Даль великая, даль бескрайняя

                Любовь  к  Родине  как  священное  чувство
                в  жизни  и  творчестве  А.Т. Твардовского

Спасибо, Родина, за счастье
Быть с тобою в пути твоём.
За новым трудным перевалом –
Вздохнуть с тобою заодно.
(А.Т. Твардовский).

С  ЧЕГО  НАЧИНАЕТСЯ  РОДИНА  ПО-РУССКИ
Нигде, как в России, любят поговорить во время какого-либо доброго сабантуя о душе. Этот полёт духа объединяет всех, кто собрался вместе в одну большую семью. В России, где «одна заря сменить другую спешит, да в ночи полчаса», нет чёткого межевания между противоположностями (типа добро – зло, женское – мужское), здесь космический поток энергии постоянно встречается с земным, здесь живёт столько несостоявшихся гениев, что страшно становится от тайной мысли, а зачем тогда нужен весь остальной мир? А по-тому русский человек уже с рождения навсегда пленён гением того места, где появился на свет. Понятие малой родины для нас священно, потому что оно с рождения связывает нашу душу с чем-то большим и огромным, что называется просто «Россия». Через что и обнаруживается самым естественным образом резкая непохожесть русского человека от француза или поляка. Это глубоко понимал мой земляк Александр Трифонович Твардов-ский. В 1958 году он в предисловии к двухтомнику И. Соколова-Микитова, который жил и работал на Смоленщине, написал о том, что для всякого художника, в особенности ху-дожника слова, наличие этой малой, отдельной и личной родины имеет огромное значе-ние, что подлинные художники тем и отличаются, что через их творчество можно распо-знать приметы малой родины. «Они принесли с собой, – пишет А.Т. Твардовский, – в ли-тературу свои донские, орловско-курские, тульские, приднепровские, волжские и заволж-ские, степные и лесостепные, уральские и сибирские «родные места», из знакомства с ко-торыми, добавлю я, потом у читателя складывается вполне конкретное чувство большой Родины». Эта малая родина со своим особым обликом, со своей – пусть самой скромной и непритязательной – красотой предстаёт человеку в детстве, в пору памятных на всю жизнь впечатлений ребячьей души, о которой с такой пронзительностью есть воспоминания у всякого из нас. И чем оно сильнее, тем неизбывнее желание сделать что-то великое для большой родины. Каким-то волшебным образом любой уголок России связан через Космос со всеми её огромными далями – от Смоленска до Камчатки. Вот где кроется загадка всемирной отзывчивости русской души. Лучше всего об этих русских безднах сказали Гоголь в «Мёртвых душах» да Твардовский в поэме «За далью – даль». У нас Москва – столица на колёсах, она всегда должна быть в пути. Поэт правильно восклицает о том, что там, где мы находимся с тобою, там и Москва. Кстати, весьма актуальный лозунг в начале XXI России, когда Москва начинает понимать, что «пора идти в народ», чтобы совсем не оторваться от своих корней. Опять же, к слову говоря, не без живого участия москвичей (Центральный административный округ столицы) в Ельне грандиозно прошёл праздник 65-летия Советской гвардии. И страна, пусть на один день, снова радостно почувствовала своё родство. Может быть, перезахоронение царских персон и даёт нам духовную причастность с той, дореволюционной Россией, только мне думается, это самообман. Куда как важнее нам не потерять духовные связи с советской историей. Хотя, если уж быть справедливым до конца, то официальная Россия слишком избирательно и конъюнктурно подходит к делам и людям давно минувших дней. На 200-летие Пушкина мы отдали дань уважения сполна, так сказать, на общегосударственном уровне. А 200-летие основоположника русской классической музыки М.И. Глинки, смолянина и ельнинца, прошло на местном уровне. Хотя русские люди валом валили в Новоспасское в дни юбилея. Или. Взамен Великого Октября нам выдали в 2005 году праздник народного единения в честь освобождения Кремля в 1612 году от польских интервентов. И, наверное, исходя из этого, юбилей Глинки (2004 г.) решили провести более чем скромно. Как же, ведь предки Глинки родом из знатного польского рода. Предки Твардовского тоже вполне могут оказаться польскими дворянами. В русском человеке столько всяких кровей намешано, что нас лучше определять не по форме носа и губ, а по месту рождения на Святой Руси.
До революции, несомненно, дворянские усадьбы часто были рассадниками великих та-лантов и гениев. Эти усадьбы я бы назвал усадьбами духа на русском пригорке. Глинка на протяжении всей своей жизни бывал в Новоспасском и даже писал здесь свои знаменитые произведения. Дух родной земли (гений места) подпитывал его.
Сразу после Великой Октябрьской революции таланты, рождённые в небольших деревнях или вовсе даже на хуторах, заявили о себе в полный голос. Хутор – это обособленный земельный участок с усадьбой владельца. Хуторяне, конечно, не дворяне, но часто оказывались культурными и начитанными. Недавно мне довелось поговорить на тему «Хутор в судьбе передовых людей XX века в России» с генералом в отставке, бывшим резидентом КГБ, первым резидентом внешней разведки в Вашингтоне И.С. Громаковым, который сам до войны вырос на хуторе Софеевка, что находится в пяти километрах от Ельни: «Хутор в моей детской памяти остался понятием отдельного мира, со своими законами и ценностями. Даже ребятишки из соседних деревень воспринимались нами, хуторскими, как другие, непохожие на нас. Старшие, особенно мать и отец, казались нам как бы первотворцами всего, что мы видели вокруг, это ни с чем не сравнимое чувство того, что и нас со временем посвятят в какие-то тайны, и мы станем как бы богами, которым ведомо всё. На протяжении своей жизни я несколько раз выезжал туда, где стоял дом и все хозяйственные постройки, хотя они и сгорели в войну. Что толкало меня в родные места, что искал я на пепелище? Сказать однозначно трудно. Но любой, даже пустяковый предмет, найденный мною на том месте, приобретал для меня значение святой реликвии, и даже из глубины души поднималось что-то такое сильное и властное, что разум на мгновение цепенел, а сердце трепетало».
Как мы знаем, Твардовский родился и вырос на хуторе Загорье Ельнинского уезда, впитал в себя всю красоту ельнинской смоленской земли. Символично, что хутор основан Твардовскими в год рождения Александра Трифоновича.
Десять с небольшим десятин земли пустоши Столпово. Столп, столб – это основа всему, начиная с человеческого позвоночника и кончая столбовой дорогой. Загорьевский мир и стал тем раем, где два направляющих потока рода Твардовских: крестьянский и дворян-ский, породили великого поэта Твардовского. Третьей силой я бы назвал гения места, присутствие которого, без сомнения, ощущают все, кто посещал мемориальный комплекс Загорье. Гений места – прародитель рода – до сих пор связан и с усадьбой Глинок в Ново-спасском. Гений этот наделяет наиболее чуткую душу величайшей способностью рождать в творчестве новое постижение реальности. Для Твардовского, который в своём творчест-ве выразил всю суть нового пролетарского государства, такая способность была просто необходима. А. Твардовский писал в «Автобиографии» о первом своём стихотворении, обличающем сверстников, разорителей птичьих гнёзд: «Там не было ни лада, ни ряда, – ничего от стиха, но я отчётливо помню, что было страстное, горячее до сердцебиения же-лание всего этого, и желание родить их на свет – немедленно, – чувство, сопутствующее и доныне всякому новому замыслу», – признавался Твардовский впоследствии. Вообще, из Твардовского получился бы замечательный священник, о чём он мечтал в 12 лет, но уже с 13 лет он ощущал себя атеистом, словно предвидя свою будущую судьбу.
Надо отметить, что ельнинская земля особая. Долгое время сама Ельня была городом-крепостью, тут побывали многие цари и полководцы. Через ельнинские земли государство Российское смыкалось в духовном противоборстве с Западом. Потоки западной культуры здесь сталкивались с потоками православной культуры. Ельнинская земля дала стране немало героев и людей искусства с государственным мышлением. Это и знаменитый путешественник Пржевальский, проложивший путь на Восток, и скульптор Конёнков, чьи знаменитые панно украшают штаб-квартиру ООН. У Сергея Тимофеевича есть скульптура, которая называется «Мы – ельнинские»: из дерева вырезан этакий мужичок, озорной такой, весёлый, с чудинкой во взгляде, чем-то напоминающий чуточку Моргунка из поэмы «Страна Муравия» или Василия Тёркина из одноимённой поэмы. Я давно живу в Ельне, и вот что подсмотрел – оказывается, ельнинцам свойственны две родовые черты: богатое воображение и державность мыслей и поступков. Кстати, и Глинка выступил с этих позиций в двух своих знаменитых операх. Через воображение художника в опере «Руслан и Людмила» он соединил пространственно древнюю и новую России, а в опере «Иван Сусанин» возвысил личный патриотизм до уровня государственного, показав, что каждый русский человек с молоком матери впитывает чувство персональной ответственности за судьбу страны.
Кажется, когда сегодня телевидение выбило из наших голов всё самое высокое, сделав из нас каких-то жалких потребителей, алчущих одних только удовольствий, всё вышесказан-ное выглядит сплошной риторикой. Хоть бы кто из Кремля сказал нам утром в теленово-стях: «Здравствуйте, русские люди! Как живётся вам, как ваши детки и жёны, в чём нуж-даются они?»
Кстати, брат А.Т. Твардовского И.Т. Твардовский в своей «Книге жизни» вспоминает, когда везли в 1943 году в штрафной лагерь немцы, на какой-то станции к ним обратилась безбоязненно неведомая им женщина: «Здравствуйте, русские люди!» – «Боже мой, как мы были тронуты этим обычным приветствием из уст женщины-матери», – пишет Иван Трифонович.
Читаешь книгу о детских годах его и брата Саши и понимаешь, что «генетический код» таланта запрограммирован. Поэтический мир Твардовского, острое чувство бега времени, которое с рождения мучило поэта. Сегодня царит безвременье. Мы уже не знаем, кто мы и чего мы хотим. Гений наших мест больше не жаждет общения с родами. Истина не только конкретна, но связана как-то с временным ритмом. Мы уже больше не испытываем счастье от трудных дорог, потому что потеряли чувство самости, стали как все в погоне за рублём. Отсюда эта бесконечная переоценка ценностей в сторону их оплёвывания. Кто воскликнет вслед за Твардовским: «Нынче мы в ответе за Россию, за народ и за всё на свете». Или признается вместе с автором «За далью – даль»:
И что мне малые напасти
И незадача на пути,
Когда я знаю – это счастье –
Не мимоходом жизнь пройти.
Не мимоездом стороною
Ещё увидеть без хлопот,
Но знать горбом и всей спиною
Её крутой и жёсткий пот.
«Страна Муравия» – наша деревня, которая, подобно граду Китежу, ушла на дно озера, зарастает травою забвения. Теперь бог весть что пишут о малой родине Нечерноземья – колхозах и совхозах, а ведь то была богатая страна Муравия. И другой нам создать не да-но.
Осталась только крестьянская молитва поэта, родившаяся на ельнинской земле и запечат-лённая в «Стране Муравии»:
Земля! От влаги снеговой
Она ещё свежа.
Она бродит сама собой –
И дышит, как дежа.
Земля! Она бежит, бежит
На тыщи вёрст вперёд.
Над нею жаворонок дрожит
И про неё поёт.
Земля! Всё краше и видней
Она вокруг лежит.
И лучше счастья нет – на ней
До самой смерти жить.
Земля! На запад, на восток,
На север и на юг.
Припал бы, обнял Моргунок,
Да не хватает рук.
Как это по-русски здорово сказано: да не хватает рук. Я родился и вырос в Ельне, мой от-чий дом стоит возле железной дороги. И уже в детстве, из рассказов отца, я знал, что большие и важные грузы идут по ней во все концы большой страны. Я и сам видел, как везли куда-то в вагонах технику, уголь, удобрения, горючее. И как-то само собой рожда-лось это великое чувство большой Родины, мне, мальчишке, было ясно, что именно я и есть частичка страны под названием СССР, на которую в 1941 году шли полчища фаши-стов с Запада, а мой отец взял в руки автомат и всех их застрелил.
В 2002 году я написал мистическую беседу с Исаковским и Твардовским на Ельнинской земле о вечном и насущном на вполне реальной основе, побывав в дер. Истопки, что стоит на берегу реки Дёмино и расположена недалеко от родной деревни Исаковского, друга Твардовского. Кстати, они не раз бывали в Ельне до войны. Александр Трифонович и Михаил Васильевич любили гулять в городском саду. Твардовский всегда восхищался здешними вековыми дубами. «Какие корни, вот это сила, – восхищался А.Т., – а мы крепко стоим на своей земле и нас никому свалить не удастся».
Михаил Васильевич только согласно кивал.
Кстати, в 1935 году на партхозактиве в Ельне Твардовский впервые прочитал поэму «Страна Муравия». Жив тот городской сад, дубы, правда, стали сдавать и умирать, не вы-неся пережитого в годы войны. Ведь на их ветвях вешали фашисты молодых партизан и подпольщиков.
Так вот в той мистической беседе Твардовский поведал о своей встрече в Небесной Рос-сии, после того как сбросил земные одежды, со своим литературным героем Василием Тёркиным. Вот его рассказ об этой встрече: «Давние грехи сильно потянули меня в ниж-ние миры искупления, я не сопротивлялся, ибо понимал – за всё в жизни надо отвечать лично. И вот нежданно-негаданно кто-то словно выталкивает меня из горячей магмы на-верх, легко так стало, ушла тревога. Темень сменилась утренним светом. Гляжу, ба! – да ведь это же Вася Теркин, улыбается, руку протягивает. Обнялись мы с ним как старые друзья после долгой разлуки. Василий здесь живёт как вполне реальный человекодух».
Вот что такое настоящая литература, потому и беседуют в памятнике в Смоленске писа-тель Твардовский и его литературный герой Теркин, как два вполне реальных персонажа, как два земляка-ельнинца по духу и по крови. Василий Теркин, кстати, родом тоже из-под Ельни, деревенский, значит. А у русских известно, с чего начинается Родина – с беседы по душам в отчем доме.

СМОЛЕНЩИНА  –  ПОЭТИЧЕСКОЕ  СЕРДЦЕ  РОССИИ
Я ельнинский ельник увидел во сне
И сонную Ельню на сонной Десне.
Так написал когда-то старый друг Твардовского Исаковский. И в очерке «Весной 1942 года» об этом же пишет сам Твардовский: «То ли во сне я увидел, то ли перед сном предстала мне в памяти одна из дорожек, выходивших к нашему хутору Загорье и, как в кино, пошла передо мной не со стороны нашей земли, а из смежных, ковалевских кустов, как будто я еду с отцом на телеге откуда-то со стороны Ковалёва домой. Вот чуть заметный на болотном месте взгорочек, не очень старые, гладкие, облупившиеся пни огромных елей, которых я уже не помню, помню только пни. Здесь дорожка сухая, посыпанная иглой».
Кто помнит из детства вкус, скажем, вишнёвой смолы, тот поймёт меня – в смоле содер-жится дух дерева. Душа – она в корнях, а вот дух весь в смоле. Смоленщина, да, она по красоте неброская, не эффектная, но её груди-холмы хранят в себе целебное молоко смо-листого духа еловых лесов, которые много веков назад покрывали весь этот край. Липкий пахучий сок, как елей, твердеющий на воздухе, сродни поэтическому вдохновению.
А. Македонов, как мне думается, абсолютно прав, подчёркивая, что термин «смоленской школы в поэзии» имеет не какое-либо областническое, а именно стилевое значение, как, скажем, «озерная школа» в английской поэзии. Чем же знатна эта «школа»? На мой взгляд, удивительным сочетанием по гармоничности лирики и гражданственности (Я и Мы), романтизма и реализма (живи, коли родился, и думай, какой ты след оставишь на Матушке-Земле, но уж, брат, не взыщи, коли тяжко жить придётся). Можно продолжить дальше этот ряд. Отцы-основатели «смоленской школы» в поэзии Твардовский и Исаков-ский вынесли эти духовные контрасты на общероссийский уровень. Того же Константина Симонова вполне можно считать представителем этой школы.
Не случайно есть три выдающихся стихотворения о Великой Отечественной войне. Они все равны по силе воздействия. Это «Жди меня, и я вернусь» К. Симонова, «Я убит подо Ржевом» А. Твардовского и стихотворение М. Исаковского «Враги сожгли родную хату». «Я убит подо Ржевом» необычно тем, что в этой балладе-исповеди главный герой – уби-тый в бою солдат. Оно не теряет актуальности до сих пор. Во-первых, тем, что мы не ис-полнили пока завещания павшего героя и не уберегли Советскую власть. Помните:
Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.
Во-вторых, мы разучились бороться за Родину-мать. И не знаем, что такое «устоять, как стена». Герой стихотворения «Я убит подо Ржевом» предупреждает нас: «Ибо мёртвых проклятье – эта кара страшна». Сегодня повсеместно по России сотни поисковых отрядов там, где шли бои, выкапывают останки бойцов, чтобы потом торжественно перезахоро-нить. Но во всём этом какой-то потаённый, не сразу схватываемый смысл. Это желание возродить героический дух России, ведь сказано было в стихотворении «Я убит подо Ржевом»: «Я – где корни слепые ищут корма во тьме; я – где с облачком пыли ходит рожь на холме…»
Смоленщина, как малая родина Твардовского, занимает большое место в поэме «Василий Тёркин», ведь понятно, что и сам Теркин – смолянин по рождению. И ведь что получает-ся, Смоленщина, будучи порубежьем России, многие века защищавшим западные грани-цы страны, в боях и походах всегда шла непроторенной дорогой и вела за собою осталь-ных русских людей. Вспомним 1812 год, Кутузова, его знаменитый приказ об окончательном разгроме наполеоновских войск, подписанный им в Ельне 8 ноября 1812 года. Кстати, на нужды армии более всего в России пожертвований было собрано на Смоленщине. Отечественная война 1812 года всколыхнула и глубинные пласты народного духа, и на свет явился великий земляк Твардовского Глинка, основатель русской классической музыки. Кстати, юный Твардовский был очарован «Жаворонком» Глинки. За 26 лет до рождения самого Александра Трифоновича родился в Смоленске основатель советской фантастики Александр Беляев (его романами о межзвёздных путешествиях зачитывался паренёк из Гжатска Юрий Гагарин, ставший впоследствии первым космонавтом планеты).
И, конечно же, появление на свет в 1900 году Исаковского, а в 1910 году Твардовского было не случайным. Смолу русской классической поэзии впитали в себя две великих кре-стьянских души: Михаил Васильевич и Александр Трифонович. Советская культура как истинно народная культура явила нам образец завершения достижений дворянской куль-туры. Всё, о чём мечтали Пушкин и Лермонтов, сбылось – два гиганта советской поэзии, два её краеугольных камня – Твардовский и Исаковский – принесли с собой в литературу свои смоленские места, творчески восприняв с позиции народа идеи социализма. Вот как писал сам Твардовский:
Мы жили замыслом заветным
Дорваться вдруг до всех наук –
Со всем запасом их несметным –
И уж не выпускать из рук.
Сомненья дух нам был неведом;
Мы с тем управимся добром
И за отцов своих и дедов
Ещё вдобавок доберём.
Нет, не зря Александр Твардовский в 12 лет мечтал стать священником. В нём всегда жи-ло какое-то священное начало, какая-то многовековая народная мечта о счастливой доле для всех и непременно, чтобы земля-кормилица была в достатке. Ведь путь русского кре-стьянина – это трагедия разлучения с землёй, которую он один чувствовал, как мать дитя, и на которую у него никогда не было права владения. Впрочем, путь к социализму оказался многотруден, противоречив и сложен.
Поднятая целина прошла кровавыми рубцами по сердцу русского крестьянина. Страна Муравия так и осталась идеалом, красивой сказкой, рассказанной ночью у костра. Впро-чем, даже в лучшие времена Советской власти колхозы и совхозы оставались столпом де-ревенской жизни. Просто не нужно было разрушать коллективную душу крестьянина, не дав ничего взамен. Перефразируя четверостишие из поэмы «Страна Муравия», ныне мы восклицаем:
Была колхозная страна,
И нету таковой.
Пропала, заросла она
Травою-муравой!
А что есть? Есть горькое завещание Твардовского «По праву памяти», ставшее настоль-ной книгой наших смоленских поэтов.
Судя по накалу высокой гражданственности в их творчестве, чувствуется духовное влия-ние Твардовского. Они помнят, что с поэта всегда «взыщется», если он «смолчит про то, что душу жжёт».
Мне думается, справедливо будет привести и такие строки из поэмы «По праву памяти»:
А к слову – о непосвящённых:
Где взять их? Все посвящены.
Все знают всё; беда с народом!
Пока наши горе-правители (либералы), думая о том, что «ряской времени затянет любую быль, любую боль», пытаются выкорчевать всё, чему верой и правдой служил Александр Трифонович, делая из нас всех невольных предателей и соглашателей, смоленские поэты смело бьют в набат.
Читаем у Смирнова:
Весь изболевшись о родном селе,
Я, как трава под инеем, седею,
Я, жалкий смертный, жизнь ношу в себе,
Прав не имея расставаться с нею.
О, золотого заморозка злость!
О, тихое отеческое поле!
И Дух мой скорбно зябнет на приколе,
На лютой стуже меж миров и звёзд.
Но и оттуда, где судьбу мою
Колышет ветер, словно пламя свечки,
Тяну я руки к вечному огню,
Что мечется в последней русской печке.
Разве не задевают вас эти строчки о русской деревне XXI века? Разве не хочется понять, почему огонь в деревенской печи сродни Вечному огню, что горит на братских могилах павших воинов?
Нет, мы ещё не прошли многостороннюю проверку, о которой пишет Твардовский в «По праву памяти». Последняя проверка – это испытание предательством наших вождей, это испытание свободой – умереть или жить, и во имя чего жить. Да уж, воистину «опыт – наш почтенный лекарь» оказался настолько «причудливо крутым», что его «целительный настой» пока больше напоминает технический спирт «Кирюшу». Гибнет народ от жёлтого цвета, как раньше умирал от идеологических передозировок красного цвета. Грянула гроза, и, как пишет А. Мишин, судьба нынешней «незамужней» деревни так похожа на долю вдовы, потерявшей кормильца, защитника.
Смоленские поэты и писатели сегодня становятся «людьми из тех людей, что людям, не пряча глаз, глядят в глаза».
Я листаю страницы сборника А. Мишина «Незамужняя деревня», вышедшего в этом году, и плачу вместе с автором «Забытой деревни»:
Куда ушла колхозная семья?
Ни хуторов, ни фирменных строений.
Чертополохи улицы пленят,
Похлеще дней фашистских разорений.
Последняя строка – это по-твардовски.
Откуда вся эта напасть
Встаёт не первый год?
Кого же любит наша власть –
Себя или народ?
Стою, не вижу поля ржи,
В глазах чертополох.
Как мало дел, как много лжи,
И что ни шаг – подвох.
Жили, такого не знали,
Вынесли что из войны?
Лучшими немцами стали
Нехристи и болтуны.
В высшей степени продиктовано духом Твардовского стихотворение «На хуторе Загорье». Вчитайтесь в него, и вы, думается, поймёте, что же такое «смоленская школа» в российской поэзии.
Вроде так, и не так всё как было.
На высокой усадьбе твоей (моей – М.К.).
Ни жеребчик не ржёт, ни кобыла,
И куда-то слетел соловей.
С виду люди тут все деловые,
Только нету дымка над трубой.
Даже тропы твои (мои – М.К.) луговые
Поросли горемычной травой.
Кузни звон, что был нежен и тонок,
Оборвался, как голос в ночи,
Мех её, словно рыжий телёнок,
Растянулся у мёртвой печи.
И мелькают случайные лица,
Под окошком колосья шуршат,
И скрипят, и поют половицы,
Как поэта живая душа.
Люди добрые, разве не знали,
Сколько тут довелось пострадать?
То отца от сынов отлучали,
То от дочек родимую мать.
К великому сожалению, у нас в годы перестройки из деревни сделали мемориал, где трава забвения, такая яркая и такая зелёная, соседствует с голландскими бурёнками, доставленными из Западной Европы для показушности наших «достижений».
Алексей Мишин иронически восклицает о Горбачёве:
От народа шмыгнул неуверенно
Лучший немец двойного лица,
Пусть его страшится Америка,
Богом меченого дельца.
На Руси вопрос о справедливости того или иного богатства всегда был сродни вопросу: есть Бог или нет. Потому что Бог метит всех, кто неправедно нажил своё богатство, а рас-правляется чёрт. Странная страна Россия, здесь всё не так, как у цивилизованных людей, здесь всё как при сотворении мира. Сегодня мы выглядим наигравшимися в перестройку и демократию детьми, ждём из отлучки старших. «Но всё, что стало или станет, не сдать, не сбыть нам с рук своих, и Ленин нас судить не встанет: он не был богом и в живых», – справедливо написал А.Т. Твардовский.
И былую благодать, в смысле упования на всевозможные идеологические клише, нам не вернуть, хотя и «мнились иные дали». Сталина, который богом был, тоже бесполезно вы-кликать. Хотя кому-то всё время кажется, что без очередного Сталина уже не поднять страну. Поздно. Тот, кто выжил в перестройку, не боится уже ни бога, ни чёрта, никого.
Сколько чистоты сердечной и высокого трагизма сокрыто в стихотворении А. Панасечкина «Не говорите плохо о России», ельнинца по рождению, который живёт и работает в Ельне, является членом Союза писателей России!
Какая бы тяжёлая эпоха
Ни преступила через ваш порог,
Не говорите о России плохо:
Она одна, другой нам не дал Бог.
И Родины своей не покидайте
В её тяжёлый и ненастный час.
Куда вы от неё ни уезжайте,
Россия всё равно отыщет вас.
Она придёт через моря и сушу,
Бессонной ночью память вороша,
И злой тоской изгложет вашу душу.
Конечно, если есть у вас душа.
Сегодня нам живётся трудновато
На перехлёсте сумеречных дней,
Россия ж в том ничуть не виновата,
Скорее мы виновны перед ней.
Какие б голоса ни голосили,
Пытаясь наши души поломать,
Не говорите плохо о России,
Ведь это – что пинать больную мать.
Вот какие плоды даёт «смоленская школа» в поэзии на уровне сельской глубинки.
А вот ещё один самобытный поэтический голос «смоленской школы». Как о певце Вечной Женственности можно говорить о творчестве поэта Валерия Рудницкого, стиль поэзии которого я бы определил как интимно-романтический. Так мистически отождествлять себя со всем, что есть в мире, может только он. Его поэзия воплощает ту силу любви, которая постоянно обновляет жизнь и возвышает нас. Валерий Рудницкий даёт нам в своей поэзии пример чистой божественной любви, присутствующей в конкретных образах жизни. Это может быть и женщина, но и Смоленщина, и просто явление природы.
Можно у Бога просить
Славы, богатства, покоя.
Только молить о любви –
Дело, наверно, пустое.
В этих строчках весь Рудницкий. И как не воскликнуть, что его стихи – это арфа, на кото-рой играет Ангел подлинной любви.
Если бы Василий Теркин воплотился в земном облике и стал поэтом, он бы писал точно такие стихи, какие пишет Николай Сухарев. Сухарев – это советский человек, переросший все рамки и каноны коммунистических клише, который впитал в себя опыт перестройки как войны верхов с низами, народной трагедии, и сумевший высказать то, о чём другие смолчали или не додумались. Ему, как и Теркину, знакомо чувство вины перед землёй родной, «смоленской роднёй», хотя «за что, не знаю». Даже когда в стихах нарастает ярость сатиры, почему-то хочется заплакать, как заплакал Василий Теркин в момент наступления.
Николай Сухарев – боец в поэзии, ибо его поэтическое Слово ведёт всех нас в «смертный бой не ради славы, ради жизни на земле».
Да, гордостью душа полна –
Богатств не счесть, но кто за ними?
Чем необъятнее страна,
Тем нищета необъяснимей.
Много высокой гражданственности в стихах Александра Логутенкова, Валерия Рыжова. Вообще, мне кажется, все авторы поэтической рубрики журнала «Годы» (главный редак-тор Н.Н. Илькевич) несут в своём сердце частичку духа Твардовского, что впитали, дыша поэтическим воздухом Смоленщины.
«Но Россию, мать-старуху,
Нам терять нельзя никак.
Наши деды, наши дети,
Наши внуки не велят.
Сколько жить ещё на свете, –
Год, иль два, иль тыщу лет, –
Мы с тобой за всё в ответе», – обращается к нам Василий Теркин. И глава подходящая – «О потере». Многого можно лишиться в это смутное время, но потерять на холодной гражданской войне любовь к Родине, веру в неё, мол, приватизировали её олигархи, чего жалеть о ней – никак невозможно – всем тогда хана. Не сегодня, так завтра. Мы не вы****ки, мы Россию клясть не будем, будем ежедневно расчищать её родники (как советует нам поэт Мишин), чтобы пить чистую воду, а не водку, и не щадить живота своего в борьбе за правду и власть народную. Смоленщина – эта литературная страна Муравия – жива, бойцовские качества её жителей позволяют выразить в слове нечто глубоко интимное, революционное о народе, о судьбе Отечества. Последуем же и мы совету Моргунка, представителя русского народа: «И ваша жизнь – не жизнь, друзья, одна тоска и боль. Гляжу на вас: так жить нельзя. Решаться надо, что ль…» Чай мы смоленские рожки и твёрдо решили идти дорогой великого земляка Александра Трифоновича Твардовского.
ДО  КОНЦА  С  НАРОДОМ
Александр Твардовский был не только сыном своего народа, но и его духовным отцом, ибо видел то, что другие не видели. Фёдор Абрамов постоянно подчёркивал, что у Твар-довского было подсознательное желание уйти от сутолоки, подняться и изведать свободу, уйти в иные миры. Этот порыв проходит через всё его творчество. Он жил на границе двух миров. Вот что писал Абрамов после последней встречи с больным Твардовским: «Ему открылись дали, в которые он тянулся всю жизнь, о которых писал, но только дали другие, дали неземные, дали иных – нездешних – миров. А мне не хватало его земной ярости. И я молил: о если бы из этих безмятежных голубых, ангельских, неземных глаз грянул прежний гром».
Твардовский всю жизнь провёл в дороге. Таков крест всякого ангела, ибо в его писатель-ском видении, как в зеркале, страна хотела видеть преображёнными свои дали. «Готовы были мы к походу. Что прежде может быть: не лгать, не трусить, верным быть народу. Любить родную землю-мать, Чтоб за неё в огонь и воду. А если – то и жизнь отдать. Что проще! В целости оставим таким завет начальных дней. Лишь от себя добавим: что проще – да. Но что сложней? Такими были наши дали, как нам казалось, без прикрас…»
Поэма «По праву памяти» – духовное завещание скорее духовного отца народа, ибо во второй главе Александр Трифонович всё время подчёркивает, что сын за отца не отвечает. Этим Твардовский как бы пытается вести диалог со своими будущими оппонентами, мол, и он воспевал в своём творчестве то, что якобы не прошло проверку временем. Не случайно Твардовский предупреждал в последнем четверостишии 2-й главы о том, что происходит сейчас, когда народ устал от бесконечных разоблачений Сталина:
Давно отцами стали дети,
Но за всеобщего отца
Мы оказались все в ответе,
И длится суд десятилетий
И не видать ему конца.
Если следовать этой логике, то католицизм давно следовало признать вредным учением, памятуя, что в средние века вытворяли папы. Социализм, идеям которого до конца был верен Твардовский, многое дал русскому народу. Я, например, не мыслю себе, чтобы «Ва-силий Теркин» мог появиться при царизме. Война, именно Великая Отечественная война, которая не надломила народ, как кажется некоторым ныне, но духовно закалила его, что нашло идеальное воплощение в герое одноимённой поэмы Василии Теркине. По сути, на памятнике в Смоленске поэт Твардовский ведёт беседу со своим собственным народом, мало того, разговаривают отец и сын.
«Читатель мне помог написать эту книгу такой, какова она есть», – признавался Твардов-ский. Настоящим соавтором «Василия Теркина» был народ. Не случайно, видя, как после войны правящая бюрократия предаёт идеи социализма, предвидя, что всё это приведёт к развалу страны, Твардовский пишет другую поэму – «Теркин на том свете», где устами своего героя даёт объективную оценку тому бюрократическому аду, что воцарился в XXI веке в России в полной мере.
Воистину есть отчего удивляться силе прозрения Твардовского. Да, видел он не только земные дали, но и иные потусторонние дали. Он изначально знал, что рая не будет в СССР, не дадут ему утвердиться вожди-перевёртыши. Кстати, правящая бюрократия не простила поэму «Теркин на том свете», и с начала 60-х годов стала травить Твардовского за ту правду, что резала глаза партийным бонзам. Нет, не случайно появилась поэма «Тер-кин на том свете». Ибо Теркин как солдат, а с ним – и весь народ, повёл бы битву с теми, кто отступил от идей социализма, кто готовил в 60-е годы перестройку и ад капитализма.
До 60-х годов родным домом Твардовского была вся страна. В поэме «За далью – даль», написанной в 1950-1960 годах, он собрал страну воедино после войны, показав музыкаль-но в поэтических строчках трудовые ритмы страны. Россия – страна бесконечных про-странств, которые постоянно нужно духовно скреплять, иначе она начинает разваливаться на куски, а народ – пить горькую. Когда одна даль набегает на другую, как морская волна, важно, чтобы не закружилась голова и разум не погас от этой бездонной свободы.
И неизменно в эту пору,
При всех изгибах бытия,
Я находил в тебе опору,
Мой друг и высший судия.
Так обращается в поэме к своим читателям из народа Твардовский.
Всю жизнь Александр Трифонович искал опору в народе, будучи его и сыном, и духов-ным отцом.
«Спасибо, Родина, за счастье
С тобою быть в пути твоём», – восклицает Твардовский. А ещё раньше он пишет о том, что
За годом год, за вехой – веха,
За полосою – полоса.
Нелёгок путь, но ветер века –
Он в наши дует паруса.
Вступает правды власть святая
В свои могучие права,
Живёт на свете, облетая
Материки и острова.
И ныне нет для нас вселенной –
Одно начертано огнём:
В большом и малом быть как Ленин,
Свой ясный разум видеть в нём.
«С ним сердцу нечего страшиться», – убеждён Твардовский.
Вот убеждения, ради которых жили и умирали советские люди. И очень горько видеть, как издеваются над идеалами старшего поколения идеологи-демократы, пытаясь очернить в телевизионных передачах то, что было дорого. Теперь, видите ли, открылась «правда» жизни. Русский коммунизм был молодым социальным явлением, но когда он вступил в пору зрелости, его искусственно уничтожили внешние и внутренние враги. Вместе с ком-мунистической идеологией убили и душу народа, и некому стало согревать великие про-странства, которые стали враждебными нам. Заметьте, строим вроде бы капитализм, сво-бодные рыночные отношения, а выживаем душой благодаря достижениям советской культуры. Эпоха наживы, увы, не породила ни одного титана духа. Нарастает в обществе колоссальная ностальгия по духовной жизни советской цивилизации, ибо народ перестал чувствовать себя единым целым, мы забыли, что идеи составляют суть клеток головного мозга, что и порождает, собственно говоря, сознание. Даже американский народ сплачи-вается не вокруг доллара, а вокруг идеи своего бизнеса, дающего независимый источник существования.
Россия – это большая дорога, или большая река, и Москва – ещё не Россия, и «не вме-ститься всем в одну», да, там сегодня крутятся почти все деньги, там народ живёт сытно, а провинция, брошенная на произвол судьбы, только и занята выживанием. Но Москва, как ни далека, но всё же свои диктует законы, непонятные большинству граждан. «Москва в пути» – так называется глава поэмы «За далью – даль». Кажется, сегодня Москва начинает это понимать. Вот в Ельне в праздновании 65-летия Советской гвардии активное участие принял Центральный административный округ. В райцентре соорудили огромную сценическую площадку, как и в столице, выступали звёзды российской эстрады. И все вдруг поняли – и в столице, и в сельской глубинке – что живём в одной стране, что жива в наших сердцах Советская Атлантида. Ах, как прав Твардовский, заявляя: «Где мы с тобой, там и Москва».
Зачем выдумывать пустое, –
Вдали Москва ещё милей.
Ещё теплей. Но разве стоят
Те блага – совести моей?
Да нет, не стоят.
Как хорошо показаны трудовой Урал, трудовая Сибирь.
На ней огнём горят отметки,
Что поколенью моему
Светили с первых пятилеток,
Учили смолоду уму…
К концу дороги, что лежала через всю страну, Твардовский, как заклинание, произносит в поэме «За далью ¬¬– даль» такие слова, душевный накал которых сжимает горло:
Все дни и дали в грудь вбирая,
Страна родная, полоня
Тем, что от края и до края
Ты вся – моя, моя, моя.
В XXI веке мы так сказать о России пока не можем. Сибирь отдана на разграбление оли-гархам и китайцам.
Для Александра Трифоновича имя человека в ряду со словом Родина, и слово это «имеет имя божества». Судьбу страны от края и до края, судьбу свою, судьбу детей, убеждён Твардовский, мы должны вверять не очередному генсеку или президенту, а только собст-венной своей хозяйской мудрости.
Я жил, я был – за всё на свете
Я отвечаю головой.
Вот ключевые слова, вот цель жизни каждого россиянина.
Любить родную землю-мать,
Чтоб за неё в огонь и в воду.
А если – то и жизнь отдать.
Не так давно к нам в Ельню приезжала группа студентов МГУ. Я имел беседу с ними. Студенты считают для себя эталоном – США. Чтобы они сделали, если на нашу землю пришли американцы – встречали бы с хлебом-солью, мол, те нас сделают богаче. О том, что Россия станет зависимой – ни тени сомнения. Главное – шмотки, еда и развлечения – это их всё. Несчастные дети перестроечных лет. Мы их напугали Сталиным, они думают, что нынешние правители – агнцы.
Забыть, забыть велят безмолвно,
Хотят в забвенье утопить
Живую быль. И чтобы волны
Над ней сомкнулись.
Быль – забыть!
Забыть родных и близких лица
И стольких судеб крестный путь –
Всё то, что сном давнишним будь,
Дурною, дикой небылицей,
Так и её – поди забудь.
Так начинается третья глава «О памяти» поэмы «По праву памяти». Да, к этому толкают нас либералы, предлагая забыть всё то хорошее, что дала нам Советская власть. Мол, со-ветская история, как дурной сон, не было советского народа, а заодно и русского народа, а есть россияне, объятые страстью к наживе.
Забыть велят и просят лаской
Не помнить – память под печать,
Чтоб ненароком той оглаской
Непосвящённых не смущать.
Легче в фильме «Жена Сталина» показать Сталина этаким самцом, который бьёт копыта-ми свою жену, а она, бедная, из-за этого на себя руки наложила. Создателям этой горе-поделки нет дела до того, что Сталину некогда было волочиться за каждой юбкой, что с женой он был ласков и они любили друг друга, что супруга Сталина страдала изнурительными и страшными головными болями из-за неправильного сращивания костей свода черепа. И эта болезнь нередко становилась причиной самоубийства. Но зачем смущать непосвящённых, выгоднее другая версия – тиран он и есть тиран.
Нет, взыщется со всех, кто искажал достижения советской эпохи, хоть нам не в новинку злословье.
Народ даёт сегодня утвердительный ответ на вопрос Твардовского о том, что «иль всё, чем в мире мы сильны, со всей взращённой нами новью, и потом политой и кровью, уже не стоит той цены?»
Идеологи нового времени, взявшиеся рьяно демонизировать советское время и идеализи-ровать царское время, прелести которого и Твардовский, и Исаковский испытали на соб-ственной шкуре, должны помнить предупреждение Александра Трифоновича:
Кто прячет прошлое ревниво,
Тот вряд ли с будущим в ладу.
А будущее вот оно – вступаем в кабалу ВТО под радостные крики «Вау!», не обращая внимание на то, что нет народа, нет страны, что у изголовья снова маячит страх диктатуры либерализма, что заставляет нас хранить безмолвье перед разгулом недобра. На мысль нынче сданы права в спецсектор, и мы по-прежнему смотрим в рот Президенту РФ, выпрашивая во время очередной встречи его с народом в прямом эфире «знака верховной воли, откровенья божества».
Два лада души Твардовского: крестьянин и интеллигент – через трагический накал поро-дили новое народничество, ибо они должны или стать чем-то иным, или погибнуть. Как не хватало людей такого размаха в годы перестройки (когда был шанс вывести народ к новым целям, порождённым зрелым социализмом), чтобы не заболтать её таким полити-кам как Горбачёв. Но народная мысль не устаёт выковывать в лице миллионов духовный меч, с помощью которого будет отсечено всё чужеродное. Интеллигенция всерьёз растре-вожена – на Смоленщине, на Орловщине, всюду – где одна даль сменяет другую, где пре-одолён эгоизм народный, где понятие нации не смешивается с понятием государства. Эпоха вавилонского пленения России Западом сменяется, благодаря таким титанам духа советской эпохи как Твардовский, эпохой вселенского возвышения русского народного сознания, способного дать миру после возвращения к истокам советской цивилизации новую концепцию мессионизма как волевого и сознательного единения духа и тела, когда во всём народе (хлебопашце и поэте по сути своей) открываются, как в Александре Трифоновиче, всезахватывающие дали социальных идеалов и желание борьбы за их реализацию. Мы учимся у Твардовского понимать дали Отечества, его духовной эволюции, ведь он был и остаётся нашей национальной гордостью. Не случайно его поэма «Василий Теркин» стала евангелием наших солдат. Теперь понятно, почему в 12 лет Саша Твардовский мечтал стать священником, а стал апостолом русского духа, оставившим нам новый завет, завет любви к Родине и её народу как главное мерило всех наших поступков, чтоб всегда слышали мы, даже с того берега инобытия, слабый плач самого униженного ребёнка, независимо от того, какой он национальности.
Интеллигенция сегодня обязана мысленно советоваться с Твардовским.

РОДНОЕ  И  ВСЕЛЕНСКОЕ:  МИР  КАК  ДОМ  У  ДОРОГИ
«С младенческих лет осталось в душе чарующее и таинственное впечатление стен родной избы, оклеенных какими-либо картинками, газетами … как страшно видеть стены русской хаты, оклеенные немецкими газетами», – отмечает А.Т. Твардовский в записях, относимых к 1943 году.
Родное и вселенское – эти два начала идеально воплощены в произведениях Твардовско-го. И вовсе неслучайно, ибо Смоленщина наиболее известная часть России на Западе (на-пример, о Ельне в сентябре 1941 года, когда этот город первым был освобождён в Европе от фашистов, писали все крупные газеты мира). Но, кроме всего прочего, именно смоля-нин стал первым человеком, побывавшим в Космосе. Вот они – те неземные дали, кото-рые виделись Твардовскому в поэме «За далью – даль», которую он закончил в 1960 году, а в 1961 году в Космос полетел Юрий Алексеевич Гагарин. Это было предчувствие вели-кого подвига Гагарина. Александр Трифонович будто облетел страну на космическом ко-рабле, потому что он увидел её в поэме как бы всю сразу.
Я сердце по свету рассеять
Готов. Везде хочу поспеть.
Нужны мне разом юг и север,
Восток и запад, лес и степь.
А там ещё другая даль,
Что обернётся далью новой.
И есть ещё поэма «Дом у дороги». Это чисто русское мироощущение конечного и беско-нечного: дом у дороги и космические дали родной страны. Я предлагаю называть это чув-ство священным, потому что два этих ключевых понятия должны быть по возможности лучше и теснее скреплены и прилажены друг к другу, чтобы они сливались в гармонич-ном синтезе. Из этого синтеза рождается нечто третье – надмировое предназначение чело-века не в качестве религиозного сознания, но в качестве творческого сбережения сил для полного овладения тем огромным запасом мощи, что накоплен веками религиозной и нравственной эволюции человечества.
К слову, именно война дала Твардовскому возможность осознать то, что русский народ действительно богоизбранный народ, который, подобно Христу, принимает добровольно крестные муки во имя спасения мира. Обратимся к «Родине и чужбине» – страницам за-писной книжки А.Т., прошагавшего до Берлина вместе с советским солдатом. Это очень бунинская проза, очень целомудренная и проникновенная. Вот в главке «В самой Герма-нии» А.Т. пишет о первой жительнице, увиденной им в Германии. «Немка была не то больная, не то обезумевшая. В деревянных башмаках, в обтянувшейся трикотажной юбке и какой-то зелёной, с бантиком шляпке, она стояла у дороги, в одной руке длинная палка, в другой – хлеб, наш чёрный армейский хлеб – дал кто-то из бойцов. На неё смотрели как на диковинную зверушку, никто её не обидел, наоборот, её жалели… Теперь их уже много пришло, немок, прислуживающих, убирающих помещения, берущих бельё в стирку, что-то тягостное и напряжённое в их молчаливой работе, в безнадёжном непонимании того, что произошло и происходит. Если бы они знали, вернее, признавали хоть одно то, что их мужья и родственники вот так же были у нас в России, так же давали стирать своё солдатское бельё, – да не так же, а гораздо грубее, с гораздо большим подчёркиванием права победителей, – если б хоть это они понимали. Но похоже, что они ничего не понимают, кроме того, что они несчастны, согнаны со своих мест, бесправные люди завоёванной страны, люди, которые должны мыть полы, стирать, убирать, услуживать, а кому – не всё ли равно: тому, чья сила».
В главе «Солдатская память» А.Т. показывает нам другой образ – советского сержанта Алексея Богданова: «И вот он сидит у немецкой печки, узкой и высокой, точно стенка, смотрит на пышный малиновый жар догорающих плиток брикета, сидит русский крестья-нин, человек интеллигентного труда, семьянин и воин. Он отдыхает, на лице выражение скромной задумчивости…»
И вот ещё в одной главе «Грюнвальдское преступление» Твардовский описывает новые зверства фашистов, когда в маленькую немецкую деревню Грюнвальд, где располагался наш медсанбат, ворвалась группировка немцев и нещадно расправилась с ранеными. Зем-ля Европы обильно полита кровью советских солдат, и как бы сама Большая Родина раз-вернула свои братские объятия для спасения от фашизма всего мира.
Родное и вселенское – «Родина и чужбина» – русские люди и немецкий фашизм. Кто-то сегодня кощунственно ставит знак равенства между коммунизмом и фашизмом. И думает, что поступает по-божески.
Хотя это оскорбление памяти павших отцов и дедов. А где же круговая порука единой совести? Всё дело в мертвенности духа, что навязывается нам и сегодня с Запада. О мерт-венности пишет и А.Т. Твардовский: «Мертвенность – вот сущее впечатление всего, что немец нагородил из берёзы. Чудное народное дерево безвкусно и кощунственно употреб-лено чужеземцем. И молочная белизна смоленской берёзы стала мертвенной белизной, чуждой нашему вкусу. А немецкое вторжение и в этом, в затейливых берёзовых столбиках и жердочках, нашло себе символ временности, непрочности, могилы».
Сколько берёзовых крестов на могилах немецких солдат стали символом победы русского духа над фашистской нечистью.
Мы заплатили большую цену за победу.
Память о Великой Отечественной войне до сих пор единственный источник силы духов-ной для униженного годами перестройки народа.
Война – жесточе нету слова,
Война – печальней нету слова,
Война – светлее нету слова.
Твардовского обвиняли за «Родину и чужбину» в «декадентско-христианском восприятии своей Родины». Но, как оказалось, лучшего памятника советскому солдату, чем «Василий Теркин», не отыскать.
И образ солдатки, матери, защищавшей дом и семью в поэме «Дом у дороги» – сродни, по силе исконного русского духа, образу Теркина.
Я когда смотрю по телевизору на грудничков, чьи матери отказались от них в роддоме, невольно вспоминаю строчки из поэмы «Дом у дороги»:
Зачем в такой недобрый срок
Зазеленела веточка?
Зачем случился ты, сынок,
Моя родная деточка?
Зачем ты тянешься к груди
Озябшими ручонками,
Не чуя горя впереди,
В тряпье сучишь ножонками?
Живым родился ты на свет,
А в мире зло несытое.
Живым – беда, а мёртвым – нет,
У смерти под защитою.
Неуютно стало как-то в нашем общем Доме. Умирает деревня, и не слышно больше на ут-ренней заре косарей. Тишина. Я думаю, что бы сказали Никита Моргунок, Василий Тер-кин, глядя на то, как прошлое великой страны уничтожается на корню? Чем жить станем, когда своеобразие русского народного характера нивелируется тлетворным влиянием за-падной попкультуры?
Это к нам обращается Твардовский, говоря:
Твоё! Твоё по праву и по нраву.
Твоё по счёту голосов.
Несёт тебе и честь и славу.
Земли родимой этот зов.
Твардовский всегда чётко различал в своём сердце зов родимой земли, она смотрела на мир глазами поэта, она мыслила вместе с Александром Трифоновичем о себе самой.
Временно закрылись дали, мы не видим нынче дальше своего носа, не понимаем, чем от-личается родина от чужбины, стремясь осесть где-нибудь в Англии. Хотя «мы все – почти что поголовно – оттуда, люди, от земли».
Мы все сегодня словно окоченели, застыли в скорбных муках в неприбранном доме. Вдруг вспомнилась дневниковая запись Твардовского сорокового года, где с какой-то мистической точностью рисует он виденное во время войны с финнами: «И наконец вы-шли на поляну, большую и открытую (будто вся страна теперь – М.К.), и здесь увидели первых убитых. Лежали они, видно, уже два дня. Налево, головой к лесу, лежал моло-денький розовощёкий офицер-мальчик. Сапоги с него были сняты, розовые байковые портянки раскрутились. Направо лежал перееханный танком, сплющенный, размеченный на ровные части труп. Потом – ещё и ещё. Свои и финны. У всех очень маленькими казались руки (окоченевшие). Каждый труп застыл, имея в своей позе какое-то напоминание, похожесть на что-то. Один лежал на спине, вытянув ровно ноги, как пловец, отдыхающий на воде. Другой замёрз в странной напряжённости, как будто он хотел подняться с земли без помощи рук. Третий лежал рядом с убитым конём, и в том, как он лежал, чувствовалось, какой страшной и внезапной силой снесло его с коня – он не сделал ни одного, ни малейшего движения после того, как упал. Жутко было видеть туловище без головы. Там, где должна быть голова, – что-то розоватое, припорошенное снегом».
Родительский дом, чей образ носил в своём сердце Твардовский, и что всегда делает чело-века человеком (иного не дано), он пронёс по всем дорогам и именно как святой и греш-ный русский чудо-человек.
И где бы ни переступал
Каких домов пороги,
Я никогда не забывал
О доме у дороги.
Отсюда и его молитва, какую и мы все должны заучить и передать детям:
Мать-земля моя родная,
Я твою изведал власть,
Как душа моя больная
Издали к тебе рвалась!
Я загнул такого крюку,
Я прошёл такую даль,
Я видал такую муку
И такую знал печаль!
Мать-земля моя родная,
Дымный дедовский большак.
Я про то не вспоминаю,
Не хвалюсь, а только так:
Я иду к тебе с востока,
Я тот самый, не иной,
Ты взгляни, вздохни глубоко,
Встреться заново со мной.
«Великая Мать Сыра Земля есть, и великая в том для человека заключается радость, и всякая тоска земная, и всякая слеза земная – радость нам есть; а как напоишь слезами под собою землю на пол-аршина в глубину, то тот час о всём и возрадуешься», – говорит одна из героинь Достоевского.
Невидимыми слезами Твардовского напоена Земля Русская, Земля Смоленская. А в по-следние годы и мы, русские люди, много пролили слёз на этой земле, пытаясь спастись сами и своих детушек спасти в окаянные годы смуты. Мы все – словно дети Твардовского, ищем себя в зеркале его творчества, его жизни, пытаясь возродить в себе душу Великой Матери Сырой Земли.
Его песенные дали – самое нежное, что сказал Твардовский о сокровеннейших тайниках нашей народной души, – её любви и тоски, её веры и надежды, её отречения и терпения, трагической святости.
Народ в поэмах Твардовского предстаёт как живой светильник, от которого возжигаются и человеческие сердца, и даже звёзды. Ведь надобно духом родной землицы напитаться с детства так, чтобы, как говорил Александр Трифонович, появились мостики, которые со-единяют одного со всеми или многими ему подобными, нуждающимися и заслуживаю-щими, как и он, участия и поддержки до самого смертного часа.
Как Бунин, Твардовский по времени был последним из классиков советской литературы, чей опыт мы не имеем права забывать, если не хотим идти сознательно на культивирова-ние серости и безличности.
Сегодня, увы, мы прибегаем к печатному слову как средству развлечения, ибо литература настолько разрежена, что ей не хватает сгущённости, магии глубинной доходчивости по-эзии Твардовского и прозы того же Бунина. Некому из современников пока соединить в наших сердцах родное и вселенское, и нас заставляют болеть болезнями этого неустроен-ного, ужасного мира, этой ярмарки тщеславия, где царствует дух наживы.
«Искусство мстительно, оно жестоко расправляется с теми художниками, которые вольно или невольно изменяют его основным законам – законам правды и человечности», – писал в 1965 году А.Т. Твардовский. Это к вопросу о поэтизации порока в современной эрзацкультуре.
К великому счастью, Родина-Мать не умеет мстить, и мы, сыновья и дочери, должны на-конец, опомниться и сплотиться вокруг Твардовского в одну большую дружную семью.
26 октября – 26 ноября 2006 г.
г. Ельня.