Глава XIX. Гроза

Никогда самостоятельно не ездил по таким гладким благоустроенным, скоростным дорогам. Раньше ему и в голову не приходило, что можно получать удовольствие от езды. Не двигаясь рывками, в пробке, переключая, каждые две, три секунды передачи, при этом, не разгоняясь более пятнадцати километров в час. Не задумываясь о том, что за каждым изгибом скоростного шоссе тебя ждёт страшная яма, или перевернутая фура, или просто разбросанные вдоль всей дороги, бревна от поломавшегося пополам грузовика.
Нет, всего этого не было. Просто шла ровная дорога, со смешным названием Аутописта. Неужели дороги бывают, добродушны к своим путникам? Неужели они во всех странах мира так же, как и в России ощетиниваются на тех, кто осмеливается по ним передвигаться своими сюрпризами? Такими, например, как дорожные знаки, спрятанные за столбами, с ограничением скорости. Или населенные пункты, со знаками ограничения скорости, идущие одной сплошной чередой, от города к городу, на протяжении всего маршрута, с небольшими перерывами, метров по двести, где уж точно можно разогнаться до девяноста километров в час, но только в том случае, если есть асфальт.
Чем дальше продвигался их путь, тем больше он начинал верить в сказку. А точнее в её воплощение в реальной жизни. Только вот почему в этой безжизненной степи, на пути от Барселоны до Сарагосы, такие благоустроенные, с хорошим, долговечным покрытием, трассы? Для кого они построены в этой пустынной местности, где нет городов, и очень мало поселков? Почему в России, самая главная трасса федерального значения, Москва - Санкт - Петербург, на определенных своих участках теряет каждый год асфальт вместе с растаявшим снегом? Почему она проложена таким чудным образом, что умудряется проходить через все деревни, какие только могла пройти, если задаваться именно этой целью? Почему на ней есть участки дороги, которые вот уже много лет не видели асфальта?
Не находя ответа на все эти вопросы, он двигался вперед со скоростью молнии, не обращая внимания на знаки, ограничивающие скорость, и на самое страшное, чего здесь, в Испании все боятся больше чем безработицы, а именно так называемые патрульные машины, нет, не полиции, отнюдь, а машины так называемой Гуардии Сивиль. С ними не удавалось договориться никому. Их очень мало, их практически нет на трассе. Редко кому удается встретить их на своем пути. И не дай Бог быть ими остановленным. Эти люди никогда не поднимают свой жезл, для того чтоб просто так проверить твои документы. Нет, они выше этого. Их цель, уж если остановить, так остановить, ну, скажем, с возможностью не поехать дальше больш никогда.
Двигаясь со скоростью, наверно все же правильнее будет сказать метеора, понимал; ему нужно быть очень зорким, и пытаться рассмотреть еще на большом расстоянии, на дороге, далеко впереди их форму, как назло, и цвета хаки, который уж совершенно не был виден на фоне холмистой степи. Знал; километров через триста пятьдесят примерно, наступят горы. И там будет уже все совершенно по-другому. А сейчас получал удовольствие от огромной скорости, не понимая в то же время, почему никто из местных не нарушает, почему они все едут не более ста тридцати, ну, от силы ста сорока километров в час.
Неужели всем не хочется доехать к месту раньше? Или хотя бы просто получить удовольствие от ветра, который здесь был просто беспощаден, а может, ему это только казалось? Ветер свистел, огибая машину, и от этого создавалось впечатление, что они в самолете, который просто низко летит, над самой землей, прижимаясь к ней, только лишь для того, что в небо улететь ему, и так проще простого. А вот пролететь, касаясь брюхом травинок, это особое удовольствие, которое может позволить себе далеко не каждый в этой жизни. Хотя бы только лишь потому, что, имея четыре колеса, не каждому придёт в голову идея разогнаться до скорости отрыва от земли борта малой авиации.
- Давай откроем окно? - предложил Сергей.
- Зачем? - Спросила Алина, - ведь у нас включен кондиционер.
- А просто так. Слышишь, как свистит? Ну, давай? - взмолился он.
- Хорошо, только осторожно, - разрешила Алина.
Он аккуратно нажал на кнопку электростеклоподъемника. И вдруг раздался сильный хлопок. Как при прохождении самолетом звукового барьера. На полочке, перед задним стеклом взлетел журнал и, ощетинившись всем своим гламуром, ударил в лобовое стекло, со всей силы. К счастью, в машине не было больше ничего разбросано. Все находилось в багажнике.
Ветровое стекло было приоткрыто всего, каких-то сантиметров на пять, семь, но этого уже хватило, для того чтобы испытать полное ощущение разгерметизации при полете на не очень больших высотах.
Сергей наслаждался гулом дребезжащего хлопковообразного, потока воздуха, тарахтящего на огромной скорости, с одной лишь целью, разорвать к чертовой матери их машину. Но, особым, изощренным способом, изнутри, как бомбу.
- Закрой, пожалуйста! Мне страшно, - попросила Алина.
Сергей тут же закрыл окно.
Фиат мог позволить себе двести километров в час. С мотором в сто шестнадцать лошадиных сил, это было более чем допустимо. Стрелка тахометра подходила к шести с половиной тысячь оборотов. Но ему хотелось большего. Но стало жалко машину. Сбросил скорость.
Въезжали в предгорье. Населенные пункты участились, хотя и ограничений скорости нигде не было, сбросив лишние километры в час, коснулся земли.
Мимо, по правому борту пролетел знак, говорящий, что въезжают в страну Басков. С этого момента все дорожные указатели были на двух языках, как во многих странах, где на протяжении многих веков две культуры жили бок о бок. Например, в Финляндии встречаюьтся знаки даже на трех языках: Финском, Шведском, и Английском. В стране Басков; всего лишь на двух: Баскском, и Испанском.

                * * *

В детстве был первый раз в Стране Басков, с мамой поехал в горы, их повез Хоселуис, мамин друг. Они в детстве дружили в Российском детском доме, и тогда он ухаживал за ней, сейчас же просто хотел помочь, как мог. Вернулся на Родину к тому моменту, когда у него в России уже была жена и взрослый сын. Но их не отпустили. И ему было очень одиноко. Дело в том, что Российский менталитет особенный. Европейскому человеку легко пристроится в любой стране. Например, Англичанину в Испании, Французу в Германии, Немцу в Италии, даже Итальянец в Египте смотрится как на Родине. И не дивительно. Эти страны микроскопического размера по сравнению с Россией, с ее бескрайними просторами полей, лесов и рек.
Все, так называемые "дети войны", вывезенные из Испании, но по большей части именно из Страны Басков, не успели сформироваться как личности из-за своего малого возраста, хотя и впитали в себя запах Родины, оставшийся в них на всю последующую жизнь. Но, образование, мировоззрение, отношение к окружающим, получили в России. По сути своей уже были Русскими, но Родина тянула их назад. У многих были уже семьи, дети, интересная работа, друзья. Не могли даже и надеяться получить в то время такое образование у себя на Родине, которое им удалось обрести в СССР. И не смотря на все эти, изменившие их до неузнаваемости знания, они, в первую очередь оставались детьми войны, которая началась для них, прежде всего с потери связи с Родиной.
После смерти Сталина, железный занавес частично пал, и тут же начались возвращения назад. Кто-то уезжал с радостью, кто-то с огромной печалью, оставляя свою молодость в приютившей их стране. Не каждому удавалось прижиться после возвращения у себя на Родине. Многие приезжали обратно, так и не сумев прижиться в другом, не знакомом им, выросшим при социализме, мире.
На Родине оказывалось тяжелее, чем на, так называемой, малой Родине. Это трагедия раздвоения личности целого поколения, между двух стран, таких разных, но в то же время теперь таких близких в своём объединении в виде бесконечных сложных, и многогранных судеб "детей войны", ставших той невидимой цепью в истории этих стран.
Хоселуис хотел показать им горы. Точнее не горы, а те места, которые были ему особенно дороги и любимы. Сергею тогда было лет шесть, и он не мог вспомнить, куда ездили. Помнил только, что долго, и достаточно медленно поднимались на машине по какому-то горному серпантину, с крутыми поворотами, и с наклоненными кронами старых деревьев, опустивших ветви прямо над самой дорогой.
Они шелестели ими по крыше Фиата. Выныривали из тени, то опять заскакивали обратно, при этом всё время поворачивая, вправо, влево, но вверх, и вверх, к самой вершине.
Наконец крутость подъема резко изменилась, выехали из лесной дороги и оказались практически на самой вершине горы.
Впереди шёл участок прямой дороги, ведущей прямо к храму. Храмом он бы не сразу догадался назвать это горное строение, вросшее одним боком в склон горы, а другим, наоборот, зависнув над довольно круто уходящим вниз обрывом, дно которого не было видно из-за густого тумана, скопившегося где-то там, далеко внизу. И сверху казалось; далеко на небе, летят над землёй, совершенно сырой и влажной, покрытой мелким туманом, и поросшей мхом.
Ограждающие с одной стороны от пропасти, а с другой от проезда машин, парапеты по краям дороги, наконец, сузились до такой степени, что открыть двери уже было не возможно. А дальше, и это хорошо видно; они сужались еще больше, что совершенно отчетливо давало нам понять; на машине не преодолеть этот горный фильтр. Который был сделан в те времена, когда машин и не было в помине.
Хоселуиз что-то сказал.
- Что, что он сказал? - спросил Сергей.
- Он ругается, - сказала мама. И тут же попросила. - Хосе, говори по-русски, а то он оторвет мне руки.
- Хорошо, хорошо, - ответил Хоселуис.
Так же медленно и аккуратно, как они двигались вперед, пришлось двигаться назад, включив заднюю скорость.
Припарковались, так и не преодолев с первого раза препятствие на машине. Теперь им предстояло его преодолеть пешком.
Это была старая часовня, определил Сергей основываясь на своих архитектурных познаниях, возможно и тринадцатого века.
Лвускатная крыша была покрыта старой, глиняной черепицей, стены выложены из местного, необработанного камня, только лишь дверной проём, и маленькое окошко обрамлены обтёсанным камнем, придавая сооружению некую аккуратность и красоту. Над дверью, в завершение фронтона была выложена маленькая звонница, в которой находился колокол, килограмм шестнадцать весом. Дверь, выполненная из дубовых досок, имела засов, но замка на ней не было. Была открыта.
Хоселуис перекрестившись по-католически, прошёл вперед и, взявшись за кольцо дверной ручки, потянул на себя. Протяжно и истошно скрипнув, открылась. И им в глаза сверкнуло мглой темноты её объёма, и только один маленький, еле видный огонёк, мерцал где-то внутри, шевелясь и изгибаясь, как живое существо.
Неужели, кто-то уже побывал сегодня в этой часовне и зажёг свечу? Поднимайся сюда, но зачем, подумал Сергей.
Он вырос в семье не верующих в Бога людей, и ему не дано было тогда понять, что за всем этим стоит. Но каким-то внутренним, необъяснимым чувством довольно отчетливо ощущал; это не просто так.
Они прошли вовнутрь. Еле слышно потрескивала толстая и короткая свеча.  Было тихо, и если не этот звук, то могло показаться; попали в другой мир. Незнакомый, но о котором знали с детства, подозревали; он всегда где-то рядом с ними. Не каждому доводится увидеть, а тем более попасть в него еще при жизни.
В этот момент всю неповторимость, и таинственность тишины нарушил резко нарастающий из ниоткуда звук обрушившейся воды. Причём обрушенной не огромным всплеском, как из водопада, а многими, миллионами мелких струек, с каждой секундой становящихся всё толще и толще.
Дождь.
Понял Сергей. С самого утра небо грозилось, но не решалось начать, откладывая и откладывая этот момент на потом. Сначала поближе к обеду, потом к вечеру и, наконец, не выдержав накопленной влаги, облака, во избежание соприкосновения с вершинами гор, настолько низко они при этом спустились, приняли решение пролиться.
Прогремел раскатистый, тут же неоднократно повторенный эхом ущелья, грохот, сухо, как ствол падающего дерева, треснувшей молнии. Он разлетелся по горной округе, блуждая в ущельях, и отражаясь от склона к склону.
Стало страшно. Посмотрел на маму.
- Мне страшно.
- Не бойся сынок. Это всего лишь гроза. В горах она выглядит страшнее, но без неё нельзя.
Хоселуис улыбнулся и сказал что-то маме, глядя прямо на Сергея. Погладил по голове рукой.
- Что он сказал ма?
Мама пыталась ответить Хосе, но Сергей так сильно дёргал её за руку, что пришлось ответить ему первому.
- Хоселуис говорит; ему приятно от того, что ты испугался грозы.
- Почему?
- Почему, почему, - передразнил Хоселуис, и добавил по-русски, но с ещё большим акцентом, чем у мамы. - Потому, что так ты лучше запомнишь это место, - и, подумав немножко, добавил. - На всю жизнь.
Они вернулись в машину, для того, чтобы перекусить бутербродами. Это был длинный белый хлеб, порезанный пополам с колбасой Чорисо внутри. Из одного батона получалось два бутерброда. Мама называла его цыганская рука. Как-то Сергей спросил её, почему она его так называет. Ответила, что в детстве, еще бабушка (её мама), так его называла потому, что он длинный, как рука цыганки, которой открыли дверь, не зная, кто за ней стоит, а она вытянула внутрь, в квартиру свою длинную руку, в надежде хоть что-то украсть, если ей не подадут добровольно.

                * * *

Они подъезжали к Витории. Надо было повернуть при въезде в город туда, куда рассказала нам Тася. Но он нервничал, и только благодаря «штурману» удалось не пропустить поворот, а может ещё и тому, что при въезде в город шли дорожные ремонтные работы. И знаки, оповещающие об этом, начинались далеко до того места. Сергею пришлось сильно сбросить скорость и встать в очередь на въезд в город.
Каким-то чудом, или опять же благодаря Алине, не пропустили ротонду с круговым движением, уже в самом городе, и при этом повернули именно в тот поворот, который был нужен. Была ещё и схема города, благодаря которой могли ориентироваться в его внутреннем пространстве, со всей паутиной улиц.
Когда подъезжали к дому, тетя Тоня и дядя Висенте смотрели на нас сверху из окна своей квартиры на пятом этаже. Причем тетя Эля (эля и Тоня – один и тот же персонаж или разные?) сразу же исчезла в окне, побежала вниз передать нам пульт от гаража.
- Привет Сергей, - прокричал мне сверху дядя Висенте. - Как дела?
- Нормально все, устали. Но дорога хорошая. - ответил снизу он.
Из подъезда вышла тетя Тоня. Поцеловала Сергея, и Алину.
- Ну, здравствуйте мои хорошие дети, - сказала она и на глазах у нее выступили слезы.
Они вошли в подъезд и вызвали лифт.
У открытой двери квартиры нас встречал дядя Висенте и кот.
Дядя Висенте пожал Сергею руку, одновременно поцеловав его и обняв. То же самое он проделал и с Алиной, только более неумело, и стеснительно.
- Алина, - произнесла Алина стесняясь и нервничая при этом.
- Висенте, - ничуть не стесняясь и ни сколечко не нервничая, парировал дядя Висенте (две строчки выше Висенте стеснялся)

Ужин был не только готов, но и накрытый стол ждал нас в гостиной.
Сергей с Алиной привезли подарки, заранее оговоренные еще по телефону в Москве. Тете Тоне маленький томик стихов Бальмонта. Дяде Висенте была привезена литровая бутылка столичной водки, которая, прямиком отправилась на стол, треща открывающейся пробкой в руках дяди.
Все расселись за столом и наполнили рюмки. На столе была пара бутылок вина. Тетя Тоня и Алина пили вино, которое Сергей им, тут же открыл.
Пошла беседа, которой собственно давно надлежало быть. Беседа двух, совершенно разных поколений людей, при этом давно не видевшихся, но горячо интересовавшихся всем, что происходит в России, и как там живут те, кто так и не решился вернуться обратно.

Время пролетело моментально, и когда женщины уже покинули мужчин, от усталости пустых мужских разговоров, а водка подходила к концу, дядя Висенте начал волнующую его тему, о произнесенных Сергеем когда-то давно, на том вечере, который он устроил у себя дома, по случаю своего отъезда, словах.
- Я Сереж не могу забыть, как ты тогда мне сказал, что не понимаешь, зачем мы все едем обратно.
Из соседней комнаты послышался голос тети Тони:
- Ну, опять ты за свое. Сереж, ты уж прости его. Говорила я ему, чтобы он не поднимал эту тему, а ему хоть кол на голове теши.
И войдя в гостиную, с томиком Бальмонта в руке, и уже глядя на супруга:
- А ведь обещал же мне. Как напьется, так как маленький ребенок делается. Что я без него делать буду, – произнесла тетя Тоня и поцеловала Висенте в голову.
- Ведь мы тогда не убегали, как ты сказал. Мы возвращались на Родину. Это наша Родина. Это для тебя Родина Россия, а для нас Испания. Или страна Басков.
- Дядя Висенте, ты извини меня. Я тогда был совсем дурак еще.
- Дурак, это когда лет десять. Но тебе уже двадцать один год был. Это уже взрослый человек.
- Я не понимал тогда, что для вас Испания. Я знал вас, и тебя, и маму, как Русских. Да, мы с мамой ездили к родственникам в Испанию, когда я был маленьким, но и она, и ты у меня никогда не ассоциировались с Испанией.
- Ну, ты еще скажи, что и за Испанцев нас не считал?
- Висенте, прекрати, - сказала тетя Тоня, уже приняв окончательное решение не покидать нас, как арбитр, вообще до того момента, пока Висенте, не пойдет спать.
Но дядя Висенте спать даже и не думал. Он искал водку.
- Тоня, у нас не оставалось еще нигде?
- А ты больше не будешь Сережу задирать?
- А, что есть еще?
- Ты мне не ответил?
- Не буду. Неси.
- Обещаешь мне?
- Обещаю.
Тетя Тоня пошла на кухню за водкой, как за трубкой мира. Она хорошо знала своего мужа, и так же знала, что если он сказал, то так и будет. Слово он свое держал. А дядя Висенте продолжил:
- Но ведь ты тогда сказал, что не понимаешь, как можно бросать Родину.
- Я не понимал тогда ничего.
- Но сейчас-то хоть понимаешь?
- Сейчас, да
- Ну, и, слава Богу, - произнес дядя Висенте и достал сигарету из мятой пачки.
Сергей помнил еще с детства, как он артистично подкуривал сигарету, как выпускал первую струйку дыма, как отбрасывал в сторону коробок спичек, а теперь зажигалку. Ведь недаром Андрей Тарковский взял его для колорита к себе в фильм на, очень маленькую роль. Минуты на три, где он говорит по-испански, и при этом курит. А уж он, в свою очередь, пристроил своих дочерей в кадр. Тем самым, увековечив и себя и их в этом бессмертном шедевре.
 Они сидели, молча, в одной комнате. Он курил, Сергей просто молчал, сгорая от стыда. Тетя Тоня уткнулась в книгу, надев очки для чтения. Она принесла остатки горючего из закромов. Со стороны было очень сложно угадать в этих людях, цирковую семью. Но это были профессиональные жонглеры на лошадях. Не хватало только еще двух участников их номера, двоюродных сестер Сергея. Какая бурная, полная приключений, и разных историй была у них жизнь. И сейчас тете Тоне не надо было никакой России, ее настоящей родины. Ей нужен был только ее любимый супруг. И ради него одного она прожила жизнь. Только чтобы быть с ним рядом всегда поехала на его Родину в далеком 1954 году, отказавшись от своей работы в цирке, навсегда, но потом, по возвращении после неудачной попытки зацепиться за страну, вернувшись к ней. И тут уже он, ее муж, сам отказался от своей профессии, скульптора по камню, которую он получил, закончив училище имени 1905 года, и стал цирковым человеком, постепенно войдя в номер, и превратив семью в одну команду. В один творческий союз, который держался на нем, как на мужчине, и хозяине положения, от которого зависело все, многие годы. Пока все не оказались на пенсии, и постепенно сдав позиции, он потерялся в этом новом для себя мире, забытой Родины, принявшей его обратно, вместе со всей семьей, но уже не как творца общественной жизни, а как простого пенсионера, завсегдатая всех местных баров.

Сергей не думал тогда о том, чем он будет заниматься на пенсии, ему до нее было еще очень далеко. Он не представлял, и не понимал, как меняются люди к старости, и порою ничего не могут поделать с тем, накопленным за всю жизнь, опытом. Который, не дает душевного покоя и равновесия, тревожит воспоминаниями, постепенно меняет психику. И в итоге, порою может даже измениться и само восприятие окружающего мира.
Самое, страшное не остаться в старости одному, брошенному всеми. Сергей думал тогда, что он никогда не будет один, вокруг него всегда было много друзей, интересных людей, впечатлений. И он даже представить себе не мог, что когда-то наступит такое время, которое может привести его к одиночеству. Он считал, что такого с ним никогда не может случиться.
Он и представить себе не мог, что бывает так, что люди остаются одни, находясь при этом в окружении общества, когда рядом с ними родственники, дети и внуки. А одиночество пробирается в них самих, заполняет их изнутри, делает замкнутыми и нелюдимыми, постепенно выжигая из них жизнь.
И она, сильно шипя, как бычок в луже, испаряется из них. И в итоге остаются высохшие безжизненные тела, не способные на понимание реального мира, того, что лежит у подножия их ног, того, что блещет красками жизни, что рад тому (Кто рад?), что они еще здесь, в нем и не ушли в иной.
Когда человек проходит через тяжелейшие испытания и в течение всей своей жизни борется за свое счастье, положение, доказывает, что он тот, кто может и именно ему-то и нужно все это победить и преодолеть, тогда происходят необратимые изменения в его душе. Она начинает хромать, болеть, и порою так и остается под тяжестью навалившихся на нее, доставшихся с неимоверным трудом, жизненных побед, оставшихся в прошлом.