Посреди океана. Глава 30

Радость творчества... Муки творчества...
Кто первый придумал эти словосочетания, прежде чем их затерли до шаблонов?
И ведь действительно, и радость и муки... Ещё какие!
Кажется, хочешь написать так и то. И чувствуешь, что можешь сказать, как хочешь.
Пишешь и радуешься. А прочитаешь написанное и понимаешь, ничего не получилось.
Понимаешь, что всё не то и не так. И начинаются муки неудовлетворенности собой и
тем, что сделано.
Всё ужасно. Никуда не годится. Стоило ли бросаться в этот омут с головой ради того,
что получилось? Вернее, не получилось.
Стоило ли запереть себя, на этой лоханке, в этой плавучей тюрьме, чтобы писать такую
никому не нужную чушь?!
Хочется изорвать всё, выбросить за борт и самой сигануть следом.
Зачем и кому всё это нужно? Ведь если есть талант, зачем куда-то гнать себя? Не
нужны такие жертвы. Таланту подвластна любая тема, любой материал. Он везде отыщет
истину, зерна творчества, и ему всё по силам.
А что она тут находит? Что и как пишет? Что и как? Чтобы действительно получилось
что-то стоящее...

"Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся!.."
В ком отзовётся? Кому это нужно? И как? Вот именно, как? Отчего нам не дано
предугадать?

Помнится, ещё в четвертом классе случилось так, что отозвалось её слово, как сама не
ожидала.
Был в их классе мальчик, вечно какой-то простуженный, с красным шмыгающим носом,
тихий и незаметный. По фамилии Косарь. Сидел он впереди Инги через две парты. Мальчишки, сидевшие за ним, на переменке лупцевали бедолагу книжками по голове.
А он лишь молча прижимался лицом к парте, закрывая голову руками. Чем только
раззадоривал лупцевателей и вводил их в весёлый азарт выбивания пыли из своих книжек
и обрушивания ударов на красные руки, беспомощно прикрывавшие голову Косаря.

Глядя на всё это, Инга не выдержала и, вскочив со своего места, крикнула этим
дуракам:

- Прекратите издеваться над человеком!

Мальчишки удивлённо обернулись на неё. Ничего не сказали. И лупцевать жертву
перестали. А тот так и сидел, прижавшись лицом к парте и прикрывая голову руками.

И кажется, всё бы на этом. Но нет, мы же не знаем, как слово наше отзовётся!
После этого незначительного случая стала Инга находить в своих книжках и тетрадках
тоненькие бумажные трубочки скрученных записок, в которых мелкими бисерными
буковками было написано: "Я тебя люблю."
Не сразу до неё дошло, что это и от кого это.
Потом догадалась, только у Косаря был такой мелкокалиберный почерк и только у
него авторучка была заправлена фиолетовыми чернилами, все остальные ученики писали
синими.

Инга не знала, как относиться ко всему этому. Делала вид, что никаких записочек не
обнаруживала, что ни о чём не догадывается, ничего не понимает. Но сам он на неё
нет-нет да поглядывал, ждал. Чего ждал?
Она в душе злилась и раздражалась. Зачем он так поступает?
Что она такого сказала, чтобы в этом Косаре так отозвалось её слово? Всего лишь
назвала человека человеком.
И даже не ему сказала, а дуракам-мальчишкам... А он что, человеком себя до сих
пор не считал?
Или как Маяковский душу готов был отдать "за одно только слово, ласковое, человечье"?
Но ведь не было никакого слова ласкового!
Да и зачем же за слово душу отдавать? Нельзя никому душу предлагать.
Оставить её себе, разобраться в ней и беречь. Нельзя ни перед кем её выворачивать
даже ради откликов каких бы то ни было.

Но как, не распахивая настежь собственную душу, которая требует бережного к себе
отношения, как найти слова,именно для того отклика который нужен?
Как найти понимания?

"Ты говори о том, что знаешь, и благодарен буду я. Но ты мне душу предлагаешь.
На кой мне чёрт душа твоя?" Лермонтов сказал.
Вот какими словами писать, чтобы душу свою не выворачивая наизнанку, найти отклик
в других душах? Именно тот отклик, который ждешь, а не тот, который не дано
предугадать. Где тот талант, что  сумеет отыскать именно необходимые слова?
Душам не надо распахивание, им требуется лишь осторожное  соприкосновение для
взаимопонимания, для сопереживания, для совпадения мыслей и чувств. Как же всё
сложно.

Как писать? Какими-то образами, ассоциациями обволакивать, красками живописать?
Чтобы не просто писанина получалась, как у неё про "Лазурит", день за днём одно и
то же, какая-то пустота... Чтобы не просто писать-описывать, а писательствовать?
Где взять тот талант, то умение, чтобы именно СЛОВО найти, которое отзовётся?
Как эхо? Хотя бы как эхо...
Иначе зачем всё?
И даже если и незачем, то она не сможет и не хочет ничем другим заниматься. Нет,
ну,может, и сможет, ведь занимается же... Но не сможет, чтобы совсем не писать.
Ей это необходимо. Иначе жизнь будет пуста и бессмысленна.
Она-то понятно. А нужно ли кому-нибудь то, чему она решила себя посвятить? И если
никому не нужно, то жизнь её всё равно будет тогда пуста и бессмысленна.
И как тогда ей жить дальше?
Нет, лучше не думать об этом, иначе додуматься можно не до хорошего.
Просто нужно писать дальше, как пишется. А там видно будет.
Уж если она не знает, как без этого жить... Значит, надо думать, как писать так,
чтобы жить с этим.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

С видом человека одержавшего грандиозную победу слесарь Соколов, пригласив Юрку-
сварщика ловить чаек, удалился с мостика.
Анзор тоже пошёл с ними. Но вскоре вернулся, неся приёмник, который вручил Анюте,
и снова ушёл.

Она и Толик-слесарь стояли как два голубка, слушали песенки по "Маяку".
Я тоже постояла рядом, понаблюдала с мостика, как бригада Румына возилась с тралами
на корме, и пошла на шлюпочную.
Мне было муторно оттого, что наступил творческий застой. Всё, уже написанное мной о
"Лазурите", вызывало отвращение. Мне ничего не нравилось. Нужно писать дальше,
а в душе крутилась какая-то маята. Хотелось плакать от бессилия. Так писать, как
хотелось, не получалось. А как получалось не хотелось. И от этого было очень больно.

На шлюпочной прачка, составив на баке ящики и улегшись на них животом кверху,
ловила кайф. А может, завлекала кого-то с базы.

Мне вдруг стало холодно и скучно. На душе было муторно из-за недовольства собой.
Да ещё и настроение заметно подпортилось после разговора с однофамильцем.
"Недовольные своей жизнью, хотят каждого видеть в своём положении. Это их
единственное, маленькое утешение. Но и оно очень уж призрачно",- подумалось мне.

Но вот же и я недовольна своей жизнью. Но мне совсем не нужно, чтобы и они были
в том же положении, что и я. Представилось, что я живу так же как все они, только
тем, что есть на поверхности, без той работы, которую я определила для себя сама.
Просто, как все. Без моей писанины, которая, может, и не нужна никому. И что тогда
останется? Тупая бессмысленная грязная работа, пустое времяпровождение в свободные
от работы минуты. И тоска. Только она займёт освободившееся место. Вместо писанины
будет пустота, которую заполнит тоска, съедающая многих здесь.
Нет, я не хочу тоску. Пусть не получается писать, как хочется. Пусть растёт
недовольство собой. Надо продолжать писать, как получается. Пусть бессмысленное
описание тупой здешней жизни. Но останавливаться нельзя. Иначе тоска сожрёт. Так
хотя в голове постоянно что-то варится. Хорошо ли, плохо ли, а варится. А без этого
будет что? Пустота и тоска.

Я пошла в каюту, попробовала писать. Но плохое настроение не вдохновляло, и не
писалось.
Разозлилась на своё плохое настроение и решила себя развеселить. Или хотя бы сделать
вид, что у меня на душе всё преотлично.
Переодеваясь к обеду, я громко запела, стараясь выбирать песни как можно более
жизнерадостные. И чудо! Само собой, незаметно, настроение у меня начало потихоньку
подниматься.
Отправилась в мойку готовить посуду к обеду и, заявившись на камбуз, сыпала шутками,
как заводная. Развеселила всех там. Даже Пашка на какое-то время оттаял маленько
и подобрел.
В течение всего обеда мыла посуду и пела. Казалось, нет радостнее и приятнее занятия,
чем мыть грязные эмалированные кружки и тарелки из нержавейки.
Вот так, искусственно я накрутила себе отличное-преотличное настроение. И невольно
заражала им окружающих. Хотя на душе кошки недовольства собой всё-таки скребли.

После обеда мы опять проигнорировали всякую уборку. Гулять так гулять! И снова пошли
на шлюпочную, прихватив с собой транзистор Анзора.
Сначала постояли на кормовом мостике, глядя то на базу, то на корму, где добытчики
набросали гору пустых тралов и восседали на них, развалясь, словно на сене.
С базы какие-то незнакомцы, завидев нас с Анютой, кричали:

- Эй, девчонки, замуж хотите? А то у нас женихи есть!

Тут пришёл Фотограф, рыжеусый, шкафообразно-толстый рыбообработчик, у которого
имелся какой-то очень редкий аппарат. В каюте у него была оборудована прямо-таки
настоящая фотолаборатория. Видимо, из-за этого он и получил здесь своё прозвище,
потому что владельцев фотоаппаратов на "Лазурите" несколько, но Фотографом обзывали
только этого.
А мы с Анютой подарили ему кличку Тявкала, за его небывалую любовь к собачьему
языку, которым он овладел в совершенстве.
Первое время мы даже думали, что кто-то взял с собой в рейс пёсика, которого то ли
задразнили, то ли заморили голодом, из-за чего животина тявкала, как заведённая.
Но нет, вскоре выяснилось, что это матросы играли в карты. И кто проигрывался,
должен был с лаем бегать по коридору.
Или Фотографу чаще всех в игре не везло, или так вошёл в раж, что начал тявкать
везде и всюду без всякой на то надобности, достигнув в этом деле предельного
мастерства.
Думается, будь здесь нормальные четвероногие собаки, то они непременно бы сбежались
на звонкий, заливистый лай своего двуногого собрата.
И что интересно, несмотря на внушительные габариты, Фотограф избрал себе
манеру тявкать тоненько и сердито, как зловредная мелкая собачонка.

Тявкала сфотографировал нас в компании добытчиков. Для этого мы с Анютой тоже
посидели с ними на куче тралов. Попозировали, а по окончании фотосеансов ушли в
кормовую рубку.
Поймали по транзистору какую-то ритмичную музыку и танцевали.
Но танцы наши длились недолго. Пришли Анзор и Юрка.
Разговор как-то не клеился, и сварщик ушёл.
Но вместо него на нас набрёл Лёня-нормировщик из группы научников. Есть на "Лазурите"
и такие. Но они все старше Лёни значительно, и  держались обособленно, сидя в
каюте и питаясь у буфетчицы в каюткампании.
Этот нормировщик совсем молодой, наверное года на три старше нас.Рыжеватый, сероглазый, среднего роста. Довольно-таки общительный и весёлый малый.
До самого ужина мы сидели вчетвером  в рубке, травили анекдоты и вспоминали берег;
делились впечатлениями, кто где побывал и что видел.

А после полдника "Лазурит" отдавал швартовы.
Мы покидали базу. Выгружаться нам не пришлось, так как эта база была уже набита
до отказа готовой продукцией. Поэтому мы, набрав топлива, продовольствия, сдав
почту, отчаливали. А на выгрузку придётся идти к другой базе.

Не только мы с Анютой, народу прилично собралось посмотреть на это зрелище.
Тем более, что, кроме писем, мы оставили на базе ещё и члена нашей команды.
Он стоял там, на верхней палубе, недалеко от борта, и, набычившись, оглядывал
всех нас.
В дешевенькой кургузой курточке из чёрной болоньи, в измятых коротковатых брюках,
он выглядел таким жалким, таким заброшенным и напоминал бычка, которого сдавали
на мясокомбинат.
Он через силу пытался улыбаться. Но улыбка получалась какая-то вымученная, и потому
казалось, что он вот-вот заплачет.

- Если это не Фирка, то меня тогда не моя мама родила! - воскликнул Юрка-сварщик.

- Кто его туда устроил? - спросила удивлённая Анюта.

- Волшебная лапа Алладина, - пошутил Мишка-кочегар.

- Волшебная лапа Деда, а не Алладина, - поправил его второй штурман.

"Лазурит" и база обменялись гудками, и мы потихоньку стали от неё отдаляться.

На корме появился Кареглазый с кинокамерой и стал снимать базу, Фирку и всех нас,
столпившихся на шлюпочной.

- Фильм снимают, - объявил Боря Худой свои громким дурашливо-торжественным
голосом. - Под названием "Как Фирку списали".

- Его списали?! - не поверил своим ушам Анзор. - За что?

- Деда на три весёлых буквы послал, - обьяснил Боря Худой.

- Да он просто чеканутый! Пару раз стукнутый в своих Карпатах! - презрительно сказал
второй штурман. - Я не Дед, я бы ему кости вправил.

- Ему не кости надо вправлять, а мозги, - возразил Венька.

- Пока мы продовольствие принимали, он там на базе всех баб перещупал, - сообщил
Дима- электрик.

- А что ему ещё остаётся? Ему ведь жениться нельзя! - заявил второй штурман.

- Почему? - удивился Юрка-сварщик.

- Потому что от этого рождаются такие идиоты, как он сам, - объяснил второй штурман.

- Олигофрен, что ли? - поинтересовался Мишка-кочегар.

- Да нет, просто педагогически запущенный член общества, - с нарочито серьёзным
видом констатировал Боря Худой. - Или сын гения, - добавил он, поразмыслив.

- Ха! Сын гения! Во даёт! Какого ещё гения?! - изумился второй штурман.

- Ну, на детях гениев природа отдыхает, - пояснил Боря.

Когда и Фирка, и база исчезли за горизонтом, народ потихоньку стал расходиться.
Ушли и мы с Анютой к себе в каюту.
Тут же следом на нами заявился Анзор. Принёс бензин, чтобы почистить Анюте куртку,
которую та умудрилась где-то вымазать масляной краской.

Он чистил и приговаривал:

- С тебя, Анютка, бутылка!

- Где ж я тебе возьму?! - возмутилась она.

- А где хочешь. Мне какое дело. Хоть рожай! - пошутил он, насмешливо вращая
глазами. Но тут же спохватившись, что грубоватая шутка получилась, добавил
поспешно: - Слушай, Анька, да тебе цены не будет, если ты бутылки рожать научишься.
Тебя сразу замуж любой возьмёт.

Анюта ничего ответить не успела, так как Анзор, видимо сообразив, что опять не то
ляпнул, быстренько перевёл разговор в другое русло:

- Моя мать восемь сыновей родила. И что толку?! С одним со мной только сколько
намучилась! Ещё тот был оторви да выбрось. Натворю что-нибудь, мама сядет и
начнёт причитать: "Вай-вай! И за что мне наказание такое! Лучше бы табуретку родила
На табуретке хоть посидеть можно. А от этого сыночка только одни неприятности! -
Он горестно вздохнул. - Как вспомню, каждый божий день номера выкидывад. Если
никто жаловаться не приходил, значит, со мной что-нибудь стряслось. - Он опять
вздохнул. - Как-то раз с дерева упал. Соседи подбежали, думали, насмерть. Пришли к
матери и говорят:"Твой сын Анзор убился". - "Этот никогда не убьётся. Он живучий,
как кошка."- "Как ты можешь, Маро, так спокойно говорить про своего родного сына
в такую минуту? Парень убился, а ты!.." - "Ничего, у меня ещё семеро таких".

- Это что ж, твоя мать тебя так не любила? - удивилась Анюта.

- Почему не любила? Любила. Посмотрел бы я, какою ты была, если бы у тебя было
восемь таких олухов, как я!

- А отец, что, не принимал участия в вашем воспитании? - спросила я.

- Ещё как принимал! - воскликнул Анзор. - Он меня чуть не убил, когда я в пятом
классе на второй год остался.

- Как?! - изумилась Анюта.

- А вот так! - сказал он назидательно. - Всю жизнь меня все ругали за неусидчивость,
а я, благодаря своей силе воли, два года в одном классе усидел.

- Такой бестолковый был? - предположила я.

- Да нет, я до пятого класса круглый отличник был. Память хорошую имел, и на этом
выезжал. - Он тяжко вздохнул. - Просто я в девочку влюбился. - И ещё раз вздохнул
не то ностальгически, не то с сожалением о своей былой дурости. - Красивая была
девочка. Тамара. На год моложе меня была. В четвёртом классе училась. Вот я и
решил остаться на второй год, чтобы с нею в одном классе учиться. Учителя вызывают
меня к доске, а я как в рот воды набирал. Они по глазам видели, что я всё знаю.
Сходу ведь всё запоминал, стоило только на уроке послушать. Но я, как партизан на
допросе, молчал. Ни словечка из меня выбить не могли. И так по всем предметам.
Родителей в школу вызывали. На собраниях стыдили. Из пионеров даже исключили.
Ничего не помогло. Отец драл меня чуть не каждый день. Бесполезно. Так и остался
на второй год.

- А потом что? - нетерпеливо спросила Анюта.

- Ничего.

- С девочкой той, как потом отношения сложились?

- Нормально, - пожал он плечами. - За одной партой сидели. Дурак был, - вздохнул
Анзор.

- А потом что? - не унималась Анюта.

- Что потом? - недоуменно переспросил он. - Потом в другую девочку влюбился.

- И снова остался на второй год? -  предположила я.

- Нет. Эта была старше меня на два года. Одолеть три класса за один год никакая
любовь не поможет.