как благо. Колесов по своему опыту знал, что даже травма с переводом в больничку воспринимается, как благо, ибо даёт возможность уйти от набившей оскомину монотонности зоны. В этапной комнате зэк ожидает перевода в отряд, и это ожидание, нерациональное, ибо там в отряде будет рабочая зона, но ожидание живёт, ибо это ожидание замешало на желании хоть какой то перемены в жизни. Колесов понимал это. Он не спешил в отряд, но мысли его торопились туда, там ему казалось привольнее, чем в маленьком секторе, который окружал выход из помещения, где в карантине находились прибывшие с этапа люди.
В здании штаба вновь прибывшие зэки были распределены по отрядам - Колесова взял в отряд невысокого роста старший лейтенант Макаров. Внимательно поглядел на него, и сказал:
- Возьму к себе.
Уже к обеду следующего дня, после встречи с Зелёным в столовой, Колесов был в чистеньком жилом помещении заставленном кроватями в два яруса - было и ему показало завхозом место. Кровать. Тумбочка. Вот такой нехитрый набор жизненно-необходимых принадлежностей у зэка на зоне, но именно это его - и это даёт ему определённость в жизни.

###

В одном из проходняков после вечерней проверки, когда зэки принадлежат полностью своим заботам, шла беседа. Колесов с интересом приглядывался к землякам - их позвал Зелёный - встречали Колесова. Чифир. Нехитрые закуски: сало, хлебцы, искусно поджаренные на железной электрической печке в умывальной комнате - слышны были усмешки, впрочем, беззлобные по отношению друг к другу. Колесов фактически, кроме Зелёного никого не знал, но многие лица вспоминал - городок, в котором он вырос, был небольшой. И вот это незаметное родственное понимание общей малой Родины сближало, заставляло относиться друг к другу дружески. Но вот прошла команда отбой - по селектору с контрольной вахты. Пожали зэки друг другу руки, разошлись по своим отрядам - кто-то проскочил и в соседний сектор вместе с завхозами отрядов идущими на доклад на контрольную вахту. Взбодрённый чифиром Колесов, поблагодарив Зелёного пришёл к входу в свой отряд, остановился у двери, посмотрел на звёздное небо над головой. Дул откуда то с воли ветерок непоседа, и так хотелось верить в завтрашний удачный день. Завтра Колесову надо было уже выходить в рабочую зону - в цеху нашёл ему начальник отряда место.


3 Надрывно выла собака, откуда то со стороны запретной полосы – выла то, затихая, то снова протяжно и беспощадно, точно делилась с миром какой-то своей неизбывной тоской. В тёплом умывальнике было впрочем, спокойно. Начифирившись с вечера с друзьями Колесов сидел на стуле задумавшийся и даже с каким-то вниманием прислушивался к этому вою, доносившемуся издалека, потом внимательно глядел на кран, из него лилась тоненькая струйка воды, и почему то даже захотелось закрыть кран получше. «Пустое» - подумал о воде Колесов. Сон ушёл, как вода из крана в умывальник. Сна не было в эту последнюю ночь в колонии – завтра воля. И от этой мысли было неспокойно, как неспокойно студенту накануне государственного экзамена. «Всё! Последняя ночь!» - как-то торопливо убеждал себя Колесов – «А там пить не буду, семья будет!» Эти слова были у него, как Тантра, как священное заклинание. Он видел не раз тех, кто, освободившись, побыв совсем немного на воле, возвращались сюда снова. И не мог понять их, их судьбы были для него такими непонятными, и он даже с сожалением думал о них, об этих людях, и верил, что следующее их освобождение будет последним, и они найдут свою радость в том мире, без пьянок, без грязи житейской. Тот мир представлялся ему именно таким – светлым и добрым. И немудрено, сел он в двадцать с небольшим. И самые золотые годы молодости провёл в колонии. А так как замечено, что точно замирает сознание в колонии у зэка. И выходит он на волю как бы внутренне в том же возрасте, что и сел. То и у Колесова, в его двадцать шесть лет, было представление о воле, вот того - двадцатилетнего, с небольшим, парня. И весело было вспоминать молодость, ту, на воле, и ценил он каждый миг этих своих воспоминаний, как ценит человек самое важное. И каждая встреча с девушкой, отложенная в памяти, была свежей в воспоминаниях, и каждая радость житейская и сейчас волновала – из той жизни, будто была она вчера, и годы в колонии, как чёрная масса отошли куда-то, и казалось теперь, что были они совсем уж небольшие – эти годы, раз прошли. И, только вот этот умывальник, как склеп ещё связывал его сознание, с колонией, а сам он в мыслях своих был уже далеко от неё.
И шла вода из крана, неостановимо, как шли и мысли человека.
Утро было морозным. И зэки выходили на работу чертыхаясь, ругали мороз… Колесов кому-то жал руку, из знакомых. И мысленно с каждым из них как бы прощался.
Он ещё не знал, что память о колонии – о тех годах, которые прошли в ней. О тех годах его молодости, что потонули в этих невольных стенах, что эта память будет с ним всегда рядом, в каждый миг его жизни, и как ржавчина на железе, которое стоит на улице, всегда будет напоминать о себе. Напоминать жестоко и беспощадно.
Снова завыла из запретки собака, неся миру свою какую-то неизбывную тревожную боль. От контрольной вахты не доносилось ни звука. Колесов ждал. И никаких других мыслей уже не было в нём. Он уже мысленно был за воротами колонии.
Но с контрольной вахты не было ни звука – ещё не вызывали освобождающихся зэков в этот день. И вдруг с неба пошёл снег. Мороз как бы ослаб. Снег был пушистым и чистым, и он ложился на серый холодный плац, точно пытаясь его согреть своим свежим чистым покрывалом. Колесов с наслаждением смотрел на этого небесного гостя, и радовался свежему воздуху, и не хотелось уже заходить в жилое помещение, он так и стоял в локальном секторе, одинокий и счастливый человек, ожидающий свою волю с радостью. Стоял, точно истукан, чувствуя, как примерзают ноги в зоновских ботинках. И не уходил из сектора, точно кому-то назло, а снег всё шёл и шёл, и мочил губы человека, и радовал его, и замолкла овчарка, неслышно было больше её надсадного воя, точно и она успокоилась, и её порадовал этот первый зимний гость – чистый белый снежок.
Наконец-то объявили фамилии освобождающихся. «Всё! Домой!» - с облегчением подумал Колесов, и поспешил в жилое помещение, чтобы взять с собой письма от родных и друзей, которых собралось за эти годы, которые он пробыл в колонии целая драгоценная связка.