Ива плакучая

Марфа вдвоем с мужем, инвалидом детства из-за короткой ноги, воспитывали троих дочерей, родившихся в одно число одного года, совпавшие с днем ее именин. Она была довольна, а Тихон Борисович испытал двойное чувство: он и обрадовался, что все обошлось благополучно – девчушки крепенькие и здоровенькие, и огорчился – не сбылась мечта иметь сына – помощника и наследника. Ему он годился бы в подмастерье на мельнице, пасти гусей, скот, за сохой ходить…
Да уж какие наши годы, успокаивал он себя, чуток подрастут дочки – еще надумаем ребенка на свет пустить. Уж четвертый точно будет мальчик, не обидит Бог. А Марфуша рассуждала по-своему: как хорошо, что дочери есть, не одной у печи стряпать, на наволочках и подзорниках выбивать узоры, да и женские вопросы есть с кем обсудить. А главное – в армию не заберут, в случае войны – при доме будут. Но она, Великая Отечественная, священная и народная, хотя трудно было в это поверить, началась много лет спустя, внезапно, без объявления, со стороны гитлеровского противника. К этому времени дочерям Лесиных исполнилось по 16 лет. Почти ежедневно из деревни на фронт уходили мужчины, оставляя детей под опеку матерей, бабушек, девушек и «зеленые» мальчишки, которым родители вытирали ещё слезы. И редели улицы работягами, которые, передав эстафету нелегкого труда в домашнем и общественном хозяйствах оставшимся ждать их возвращения, сменяли «орала на мечи».
Среди тех, на чьи плечи легли тяготы тыла, голод и холод, были и дочери Лесиных – Глаша, Маша и Наташа. У каждой из них были разные влечения, но объединяло пристрастие к книгам, учебе, рыбалке на пруду. Старшая Наталья обладала хорошим голосом и ходила петь в церковь, зарабатывая мыло; другая, средняя, Мария, шила фартуки, юбки, сорочки; третья, младшая, Глаша, как и мама, выбивала на швейной машинке рисунки на постельном белье, шторах, полотенцах.
И при всем этом успевали во дворе управляться с делами и подсоблять на полях и фермах. Еще и школу от случая к случаю посещали. Некогда было, да и не во что было хорошо одеться. Семилетку они закончили все-таки успешно. Но выпускной вечер остался в их памяти грустным: хотя не было у них женихов, но и с друзьями очень тяжело расстались, ведь они уезжали на кровавую жатву войны, не дождавшись жатвы хлебов…
Эту ошеломившую новость о начале Великой Отечественной войны уже за полночь они обсуждали с матерью и ей было очень жаль молодых парней, среди которых кто-то не долюбил или вовсе не познал любовь и не стал мужем чьей-то из дочерей. И опять она подумала, что какое все – таки счастье, что не родились ребята, а то бы ей не иссушить слез, расставшись, как другие ее подруги и родственники, с дорогими сыновьями.
Да и мужу не пришла повестка из-за увечья, оставили по броне, чему он не был рад. Тихону Борисовичу тоже хотелось встать в строй защитников Отечества, но он судьбу не выбирал…
… Вечерами сестры уходили на пруд, окаймленный молодыми ивами, удили рыбу, говорили с подругами о важных событиях, пели песни, сочиняли стихи, чтобы потом отправить их в письмах одноклассникам на фронт. А по ночам девушки, лежа на одной кровати, долго шептались, стараясь не разбудить мать, чтобы она не услышала, какое смелое для них и для нее решение они приняли. Но тайна их замысла вскоре раскрылась, когда почтальон принесла сразу три повестки в дом Лесиных и вручила их все Марфе, так как дочери были в лесу, собирали лекарственные травы. Она дала волю истерике, но к их приходу уняла в себе отчаянье, заранее приготовленную пылкую речь сменила на убедительную:
- Что же вы наделали, голубушки мои, зачем надо было так поступать? Вы бы и здесь немало пользы принесли стране, а, поди ж ты, в пекло захотели, навстречу смерти. Нас бросаете, не жалко? Может, одумаетесь, откажетесь?
Девчонки одновременно покачали головами.
- Мы ненадолго. Врага скоро победят, - сказала Глафира.
- Нас не убьют. Мы – везучие, - проговорила Мария.
- Не мы – первые, не мы – последние, переживете, - сделала заключение Наталья.
Отец, молча, взбивая в ступе сливки, не подзадорил их порыв, но и не одобрил, ведь никто из их одноклассниц не поступил подобным образом. И их никто не осудит.
Вначале Марфа предположила, а потом достоверно узнала, что ее дочери заявили о себе в военкомате, как о добровольцах. Она еще больше возмутилась тем, что они даже не посоветовались с ней. И прямо – в омут, в круговерть лихолетья.
- Чего теперь мечешься? – приструнил ее Тихон Борисович. – Сама учила их самостоятельности, напористости и смелости. Такими они и стали благодаря твоему напутствию. Не ныть, а гордиться надо, что девчонки наши Родину уходят защищать. Да ты сама – то, будь в их возрасте, разве не так бы поступила? Так что давай проводим их спокойно, не теребя души…
Марфуша окинула мужа потупленным взглядом, досадно сжала губы. А ему и не нужен был утвердительный ответ, зная ее решительный характер и готовность отвести чужую беду.
… Одно за одним получили супруги Лесины треугольники от своих девчонок, и каждая из них просила прощения за то, что бросила их в трудное время, оправдываясь каждая по-своему тем, что долг перед Отчизной превыше всего…
Весь смысл жизни матери фронтовичек теперь состоял в ожидании весточек от дочерей и борьба со страхом предчувствия их трагической гибели, ведь почти на каждой улице кто-то уже зажигал свечи, поминая погибших родственников.
Осведомленная тем, что Наташа, Глаша и Маша находятся в одной из воинских частей, находящихся под Москвой, Марфа беспрекословно подчинялась мысли найти их, чтобы свидеться – дай – то, Господи, не в последний раз.
К сроку отъезда она поднакопила топленого коровьего масла, связала несколько пар шерстяных и пуховых варежек, носков и перчаток, посолила сало, чтобы хватило не одним ее дочерям, но и многим другим их сослуживцам. Приготовила сверток с продуктами еще и племяннику, взявшему девчонок под свое крыло в лагере для военнопленных немцев, где он был каким-то начальником в звании капитана Советской армии.
…В телеге, запряженной лошадью, муж отвез ее в райцентр, и она несколько суток жила у знакомой паспортистки в ожидании товарного поезда, с каким бы она доехала до Орехово-Зуево.
Днем и ночью Марфа Ивановна стояла на перроне вокзала, ожидая «товарники», махая проезжающим мимо солдатам. «Наверное, не уеду», -безнадежно рассуждала она, не один не остановился. Спешат поезда куда-то сквозняком, почти все с красными крестами, значит, раненых везут.
Но наконец-то ей повезло. Это было уже на пятые сутки ее бесполезного времяпрепровождения на станции. Поезд остановился по причине того, чтобы пассажиры в военной форме могли набрать из колодца воды. Она подбежала к локомотиву, поднялась по ступенькам и застучала в дверцу.
- Чего вам надо, женщина? – высунул голову из окна машинист. – О сыне хочешь спросить или на фронт собралась? Кто поневоле, а ты по какой такой воле? Жить надоело?
- Не то и не другое, молодой человек, - ответила она. – У меня три дочери-близняшки воюют недалеко от столицы. Мне до них надо добраться. Возьми меня, сынок. Я тебе сальца дам. Небось, голодный?
- Ничего мне от тебя не надо, - отказался от угощения паренек в форме железнодорожника, - полезай в первый вагон. Там, мамаша, много раненых солдат, стонут, кричат, даже плачут… Дым коромыслом, хоть топор вешай. Но если ты смелая и если хватит терпения – выдержишь и не сойдешь на следующей остановке.
- Я на все согласна, лишь бы только увидеть своих девчонок, - обрадовалась Марфа Ивановна.
В вагоне, куда залезть ей помогли с перебинтованными руками ребята, как она определила, лет 18-19-ти, она действительно увидела ужасающую картину. К словам машиниста надо было еще добавить то, что по углам вагона лежали прикрытые шинелями трупы, стоял затхлый, зловонный воздух, а в центре, сидя на соломе, весь в окровавленных тряпках «нарезал» на гармошке юноша, сам же исполняя веселые частушки. Она поняла: подбадривает солдат, хотя у самого на душе, без сомнения, было черным-черно.
Женщина вызывала на разговор то одного, то другого солдата, сочувствовала и оказывала помощь нуждающимся. Кого-то кормила, кого-то умывала, кого-то перевязывала, впитывая, как губка воду, их боль… Это был первый «пролог» войны, представший перед ее глазами, наполнившийся страхом, ужасом, и состраданием.
Невзначай взгляд ее остановился на хрупкой фигурке девушки, подпирающей своим плечом бойца с оторванной кистью руки. Сердце ее забилось еще трепетнее. Ведь одна из ее дочерей – Глаша – также теперь надрывается ранеными бойцами, ведь тоже – сестра милосердия. Хватает ли ей сил, как она там? А как Мария и Наталья? Одна из них – связистка, другая – повар… Нет, сейчас не до них, сейчас ей надо самой оказывать помощь им, кто «понюхал» порох, кого достала вражеская пуля… Ах, как хотелось, пусть не спасти жизнь, но облегчить чужие муки хотя бы нескольким солдатам.
… Уже много часов состав мчался без остановок, а когда локомотив притормозил, услышала чей-то громкий крик: «Разгружай!»
Как ей пояснили, доехали до места, где располагался госпиталь и теперь всех, кто не способен воевать, надо было выгрузить из вагонов. Она осталась не одна, но и с немногими, следовавшими дальше, чтобы продолжить пути – дороги фронтовые. Теперь ей стало значительно легче: рядом были только здоровые, с мужественными лицами, бойцы. Никогда раньше она не испытывала чувств ненависти и презрения, а сейчас, представляя проклятых врагов, они раздирали ее грудь и ей самой уже страстно хотелось взять в руки оружие и бить, уничтожать коварного противника, чтобы хотя бы один не успел выстрелить в нашего советского воина-освободителя, в том числе - в ее дочерей.
Но возраст уже не молодой (поздно вышла замуж, поздно родила детей), да и дома – муж-инвалид, престарелые мать и отец, за всеми догляд требовался. Видно, не до сражений.
… До пункта расположения части, в которой служили ее солдатки, она добралась благополучно. Ей, можно сказать, посчастливилось, что поезд, в котором она ехала, ни разу не попал в бомбежку, что было редким исключением во время движения железнодорожного транспорта. Своих девчонок она увидела совсем другими: они были похожи на пацанов – с коротким стрижками ( а уходили из дома в последний раз с косами), в юбках и гимнастерках (платья, видно, где-то бросили) очень даже серьезные (а были хохотушками)… Они даже не улыбнулись при встрече с ней, горячо обнимая и целуя. И она их поняла, потому что где-то успела услышать, что «у войны – не женское лицо».
Встретилась она с племянником, которого не видела много лет с тех пор, как ухал учиться в военное училище, да так и не навестил своих родителей. Заметила на погонах четыре звездочки. Значит, он, как говорил ее брат, капитан на самом деле. Чего она не желала, но довелось воочию увидеть – это фашистское отродье, которые в полдень пришли в столовую обедать. Мать с дочерьми и племянник сидели у окна и беседовали в ожидании момента, когда Наташа принесет приготовленные ею блюда.
Наблюдая, как немцы уплетали суп, Марфа Ивановна подумала: «Ничего себе, они, изверги, наших убивали, а их еще и кормить надо». Словно прочитав ее мысли, Леонид внес ясность:
- Они - военнопленные. Подняли руки вверх - и сдались. Не все из них преданы Гитлеру.
Она хотела что-то сказать, но их мирная беседа с грустным содержанием о войне и жизни на малой родине остановилась стуком кирзовых сапог. Будто молнией обжегся ее мозг от догадки, что иноземец идет прямо к ним, и она тут же сменила умиленное выражение лица на презрительное. Молодой немец подошел к их столику и, смущенно сказав «гутен таг», поцеловал руку Марии. Внутри  Марфы Ивановны все закипело от негодования, она привстала, чтобы уйти, но Глаша дернула ее за кофточку, дав понять матери, что мол, не стоит так нетактично поступать. Потом нагнулась к ней тихо и шепнула на ухо: «Успокойся. Этот парень ни в чем не виноват. Он ухаживает за Марусей. Они полюбили друг друга…»
Как бы ей хотелось в данной ситуации занести дочери пощечину, отругать, на чем свет стоит, но принародно она этого не позволила сделать, да и надо было все, как следует, осмыслить, выслушать Машу и, возможно, осудить себя, а не ее… И она настроилась на то, чтобы поговорить с Марией наедине и обязательно передать свое опасение, что слух дойдет до их деревни, люди отвернутся: это как же дочь Лесиных могла с фашистом связаться?
Когда мать отвела взгляд от окна, парень с Машей уже ушли, а она приступила с претензиями к Леониду: «Как ты-то мог это допустить? Это ж какая плохая слава на наш род. Разве на войне влюбляются?»
- Ты приехала увидеть дочерей – увидела. Живы? – Живы. – Здоровы? – Здоровы. Чего еще надо? А в личную жизнь Машеньки не вмешивайся. Среди русских есть предатели, но среди немцев есть антифашисты. К таким относится Пауль, - сказал он и предложил пройти в комнату для ночлега.
… Марфа Ивановна, Глаша и Наташа долго не спали, все говорили и говорили. Она – о деревенских новостях, они – о делах военных.
- Что-то долго нет Марии? – наконец произнесла вслух мать мучившие ее вопросы. Где же она?
- Ты же знаешь, что она ушла на свидание, не на поле же битвы, так что понапрасну не мучь себя. Вот страдалица-то. Как будто за этим и приехала, чтобы нам дополнительные переживания доставлять, - таким манером приструнила мать Глафира.
Но Марфа Ивановна не вняла словам дочери и, как только пришла Мария, она предложила ей лечь с ней на одну койку. Крепко прижав ее к себе и ластясь, она все-таки не смогла не выплеснуть наружу своей души:
- Ты что наше поколение непорядочными выходками позоришь, а? Прадеды и деды твои в разные времена Отечество защищали, полдеревни с ружьями на фронте, бьют фашистов, двоюродного твоего брата уже помянули за упокой, а ты под юбкой гитлеровца прячешь. Он, конечно шкуру свою от возмездия спасает, а ты все за чистые помыслы приняла, дура. Стыдно должно быть.
Мария ничего не сказала в ответ, отвернулась к стенке и прослезилась.
«Чую, дошло, до нее все-таки материнское осуждения», - решила Марфа Ивановна, может, бросит его, пока не поздно. И вскоре захрапела.
Утром Маша, уже умывшись и поставив чай на стул возле койки, где еще спала мать, легко коснулась ее щеки.
-Матушка, вставай, - позвала она. – Тебе скоро в дорогу.
-А девчонки где? – оглядела она кровати вокруг.
-Ушли каждая выполнять свои обязанности. А я тебе хочу кое-что сказать.
-Ну, говори, коль не обиделась. Если я не совсем права, объясни все-таки яснее.
-Эх, мама, - вздохнула Маруся, - я и сама не поняла, как нас свела с ним судьба. Всего однажды случайно встретились - и, как потом выяснилось, это была взаимная любовь. Но будь он, действительно, нашим врагом, я бы отвернулась от него, но Пауль не из тех, кто выполняет команды фюрера. До мобилизации он работал инженером на заводе, против воли зачислили в гитлеровскую армию, но он горд тем, что его родители вели подпольную антифашистскую пропаганду и сейчас, как он уверяет, продолжают начатую борьбу. В плен Пауль сдался добровольно, ни разу не выстрелив в наших солдат. Он – очень верующий в бога человек и у него слишком мягкая душа для представляемого тобой зверя, которому свойственна необузданная жестокость. Закончится война -благословляй - не благословляй ты нас - мы все равно поженимся. В Берлине, на его Родине, а потом приедем в гости к вам… Ну, вот и все вроде бы. А пока его отправят в какой-то другой лагерь, а я продолжу свой ратный боевой маршрут с частью.
Марфа Ивановна растерялась, не знала, что теперь говорить, и отделалась очередным вздохом. Потом попыталась улыбнуться, но не получилось.
Судя по тому, что мать прекратила свои суждения, Маша успокоилась и принялась собирать вещи. Каждая из девчонок отдала ей в гостинец свои суточный пайки в виде тушенки, хотя она категорически отказывалась, ссылаясь на то, что у них дома есть и молоко, и сало, и яйца…
Потом вдруг сама сложила банки в мешочек, смекнув, что по дороге отдаст кому-либо из обездоленных детей или солдатам.
… Муж, томимый ожиданием, встретив супругу, по выражению глаз сразу прочитал главное: с девчонками все в порядке, что она подтвердила в разговоре, скрыв тайну о любви Марии и Пауля. И опять началась суета сует по хозяйству и в колхозе, ожидания треугольников полевой почты и, больше того, - возвращения любимой «троицы».
В одном из писем Марии Марфа Ивановна узнала, что Пауля увезли в неизвестном направлении, что ей теперь очень волнительно, но расстались они не навсегда, а до лучших времен…
-Уж лучше б разминулись они навек, - пожелала она. – К нам жить в захолустье он не поедет, а в фашистском логове обосноваться я ей не разрешу, - твердо произнесла вслух Марфа.
…Деревня с нетерпением ждала ответа на вопросы, когда же закончится эта зловещая война? Ну сколько можно получать похоронок, сколько можно лить слезы и ставить свечи за убиенных?!...
…А этот день Победы с нетерпением ждали в каждой семье и особенно в Лесинской, ведь трое девчат где-то там, на каких-то позициях и минуют ли их смертоносные пули фашистов?
В разных городах и странах узнали сестры о победоносном завершении войны и теперь, кроме Марии, Глафире и Наталье предстоял долгий путь домой.
… Первой постучала в дверь отчего дома младшая дочь,  несколько недель спустя – старшая. Невысказанные чувства радости испытали сердца родителей от встречи со своими солдатками, но где-то в глубине их сердец затаилась еще и тревога за ничем не оправданное молчание Марии.
- Мам, - упрекнула Марфу Ивановну Наташа, - ты даже наши награды не посмотрела, а ведь они нам так нелегко достались.
- Потом, потом, доченька, вот возвратиться Марусенька, тогда и буду гордиться, не надо меня осуждать. Я еще в тревоге за нее, - объяснила она свое равнодушие к орденам и медалям дочерей.
Девушки тоже переживали за сестру, но они - не матери, а потому и на «пяточки» ходили, и пластинки крутили на граммофоне, и наряды шили, чтоб к женихам ходить прилично одетыми.
Марфе Ивановне это не понравилось, и она не скрыла упрека.
- Марии нет, а вы веселитесь. Как-то неприлично все это.
Глаша возразила:
- Теперь что, темные наряды нам надеть? Разве мы о ней плохое известие получили? Многие военнослужащие где-то задержались и после победы. Ты думай только о хорошем. И нам настроение не порти. Честное слово, надоело твое нытье.
Но Маруся однажды писала письмо родителям из под Берлина, но оно где-то затерялось и не дошло до адресатов, иначе бы они узнали, что ее промедление с возвращением в Липовку было связанно с поисками места жительства семьи Пауля, где они заранее условились с ним встретиться, чтобы остаться вместе навсегда.
Ценой больших усилий и риском для жизни она все-таки разыскала в столичном городе Германии квартиру Шредеров, лелея надежду, что на звонок выйдет ее, искренне любимый, Пауль. Но встретили ее его отец и мать, сказав, что от сына давно не было никакого сообщения, что о русской девушке Марусе они осведомлены и по его просьбе подготовили все необходимое к их свадьбе.
Она прожила у них два долгих месяца с верой, что вот-вот вернется ее будущий муж, и они будут безмерно счастливы…
…Однажды ранним утром ее сон прервал шорох у порога подъезда и она, полагая, что это Пауль, не накинув халата, поспешила открыть дверь. Увидев перед собой незнакомое лицо мужчины, Маша оторопела, быстро вернулась назад, оделась и разбудила Карла, отца Пауля. Неизвестного человека пригласили войти, попросили ответить, кто он, зачем пожаловал?
И хотя Мария не очень хорошо знала немецкий язык, из его речи она все-таки смогла выделить самые ранимые слова «убит в лагере»….
Да и потому, как потом зарыдала подошедшая мать, не вызвало сомнения то, что она не ошиблась с переводом.
После истерического приступа мать Пауля, всхлипывая и прижимая к груди его снимок, более подробно поведала Маше историю о смерти сына, рассказанную товарищем Пауля. Случилось так, что эсэсовцы, прознав, о том, что их соотечественники сдались в плен и работали в лагерях под конвоем русских, сочли их предателями и, воспользовавшись удобной ситуацией, сбросили в их расположение бомбы. В одном из лагерей, подвергшихся уничтожению немецкими боевыми самолетами, находился Пауль…
- Проклятые фашисты, - на русском ломаном языке громко крикнула Шарлотта. Сколько ваших и наших безвинных людей они погубили, сколько разрушили городов… И наш Берлин превращен в руины.
Поостыв от первой встряски гнева, она взяла за руку Машу и подвела к картонному ящику: - Маруся…возьми…память…о…нашем…сыне, твоем…любимом, - с запинанием подыскивала она в памяти нужные русские слова. Это… машинка… «Зингер»,… шить… будешь… уедешь… пиши… нас…  письма. Ты… нам… теперь… дочка… Мы… будем… любить тебя… как Пауля…
- Гут, гут, - ответила Маруся, - спасибо, хотя ей было совсем не до швейной машинки. Девушке хотелось убежать куда-нибудь, уединиться, выплакать переполненную слезами, как она ощутила, каждую клеточку ее тела. Но Маша сдержалась, стараясь утешить теперь несчастных родителей Пауля…
…Пробыв у доброжелательных хозяев еще несколько дней, Мария заявила о том, что пришла пора проститься, и теперь она была одержима страстным желанием добраться до родных мест.
Маша с трудом пробиралась сквозь развалины осажденного советскими войсками Берлина  и вроде бы не было никакой опасности. Издалека до нее еще доносились орудийные раскаты и не прекращались перестрелки. Маруся видела улыбающиеся лица солдат-победителей, ей дарили цветы, поздравляли с победой, а она так равнодушно все это воспринимала, будто ее это никак не касалось и она ничего особенного не сделала во имя великой даты, хотя на ее платье цвета хаки блестели боевые награды.
…Путь домой из пекла войны ей предстоял со сверлящей болью в сердце из-за горечи потерь своего возлюбленного, однополчан и еще несчетного числа миллионов погибших на фронтах Великой Отечественной войны советских воинов и мирных граждан… И оставалось-то всего метров пятьсот до пункта сбора соотечественников, несколько секунд до гудка паровоза, который должен был следовать с солдатами в Россию, но прицельная пуля фашистского снайпера попала точно в цель - в Марию, насквозь пронзив легкое. В срочном порядке ее госпитализировали, врачи сделали сложную операцию, рекомендовав дальнейшее лечение, по крайней мере, до середины лета…
…Она шла через поле, вдыхая аромат спелых хлебов и голубых васильков, созерцая на небосклоне кипень облаков, слушая пение птиц и не могла по-настоящему ощутить, что эта благодать мирной жизни на клочке русской земли досталась ей великой ценой на полях битвы, где пахло гарью и кровью, и властвовала смерть; горели земля, цветы и птицы, кони, звери и люди… Теперь все было позади…
…Перед своими родными Мария предстала с оттенком усталости и грусти на лице, в черной повязке на голове, держа в руке единственную, дорогую ей вещь - швейную машинку германского производства. Свое, не очень радостное состояние, она объяснила многими причинами, в том числе и смертью Пауля. Она приняла искреннее сочувствие и сострадание, даже материнское, простила ей прежний упрек за связь с «гитлеровским отродьем» и сразу же прикрепила к стене портрет своего любимого парня из Германии.
Ей предложили поесть, отдохнуть, лечь спать, но она отказалась и, дождавшись позднего вечера, когда ночь раскрыла над деревней черный шатер в веснушках звезд, пошла на пруд, где за годы войны еще пуще разрослись ивы и, склоняя ветви к голубой глади, роняли горькие слезы…
- Как много слез, - подумала Маша, - видно, ракиты тоже плачут о своих земляках, которые уже не придут никогда с полей сражений… Но она затем сюда и пришла, чтобы поплакать вместе с ними о том, кого любила искренним сердцем и который, став жертвой фашисткой чумы, не долюбил ее, русскую девушку Марусю, а она продолжала его любить…