Священный лес или Голливуд, роман, гл. 23-24

23.

Если всё же вернуться к вопросу одновременности, задетому раздраженным умом Арчи Мэслоу, то - при всем торжестве релятивизма, - к тому моменту, когда Жаклин и Вадим поехали обратно к консульству, сам писатель уже успел приехать к злополучным гаражам и увидеть растерзанную, плачущую Верку,  ещё не остывших от собственной смелости, неловко мнущихся возле неё разномастных спасителей, владельцев упомянутых гаражей, и черную стайку галдящих пацанов, убегающих к возвышающимся неподалёку многоэтажкам.

Арчи не стал ничего объяснять и спрашивать, только ужаснулся  про себя её виду, дурацкой одежде и к чести своей не постеснялся ошалевших от происшествия мужиков, подхватил её на руки и побежал назад к машине, оскальзываясь и немного припадая на правую ногу, на которую пришлась в основном её невеликая тяжесть.

Так что ехали они приблизительно одновременно – Жаклин с Вадимом  к канадскому консульству и Арчи с Веркой в поисках мотеля или какого-нибудь пристанища подальше от центра. Мотель нашелся совсем неподалёку. Не больше десяти минут он рыскал по окрестным улицам. Здание не было похоже на типичные американские мотели, - вытянутые вдоль стоянки одноэтажки с наружной дверью в каждую комнату. Это был старый, диковато выкрашенный в желто-оранжевую краску трёхэтажный дом, с лепными карнизами над облупленными, синими  рамами окон. Только надпись «Мотель» оповещала или обманывала, что рядом должна быть стоянка. Наверное, во дворе, подумал Арчи. Посиди, сказал он дрожавшей девчонке, посиди, я сейчас. Никуда, поняла?

Он поднялся на крыльцо, коричневая тяжелая дверь с допотопной пружиной, за ней узкая лестница, выщербленные мраморные ступени. Почему это мотель? Неважно, надеюсь, что стоянка сзади во дворе, думал он. Что там случилось с нею, черт возьми? Гнусно, что я опоздал. Зачем она так вырядилась, ведь я хотел пойти куда-нибудь посидеть, и чтобы она показала мне их места. Что она себе придумала? Вырядилась, как хукер. Сумасшедшая. Дурёха. Он не мог не признать всё же, что злости и раздражения не испытывал. Скорее острую жалость, желание отогреть её. Может быть, это было потайное, самому себе не выданное желание уединиться с нею, кто знает. Он сам не знал.

Слабо освещенный зимним светом  унылый вестибюль. Пыльный пластмассовый цветок на облупленном пыльном подоконнике. Откуда-то из глубины низкий ритм музыки. Дежурный в голубой униформе с нелепыми серебрянными погончиками возвышается над фанерной стойкой и что-то настойчиво твердит в свой мобильник. Не приезжал. Нет. Я точно тебе говорю, не приезжал. Не было. Счас, момент, кивнул на вопросительный жест Арчи. Есть-есть комната, момент. Нет. Ну всё, пока, тут клиент у меня. Комнату на двоих, сказал клиент и вынул темно-синий канадский паспорт. Мистер Мэслоу с... э... дочкой. Внимательный взгляд дежурного замер на единственном паспорте. Дочкин-то паспорт игде? О! Да, конечно, засуетился клиент. Похлопал себя по карману куртки. Помолчал. Вынул бумажник. Взял из расслабленной руки дежурного свой паспорт. Конечно-конечно, документов у нас хватит. Он вынул зелёную американскую двадцатку,  вложил её в паспорт и протянул назад. Рука дежурного с маленькой наколотой буковкой «м» у основания большого пальца не шелохнулась. Тогда Арчи добавил ещё одну зелёненькую, потом ещё. Рука окрепла и твёрдым движением приняла.

Второй этаж, комната 24, - звякнул о стойку ключ  с привязанным плоским пузырьком от одеколона и картонной биркой. На бирке  химическим карандашом был написан номер 25.
- Это чтоб ключи не забирали, - пояснил дежурный слегка оторопевшему канадскому мистеру. - Берите. 
Но канадец не удовлетворился пояснением: номер-то двадцать пять. - Вы же сказали двадцать четыре.
- Не обращай внимания, сказал 24, знач – 24. Второй этаж. Налево.
– Машину куда поставить, спросил клиент.
– А оставь на улице. У нас спокойно. Не украдут.

24
- Он был уверен, что мы вместе, - тихо сказала Жаклин и пояснила, хоть надобности и не было: - Хэмфри. Он был уверен. Тебе позвонил.
- Он будет нас дожидаться или уедет? – отозвался Вадим равнодушно, явно думая о своём.
- Сказал, что уходит. Мальчишку оставит у охраны в вестибюле. Сам перевязал. Ты не хочешь с ним встречаться? А мне всё равно.
Они сидели, тесно прижавшись, на заднем сидении такси, и его разговорчивый хозяин, пару раз взглянув на них в зеркало, не стал их беспокоить. Он не стал их беспокоить, хоть они и замолчали. Вадим не ответил ей. Не сказал, что ему тоже все равно, что думает Хэмфри о нём, о них. Неужели придется ей сказать? Я подожду ещё. Когда приедем. Надо ведь осмотреть пацана. При чём здесь Хэмфри? Почему у них нет детей? У меня будет второй. Размножаюсь, как кролик. Или оставить всё, как есть? Почему я должен выбирать? Это не в человеческих силах. Я не хочу с нею расставаться. Не могу. Мне всё равно. Что всё равно? Всё. Абсолютно всё. Это не порядочно? А что это значит? От его женщины шло тепло и ожидание. Он перестал думать о неизбежном и расслабился. И тогда только начал воспринимать то, что она между тем уже пару минут  говорила.
- ... религия-религии. Ты слышишь? – чуть толкнула его вбок. - Но что под этим понимают? Вначале смешивают целую группу понятий, а потом каждый употребляет термин, как хочет. И только если разделить наконец учение, описывающее скорее пожелание более-менее справедливо устроить мир, церковную организацию, как средство управления и власти и наше интимное, такое трудно объяснимое чувство... причастности к чему-то большему..., духу, если хочешь..., тогда коммунизм – та же религия. Ты понимаешь меня? Согласен?
Он немного ошалело кивнул, прищурился, улыбнулся и ещё раз успокоительно кивнул: конечно.
- И это объясняет фанатизм коммунистических режимов, особенно на ранних стадиях развития. Ведь это присуще всем религиям. То, что вы пережили после революции, чем это отличается от религиозных войн, охоты на ведьм? Ваше ЧК, НКВД – от инквизиции? А мораль? Не убий? Как бы не так! Понимаешь? Это сразу ставит всё на место: моральные нормы распространяются только на своих. Стоит вывести за круг своих... Понимаешь?  Всё новые и новые группы людей выводят за круг своих, и тогда убить их – только доблесть. На иноверцев нормы морали не распространяются. Если наконец это принять, то коммунизм просто сводится к одной из монотеистических религий. А вся история западной цивилизации – сплошное братоубийство на религиозной почве. Буддизм не знал религиозных войн, представляешь?
- Я не слышал об этом, - сказал Вадим, неуместно счастливо улыбась, будто радуясь толерантной мягкости буддизма. – Но всегда чувствовал: что-то с этой моралью не то... Пошла она в болото! – Он был готов слушать свою женщину вечно. Слушать, соглашаться, ехать, сидеть, касаясь её. Вдыхать её запах. Да пошла она в болото, их мораль! Пошла она в болото. Именно туда. Ничего он не будет делать. Ничего он не станет ей рассказывать. Пой, моя девочка. Этика-религия-монотеизм-буддизм-конфуцианство-дух-дао. Я так люблю твой французский. Никогда бы не приезжать. Никуда. Приехали. Ну и приехали. Всё равно.