Не отрекаюсь!

                Глава пятая.
                Князь Михаил Черниговский отправляется в Золотую Орду.

                Русская жизнь после монгольской «ласки»

     Негромкие звуки, доносившиеся из Елецкого монастыря, сзывали горожан на утреннюю службу. Седой монах с широким шрамом от виска до подбородка на правой щеке размашисто и размеренно бил рукоятью сломанного меча в металлический щит, служивший подобием колокола. Этот монотонный звон надрывал душу, роил в умах людей невесёлые думы.
     Прошло без малого семь лет, как Чернигов разорила монголо-татарская орда хана Менгу. Некогда цветущий град всё не мог оправиться от перенесённого лиха, лежал в развалинах. Среди руин только высились обгоревшие остовы черниговских храмов. Сиротливо и гнетуще смотрели они своими проломленными куполами в небо. Правда в иных местах уже звонко стучал топор и визжала пила. Это пережившие беду горожане вновь обустраивались на родных пепелищах.
     Жизнь продолжалась, но стала какой-то скомканной, исковерканной злым роком. Люди, постоянно оглядываясь, пугливо жались по сторонам, им казалось, что время потекло вспять, что они попали совсем в другое измерение. Так часто бывает в смятенном сне, когда пригрезится, что, вопреки здравому смыслу, человек ходит по потолку, а потому всё в отчем доме воспринимает в перевёрнутом виде.
     Понятия добра и зла, присущие русичу с колыбели, впитанные с молоком матери и освящённые православной традицией, смешались. Даже глубоко личное, имевшее для славянина сакральное значение, а потому запретное в открытом разговоре, стало дозволенным.
     Грешить словцами, которые извечно присутствовали в народном говоре для названия интимных частей тела, считалось у славян большим святотатством, скверной. По глубоким народным поверьям, эти словечки, произнесённые громогласно, оскверняли чистоту семейных отношений. От поганцев, непотребно поминающих мать, народ отворачивался, они становились отверженными.
     Теперь же это непотребство стало у всех на устах. Целомудрие семейных отношений ушло в прошлое. А виной тому стал жестокосердый народ, ненасытной саранчой ворвавшийся в руськие пределы. Русь застонала от горя, даже реки запнулись в своём беге. Ибо всюду повеяло смертью. Она поджидала человека за каждым поворотом дороги, даже в собственном доме. Смертный путь, по которому никто никогда своими ногами не хаживал, запрудила несметная уйма людей. Судьба зло посмеялась над православными! С восхода солнца, где по их искренней вере зарождается Свет, пришла Тьма и надолго опустилась на Русь.
     Язычники попрали сохранявшиеся веками устои народной жизни. Они открыто выказывали своё уничижительное отношение к женщине иного роду-племени, которая по их разумению годна только для самой чёрной работы или для удовлетворения похоти.
     Душа руських людей, загнанных завоевателями в тяжёлую нужду, надорвалась. Народ обезверился, а потому потерял свою нравственную опору. Морально-этические нормы, искони присущие славянину, потеряли свою прежнюю значимость. Запретное уродливо выползло наружу. Похабщина жирно растеклась по руськой земле, стала нормой в повседневном лексиконе людей, обезумевших в перевёрнутом с ног на голову мире.

                В Елецком монастыре у епископа Иоанна

     Князь Михаил в сопровождении боярина Фёдора и коваля Андрея въехал на подворье Елецкого монастыря, казавшегося островком жизни в разорённом монголами граде. Их встретил владыка Иоанн с монастырской братией. Он принял старшинство над Черниговской епархией после епископа Порфирия, уведённого татарами из сожжённого Чернигова.
     Придержав своего жеребца и неловко спрыгнув наземь (как-никак, а уже шестьдесят семь годков!), князь отдал поводья подбежавшему иноку. И вместе с владыкой направился в Успенский собор. По ступенькам в стене они поднялись на галерею, где размещались хоры и келья владыки. И уже в келье князь смиренно обратился к своему духовнику:
— Владыка, разреши вериги моей души! Боязнь наглой1 смерти одолела меня.
— Всяк человек смертный, — ответствовал Иоанн. — Так стоит ли отчаиваться? Уповай на Господа, и душе твоей воздастся сторицей. О твоей кручине наслышан, но даже в безысходной доле всегда есть надежда.
— Святой отче, хан Батый желает, чтобы прибыл к нему в ставку и облобызал ему ноги. А за такой «поклон» сулит мне ярлык.2 Дожились, что руський князь должен валяться в ногах у язычника, испрашивать дозволение на княженье в своей вотчине! Много пришлось мне изведать горести, но таких поганских почестей не принимает душа!
— Обветшал ты, княже, от стезь своих. А поганые помнят все твои козни. Ведь ты был дважды причастен к убийству их посыльных. Не забыли они и твоё непокорство, когда пытался возмутить против них западные народы. И не твоя вина, что посланец твой не получил тогда поддержки.3
     А безбожные уста смертоточивы, веры им нет! Отправляйся в свой скорбный путь, княже, с крепкой душой. Не поддавайся на уговоры и посулы язычников, не принимай обряды поганские. Не искушай своё сердце и не губи свою душу ради сомнительной мирской славы. Молись о жизни вечной! И Господь воздаст по прошению твоему. Смертна только плоть, душа же наша бессмертна. Ибо сказано: «Сеющий в плоть свою от плоти пожнёт трение, а сеющий дух от духа пожнёт жизнь вечную».
     Иоанн покрыл склонённую голову князя епитрахилью,4 перекрестил и прочитал разрешительную молитву.5
— Ступай! Да будет с тобой благодать Бога Отца и Господа нашего Иисуса Христа!
     Князь Михаил низко поклонился своему духовнику, обнявшись и облобызавшись с ним, вышел. Следом исповедались и причастились у владыки боярин Фёдор и коваль Андрей.

                Раздумья коваля Андрея

     Андрей собирался в дорогу в своём заново отстроенном доме на территории Детинца. Душа кручинилась, он долго не понимал причину этой неспокойности, пока не кольнуло сердце, что вот также смятенно чувствовал себя, когда уходил с князем к уграм. Тяжкие воспоминания большими ковальскими щипцами сдавили его сердце...
     После падения Чернигова хан Менгу отпустил его и князя Мстислава, повелев идти в Киев к князю Михаилу, чтобы рассказали ему о горькой участи его родовой отчины. Хан злобно сказал, что также станется с Киевом и его жителями, если князь добровольно не сдаст град.
     Встретившись с Михаилом Всеволодовичем, они передали ему суровые требования монгольского военачальника. Князь выслушал их внимательно, а потом, окаменевши, долго молчал. В устоявшейся тишине только громко хрустнули его крепко сцеплённые пальцы. Боялись вспугнуть безмолвие боярин Фёдор и присутствовавшие при разговоре знатные киевские мужи. Затем, словно очнувшись от наваждения, Михаил пылко промолвил, что с безбожниками на переговоры он никогда не пойдёт. А его дружина и киевляне все полягут на городских стенах, но град врагу не сдадут.

                Расправа с монгольскими посыльными

     Хан Менгу, разорив черниговскую землю, привёл в скором времени свой тумэн к Киеву. И не мешкая послал к Михаилу Всеволодовичу переговорщиков, полагая, что он внял словам освобождённых своих соплеменников. Но князь говорить с ханскими посыльными не захотел. Только грозно сверкнул очами и повелел круто расправиться с ними, а трупы выбросить за городские ворота. Княжеские дружинники люто расправились с монгольскими послами, подписав этой безумной расправой безжалостный приговор граду и его жителям.
     Менгу с нетерпением ожидал своих послов на левом берегу Днепра, алчно поглядывая через стылую воду на Киев. Там, в лёгкой морозной дымке, золотились под солнцем на крутых киевских холмах несчётные купола церквей. Он долго смотрел на главный руський град, а потом, словно голодный зверь, похотливо облизнулся, подумав: вот он, лакомый жирный кусок, его без промедления нужно брать. Много золота и пленников приведёт он в улус своего двоюродного брата хана Бату.6
     А когда увидел мёртвых послов, пришёл в бешенство. Выхватив саблю, резким взмахом ссёк молодую берёзку и поклялся спалить злой руський град дотла, а всех его жителей умертвить. Злобно прорычал, что лучше князю Михаилу сгинуть от стрелы его нукера, чем попасться живым, — смерть его будет презренной и лютой. А весь его род он истребит, пока от него не останется лишь негодный кусок мяса, которым будут брезговать даже бездомные твари.
     Искромсав на щепы берёзку, хан успокоился. И по здравому рассуждению не решился на штурм Киева. Столица Южной Руси, окружённая высокими крепостными стенами и глубокими рвами, выглядела внушительно.7 К тому же его войско в постоянных битвах с непокорливыми русинами значительно изнурилось и поредело, а потому нуждалось в отдыхе. Пусть воины вернутся в свои улусы, где наберутся сил и заострят свои стрелы, а кони раздобреют на зимних пастбищах. Урусы же пусть ещё немного порадуются вместе со своим князем Михаилом солнцу и помолятся своему Богу. С наступлением тепла, когда просохнут дороги, их всех постигнет страшная участь. Дети будут проклинать своих родителей, что породили их на свет.

                Князь Михаил Всеволодович уходит к уграм

     Киевляне оживлённо толпились на крепостных стенах и отпускали едкие шуточки в сторону отступавшего неприятеля. Вот, мол, испугались нашей силы и, как дикие звери, трусливо пождав хвосты, уходят восвояси.
     А князь Михаил Всеволодович предался невесёлым раздумьям. Он отчётливо понимал, что ушёл этот жестокий народ ненадолго. Сможет ли он отстоять град, когда супостат вернётся? В груди всколыхнулось гнетущее, когда соединённые дружины руських князей и половцев потерпели нещадное поражение на Калке.
     Князь тяжко вздохнул. Даже там русичи не смогли договориться о согласованных действиях. А сколько теперь поляжет защитников, если эти выходцы из преисподней возьмут Киев? От таких мыслей князю стало страшно, и он, будто озяб, передёрнул плечами.

     Князю казалось, что всё ужасное уже давно забыто, а жизнь потекла своим привычным размеренным ритмом. Если уж верна пословица, что нет худа без добра, она в полной мере коснулась его. Калка проложила ему дорогу к власти. На ней полегли старейшие руськие князья, а он и его шурин Даниил Галицкий чудом избежали смертной участи. И по праву стали старшими князьями среди разросшегося племени Рюриковичей. На Калке пал его дядя князь Мстислав Черниговский, и черниговское княжество, второе по значимости в Южной Руси, досталось ему. С годами он стал одним из влиятельнейших руських князей, дважды правил в Великом Новгороде. Сумел коснуться древком своего копья златоверхих киевских ворот. Но, знать, не жилец он в руськой столице.
     Страх перед грозным и беспощадным врагом — «синдром Калки» — липкой паутиной облёк его душу. Ему вспомнился печальный удел его младшей дочери Марии,8 постоянные раздоры и вражда с Даниилом Галицким и Ярославом Всеволодовичем. Руський мир окаянные огаряне разорили дотла, в сечах с ними полегло много люду. Помощи ждать неоткуда, а без поддержки извне, он не защитит киевлян от несметной татарской орды.
     И ему вдруг захотелось, как тогда, на Калке, бежать. Бежать без оглядки. И остановиться, чтобы перевести дух, только тогда, когда не будут слышны за спиной тяжёлый топот низкорослых степных коней и злобные гортанные завывания этих исчадий ада.
     Михаил Всеволодович вспомнил о венгерском короле Беле IV, за его дочь Анну был просватан сын Ростислав. Переговоры о свадьбе велись уже давно. Князь принял решение без промедления собираться в дальнюю дорогу. А перед отъездом объявил киевлянам в Софийском соборе, что оставляет их в столь тяжкий час ненадолго, и уже с угорской ратью вернётся в Киев.9
     Под заунывный перезвон колоколов киевляне провожали своего князя. Многие выражали недоумение, как в такой трудный час он мог оставить град без верховной власти, передав его оборону своим дружинникам. (А те город удержать не сумели, сразу же его захватил Ростислав Мстиславович, но ненадолго, Даниил Галицкий выгнал смоленского князя, но и сам оставаться не захотел, а посадил своего воеводу Дмитра).
     Вместе с князем и его дружиной уходили в Венгрию верные его соратники: боярин Фёдор, князь Мстислав и коваль Андрей, дружинники Светозар и Ходына. Андрей надеялся, что скоро вернётся, однако на душе у него было мутно. Не ясна доля жены, до сих пор нет от неё никакой весточки, и жива ли она? А тут ещё приходится расставаться с Алексеем и внуками. А увидит ли он их? Плохие предчувствия беспокоили его сердце.

                Князь Михаил собирается в Золотую Орду

     Андрей, очнувшись от нелёгких своих воспоминаний, продолжал собираться в дорогу. А Чернигов уже полнился слухами, что князь Михаил Всеволодович покидает град. Горожане бросали свою работу и собирались вдоль дороги, по которой должен был проследовать княжеский обоз.
     Солнце уже давно перевалило за полдень, когда группа всадников выехала из восточных ворот Детинца. За ними, поскрипывая колёсами, тянулось несколько крытых повозок. Сердобольные женщины, завидев своего князя, низко ему кланялись, а потом со всхлипом, утирая платком выступившую слезу, крестили вслед. Все, кто провожал, понимали, что обратно князь уже не вернётся. А кое-кто, покачивая головой, неодобрительно поглядывал на отъезжающих.
—Без него мы защищали Чернигов! Он и Киев кинул на растерзанье ворогу, а сам в страхе бежал к уграм. Да вернулся без чести. По Сеньке и шапка, по Ерёме колпак!
— Экой, ты, Векша, ненавистник! Всё злобствуешь. Это ведь наше общее горе. Обезглавили нас, нет теперь у нас истинной власти. Не скоро теперь мы станем народом сильным и самостоятельным, с которым будут считаться наши соседи. Века могут пройти, прежде чем окончательно мы оправимся от этого бесовского потрясения и встанем на ноги. Грех злорадствовать. Не из трусости князь пошёл к уграм, а за подмогой. Но слишком они о себе мнили. Не смекнули, что, если погибнет Русь, они будут следующими. Вот и пришлось нашему князю уйти от них не солоно хлебавши. А ты о нём плохо… Жалко его по-свойски.

     Так ответствовал Векше бывший княжий писец Святобуд. Когда в Детинец ворвались татары, он отчаянно оборонял княжий град вместе с последними его защитниками. Уже тяжелораненого, его подобрали оставшиеся в живых ратники и унесли с собой в подземелье, соединявшееся длинным ходом с Елецким монастырём. Иноки сумели выходить Святобуда, излечивая его израненное тело только им ведомыми снадобьями. Так он остался в монастыре, надеясь здесь пережить недобрую пору, пока всюду в окрестностях рыскал неприятель.
     — А я что? Я ничего, сказал, что думал. Только бросил он нас на потраву супостату, теперь вот и сам едет к ним на заклание. А правда твоя, грамотей, не скоро наша отчина встанет на ноги!

                Прощание с Черниговом

     Путники пересекли по новому деревянному мостку Стрижень и, выехав за городские пределы, направились вдоль берега Десны вверх по течению. Именно тут начинался древний путь из Чернигова на Восток, на могучую реку Волгу. В её низовьях находился улус Джучи, кочевая столица монгольского хана Бату.10
     На последнем повороте дороги, откуда ещё виднелся сквозь начинающую уже желтеть листву Спасский собор, Михаил Всеволодович завернул жеребца и перекрестился.

— Чует моё сердце, более не свидимся!
    
      Высоко над Десной кружили и кричали аисты. Стояла середина августа, и эти большие птицы сбивались в стаи, в прощальных полётах осматривая родные места, где от рождения до возмужания провели своё время. Здесь всё было им ведомо, здесь всегда вдосталь было им пищи, а люди никогда их не обижали. Здесь робко и неуверенно учились они летать, пытаясь расправить свои широкие крылья, чтобы потом мощно ими взмахнуть и подняться в неимоверную высь. А уже оттуда зорким взглядом окинуть такие знакомые поля, леса и перелески, и такую желанную родную реку с куртиной разросшихся деревьев на берегу. А среди них отыскать до боли в груди знакомую старую дуплистую иву со своим родовым гнездом, казавшимся чёрной точкой с неимоверной выси, куда вознесли их могучие крылья.
     Тёплая и сытая пора детства, когда родители неустанно о них заботились, безвозвратно ушла. Настала пора прощаться со своей родиной и отправляться в путь. В чужие края — неизведанные дали, в новое, совсем незнакомое будущее. Да и все ли они долетят до этих сторонних миров, где их совсем не ждут? Многие, тщетно взмахнув ослабевшими крыльями, стремительно падут с высоты на суровую грешную землю, и вряд ли кто пожалеет о них, совсем ещё молодых, но ослабевших телом и духом в далёком и трудном пути, нашедших свою незавидную участь далеко от родной земли.
     Радостный громкий клич вырвался из молодой груди, ещё не изведавшей опасных, смертельных забот, и заполонил всё поднебесье. И прощальным аккордом долго витал над родной землёй.
    
     Князь прищурил глаза и посмотрел на парящих высоко в небе аистов, у него сжалось сердце, навернулась слеза. Он размашисто отвернул ворот рубахи, снял с груди золотую нашейную гривну, поцеловал и, широко размахнувшись, забросил в Десну.
— Сбереги её для потомков, может, когда-нибудь и найдут, вспомнят обо мне и отзовутся хорошим словом!
     Князь натянул удила, пришпорил коня и направился к боярину Фёдору и Андрею. Они, толкуя, терпеливо поджидали своего князя невдалеке.

                Разговор боярина Фёдора с Андреем

— Что, коваль, насупился? — обратился Фёдор к Андрею.
— Помутился, боярин, думами. Железо сокрушается огнём, а человек напастями. Вот и меня одолели беды. Уже давно нет моей Агафии. Что с ней сталось, одному Богу известно. Ходила молва, что всех, кто тогда ушёл из Чернигова, настигла беда. И сынок мой Алексей вместе с семьёй погиб в Киеве. Волком надо выть с горя, а ты, боярин, — «насупился». Хватит ли силушек всё это выдержать? Не знаю.
— Крепись, Андрей. Не только тебе муторно на душе. На исповеди владыка открыл мне тяжёлую тайну, которую не сказывал князю. Получил намедни он весточку от старшей дочери нашего князя — Ефросиньи.11 Ты знаешь, она с девичьих лет подвизается в суздальском монастыре. Привиделся ей вещий сон — гибель отца в Орде. Испьёт он там свою смертную чашу. И мне предрекла сию долю. Владыка напутствовал, чтобы князя бодрил в сей горький час и сам держался. Вот что скажу тебе: с юности всегда делил с ним все его радости и беды, и теперь не отступлюсь от него!
      Неужто мне жить не хочется? Лета мои на исходе, а всё равно охота зреть белый свет: солнце красное, свою милую жёнушку, детей своих. Внуков хочется ещё побаловать. Наш боярский род всегда верой и правдой служил черниговским князьям, и я сей славы не посрамлю, честь свою не продам ни за какие посулы.
    Боярин ловко взмахнул рукой и поймал мотылька, севшего на холку присмиревшего под ним жеребца, потом простёр руку и раскрыл ладонь. Мотылёк замельтешил крылышками. Следя за его замысловатым полётом, Фёдор вздохнул полной грудью и жарко повторил:
— А жить хочется, ох, как хочется! Но только, чтобы совесть была чиста и честь не запятнана. Лучше смерть красная, чем чёрная жизнь в бесчестии!
     Ефросинья открыла и твою долю, Андрей. Ты не сгинешь в Орде, а привезешь наши тела в родной Чернигов и положишь в Спасском соборе, рядом с князем Игорем12 и митрополитом Константином.13 А народу черниговскому расскажешь всю правду о нашей смерти. Не в лёгкий путь, коваль, мы с тобой направляемся, а иного у нас нет! Да укрепит Господь наши силы!
— Тяжела, боярин, твоя молва. Не хочется верить в сказанное тобой. Если сон Ефросиньи сбудется, исполню свой долг…

                Встреча с монгольскими сборщиками дани

     На ссохшейся от летнего зноя дороге послышался шум, и появилась группа изнурённых людей. Верховые сопровождали их злобными выкриками, тыча остриями копий в спину. Связанные длинной бечевой по несколько человек, пленники невольно ускоряли шаг, почти бежали. Один из бедняг совсем выбился из сил и опустился на землю, потянув за собой товарищей.
     Тотчас к нему подскочил конвоир и, грозно прокричав, полоснул по спине нагайкой. Его пытались поднять, но всё было тщетно, он совсем обмяк и не смог даже пошевелиться. Тогда конвойный выхватил саблю и ударил несчастного, потом разрубил бечеву, связывающую его с другими. Бедняга остался лежать на дороге, под ним потемнела от крови земля. А горемыки, понурив головы, побрели дальше, кинув тоскливый взгляд на людей, наблюдавших эту картину осторонь, так и не рискнувших прийти им на помощь.
     Ходята в ярости закусил губу и поднял на дыбы своего жеребца, но его осадил Андрей.
     — Остынь, не резон нам сейчас вступаться за них, толку мало. Сила теперь не наша, и гудеть нужно под их гудец, — он кивнул в сторону татар, осклабившихся при виде руських. — А этим уже ничем не поможешь, забрали их за долги. Если не кончатся в пути, в неволе будут жить лучше. Ведь поганцы забрали не всякого, а мастеровых. На них в Орде спрос ныне большой.
     Ходята осадил своего жеребца и с горечью протянул:
     — Э-э-х! Люди мы или нелюди? Даже помочь своим не можем! Горько закрутила нас доля!

                Знакомство Светозара с Яриной

     Солнце уже цеплялось за верхушки деревьев, когда путники подъехали к Гюричеву. На околице бывшего княжьего сельца гуляло волнами жито. Утирая ладонью струившийся по лицу пот, молодая холопка жала его серпом, а сын сноровисто складывал связанные снопы в копну. Когда кортеж князя проезжал мимо, молодица замерла, а поняв, что это не простые всадники, низко поклонилась и, шлёпнув рукой по затылку сына, заставила его тоже склонить голову.
— Мамка, кто это? — тревожно спросил сын, исподлобья глядя на проезжающих.
— Не бойся, похоже, князь Михаил с дружиной. — А сама беспокойно прижала сына к груди.
— Смотри, какая красная девица, — увидев молодицу, обратился Светозар к Ходяте, — я отлучусь, а ты, коли что, свисни.
     Пришпорив коня, направился в поле.
— Бог в помощь!
— Спасибо, коли не шутишь!
 — Почему одна, без хозяина?
 — Вот мой хозяин, помощь моя и отрада, — молодица ласково посмотрела в сторону сына. — А мужа убили татары, когда нагрянули на наше село.
— Прости, хозяюшка, не знал. Мы в селении заночуем, скажи, где найти тебя, принесу гостинец твоему мальчонке. Вместе и повечеряем. Как, согласна?
— Уж больно ты скор на гостинцы, ведаю, что тебе нужно. А впрочем, приходи! Найти же меня несложно, если уж сильно хочется…
— Тогда, как стемнеет, обязательно буду.
    Светозар пришпорил коня, но вдруг резко его осадил.
— Постой, а как звать-то тебя?
— Уж целых двадцать пять годков величают меня Яриной, — рассмеялась женщина.
— А меня столько же годков величают Светозаром. Вот и познакомились.
 — Ну, Ярина, жди! — Светозар вновь пришпорил коня. — Слышишь, обязательно жди!
     Он помчался в село, где его товарищи уже искали пристанище для ночлега. Недавно ещё богатое княжеское сельцо теперь убого смотрело на мир редкими полуземлянками да скудными хозяйственными постройками. Здесь едва теплилась жизнь. Спутники князя нашли, наконец, удобную поляну на краю села возле леса и, спешившись, занялись устройством ночлега.

                На ночлеге

— Что, любодей, хороша девка? — поддел Ходята товарища.
— А тебе что за дело? — огрызнулся тот, не принимая вольный тон друга.
— Сдаётся, зацепила она тебя за живое, смотри, не наделай глупостей. Сейчас не до них. Не дело под жёнкою воз тянуть, не забывай, что тот не мужик, кем баба владеет. Люди добрые говорят, что «дай сердцу волю — заведёт в неволю».
— Отстань, окаянный, ни к чему твои поучения. Оставь их вон этим, — Светозар кивнул в сторону гридей, расторопно раскидывающих палатку для князя.
— Ладно, не обижайся! Дело вольное и молодое, нужное. А я вот всё один, видно, уж так и кончу свой век, — с грустью промолвил Ходята, а потом встрепенулся и бодро хлопнул приятеля по плечу.
— А ты не теряйся, когда ещё такое случится, да и случится ли?
— Ишь, раскаркался, как старый ворон. Накаркаешь! Как всё успокоится, пойду. Если что, так кликни!
— Не тревожься, не в таких бедах выручали друг друга, — ответствовал Ходята.
     Как только смерклось, Светозар прихватил торбу с гостинцами и выскользнул из палатки. Ходята, уступив дорогу товарищу, только прошипел вдогонку:
— Слышь, засветло возвращайся, ин сам понимаешь…

                Свидание

     Светозар мягко ступал уснувшим сельцом, как от едва угадывавшейся во тьме полуземлянки вдруг оторвалась тень и метнулась к нему. От неожиданности он вздрогнул и схватился за нож, висевший на опояске, но услышал короткий смешок и сдавленный шёпот:
— Ишь, герой, поосторожней. Испугался девки, аль не узнал?
— Узнаешь тут в темноте! А ты тоже хороша, так и до беды недолго!
— Ладно, ладно, успокойся. Я уж подумала, что не придёшь. Пойдём же, покажу свои хоромы.
     Она показала рукой на едва видневшуюся в сгустившейся мгле хибару и, схватив его за руку, потянула за собой. Пригнувшись на пороге, он вошёл в почти вросшую в землю истопку.14 Пахло дымом, уходившим столбом из каменки в круглое отверстие, проделанное в потолке. По деревянным стенам плотным рядком висели полки, служившие для оседания сажи. Окошко — узкая продолговатая щель в стене — было прикрыто деревянной задвижкой. В полумраке на столе в красном углу еле мерцала лучина. От едкого дыма Светозар невольно зажмурился, опустил на глиняный пол торбу и потёр руками глаза.
— Вот, принёс, — словно стесняясь, он указал пальцем на холщовый мешок с продуктами.
— Спаси, Господи, — перекрестилась на образ в углу над столом Ярина, — вот то-то будет у нас праздник!
     Она развязала торбу и выложила на стол куски копчёного мяса и сала, медовые соты, несколько медовых пряников и добрую пригоршню лесных орехов.
— А это сыну, — и отложила пряники в сторону. — Спасибо тебе за гостинцы. Ну, чего стоишь, усаживайся, сейчас соберу на стол.
     И принялась суетиться возле дышащей жаром печи, ловко выхватив из её зева глиняный горшок с просяной кашей.
— А малец там?
     Светозар кивнул на занавеску, что отгораживала настил сбоку печи от остальной комнаты, думая, что мальчишка спит.
— Сдаётся, сегодня он тут не нужен, — смутилась Ярина, — отправила его к своей сестре, тут, неподалёку.
     Светозар подошёл к Ярине и, неуклюже притянув её к себе, поцеловал. Ярина, будто пытаясь вырваться, упёрлась руками в его широкую грудь.
— Да постой же, какой нетерпеливый, дай стол накрыть. Ещё успеется!..

                Расставание Светозара с Яриной

     Уже светало. Заслышав крик петуха, Светозар заворочался на полатях, осторожно отвел обнимавшую его руку Ярины и тихонько стал подниматься, боясь потревожить сон подруги. Она же, проснувшись от лёгкого шороха, только горько вздохнула:
— Быстро ноченька пролетела! — и привычно потянулась с полатей. Скоро одевшись, разворошила остывший в печи жар, нашла тлеющий уголёк и зажгла лучину. Жидкий мерцающий свет осветил горенку, отбросил уродливые огромные тени Светозара и Ярины на стены и заколебался на чёрном от сажи потолке.
     Они обнялись и горячо прильнули друг к другу.
— Люб ты мне стал с первого взгляда, там, на поле, — сдерживая слезу, покусывая губы, проронила Ярина. — Спасибо тебе, утолил ты мою женскую печаль!
— А не боишься непраздной стать?
— Лучше понести от тебя, чем от лихого татарина. Сколько они наших девок уже перепортили! Не хочу татарчонка под сердцем носить. Пусть мой сынок будет наших кровей.
          Светозар шагнул за порог. Ярина кинулась следом, догнав, обвила шею и прильнула своим гибким станом к его ладному телу. Он неловко погладил её волосы, быстро расцеловал лоб, щёки, губы.
— Если вернусь, обязательно тебя разыщу! А сейчас — прощай. Пора в лагерь. Иначе могут плохо подумать.
     Ярина резко оттолкнула его от себя и перекрестила.
— Прощай! Дай Боже доброго тебе пути и возвращения! Хорошо мне было с тобой, на сердце стало светло и чисто, словно студёной росой омылась. Ну, иди же, иди…

                Примечания

     1. «Наглой смерти» — внезапной смерти.
     2. Ярлык — письменная грамота ханов Золотой Орды, дающая право владения чем-либо, например, землёй.
     3. «И не твоя вина, что посланец твой не получил тогда поддержки». — Разговор идёт о соборе во французском городе Лионе (1245), в повестку которого был включён вопрос о борьбе с монголами. Князь Михаил послал на собор киевского митрополита Петра, который призвал Папу Римского поднять страны Западной Европы на борьбу с монголо-татарами. Но его обращение Европа не услышала.
     4. Епитрахиль (греч. — «шея») — длинная лента на шее священника, оба конца которой свисают на грудь поверх рясы. Ею накрывают голову исповедующего свои грехи.
     5. «…и прочитал разрешительную молитву». — Молитва, которую священник читает после исповеди.
     6. «Много золота и пленников приведёт он в улус своего двоюродного брата хана Бату». — Бату, Батый, (1209-1256), возглавлял поход на Русь и западные страны, потом основал в нижнем течении Волги монгольское государство, получившее в нашей истории название Золотая Орда.
    
     7. «Столица Южной Руси, окружённая высокими крепостными стенами и глубокими рвами, выглядела внушительно». — Крепостные валы и деревянные стены Киева были высотой 16 м. и простирались на 3,7 км. Сверху по стенам шла заборола — крытый ход с бойницами. Стены были обмазаны глиной и побелены. Вокруг стен проходил ров глубиной до 12 м. Подступы к Подолу были защищены «столпьём» — деревянными столбами. Киев показался хану Менгу неприступным, он отступил.
Второй раз монголы уже с ханом Бату подступили к Киеву осенью 1240 года. Киевляне мужественно оборонялись несколько недель (по разным версиям от 9 дней до 10 недель). Летописи указывают дату взятия Киева 19 ноября или 6 декабря. Оборону возглавил воевода Дмитр, монголы пленили его тяжелораненым. Поражённые мужеством воеводы, они сохранили ему жизнь.
Итальянец Плано де Карпини, по наказу папы римского направлявшийся к монголам в Золотую Орду, проезжал через разорённый Киев (1246). «… после долгой осады они взяли и убили жителей… Этот город был весьма большой и очень многолюдный, а теперь он сведён почти ни на что; едва-едва существует там 200 домов».
Дживани дель Плано Карпини «История Монгалов». См.: «Путешествие в восточные страны Плано Карпини и Рубрука», М.: Гос. изд-во географической лит-ры, 1957, с. 47.
     8. Мария — младшая дочь князя Михаила Черниговского, была замужем за князем Васильком Константиновичем Ростовским (1209 — 1238). Во время нашествия монголо-татар на Северо-Восточную Русь был ими пленён на реке Сити, а потом убит. Похоронен в ростовском Успенском соборе. РПЦ причислила Василька Константиновича Ростовского к лику святых.
    9. «…и уже с угорской ратью вернётся в Киев». — Перед падением Киева (1240) князь Михаил ушёл в Венгрию якобы за помощью. Злые языки утверждали, что просто испугался и искал в чужой стороне пристанище, но угры (венгры) его не приняли.
     Недальновидная политика венгерского короля Белы IV привела к тому, что Венгрия вслед за Русью стала жертвой монголо-татар (1241), а её королю самому пришлось бежать и искать прибежище в Австрии.
     10. «В её низовьях находился улус Джучи, кочевая столица монгольского хана Бату». — Монгольская империя (столица Сарай-Бату) в нижнем течении Волги. Возникла после завоевательных походов хана Батыя на Запад (1236-1242). Достигла своего расцвета в xIV ст., в xv ст. распалась на отдельные ханства. В русской традиции первоначально именовалась Ордой, Золотой Ордой стала именоваться с 1566 года (историко-публицистическое сочинение «Казанская история»). См.: «Википедия — свободная энциклопедия».

     11. Старшая дочь князя Михаила Черниговского Феодулия (1212-1250) после неожиданной смерти своего жениха Феодора ушла в суздальский Ризоположенский монастырь. Здесь приняла постриг и стала монахиней Ефросиньей, в честь преподобной Ефросиньи Александрийской. Считается, что она обладала даром врачевания и предвидения: предсказала смерть своему отцу и боярину Фёдору в Золотой Орде.

     12. «…и положишь их в Спасском соборе, рядом с князем Игорем и митрополитом Константином». — Игорь Ольгович (?-1147), из рода черниговских князей Ольговичей. Его отец Олег Святославович упоминается в «Слове о полку Игореве» как Олег Гориславич. В 1147 году стал великим киевским князем, но через два месяца был убит в результате заговора. Через три года его мощи были перевезены братом Святославом Ольговичем в Чернигов и перезахоронены в Спасо-Преображенском соборе. РПЦ причислила его в лике благоверного князя к сонму общерусских святых.

     Не путать с князем Игорем Святославовичем (1152-1202), главным героем «Слова о полку Игореве», он тоже похоронен в черниговском Спасском соборе.

     13. Киевский митрополит Константин (1155-1158). Грек по происхождению. Прибыл на Русь из Константинополя по просьбе великого киевского князя Юрия Долгорукого. После смерти князя был изгнан из Киева и пришёл в Чернигов, через год здесь скончался (+1159). РПЦ причислен к лику святых.
    
     14. «Истобка» или «истопка» — так часто называли на Руси простонародную избу, топившуюся по-чёрному.