Если нету вокруг опоры-8

ЕСЛИ НЕТУ ВОКРУГ ОПОРЫ,
ТО ОПОРА У НАС ВНУТРИ

(Заметки о жизни и творчестве Юрия Казакова)

8.

Мне страшно неприятен бокс. Неприятен тем, что соперники от всей  души колошматят друг друга зубодробительными ударами. Но иронические обоюдоострые выпады между маститыми литераторами нравятся. В них нет тщеславия и гордыни. А тонкая ирония, в которой правда соседствует с добротой, имеет место.

Мы уже приводили строчки Евтушенко:

Комаров по лысине размазав,
Попадая в топи там и сям,
Автор нежных дымчатых рассказов
Шпарил из двустволки по гусям.

И, грузинским тостам не обучен,
Речь свою за водкой и чайком
Уснащал великим и могучим
Русским нецензурным языком.

Когда я узнал, что стихи эти про Казакова, почему-то подумал, что ответный «выстрел» обязательно последует. И действительно, в рассказе «Отход», посвящённой вечеру перед отплытием прославленной шхуны «Моряна» в Ледовитый океан, прочитал вот эти строчки Юрия Павловича:

«...И вытянул мой гениальный друг свою гениальную, длинную руку и бережно, нежно, за горлышко, поэтически взял бутылку шампанского и, обдирая серебристую шкурку с пробки, оглядывая нас всех круглыми гениальными глазами из-под чёлки, стал говорить, стал приборматывать, ворковать:

— Ну... ну... Ребята, ребята... Напоследок, а?.. Шампанского, а?.. Володя, Алёша, а?.. Хорошо тебе, Юра, а?

И двинули мы стульями, сели теснее, по-братски, и откашлялись, и торопливо закурили, а пробка между тем хлопнула в потолок, дымок пополз из горлышка, и поплыла, прореяла над столом длинная рука с бутылкой, и бокалы наши и сердца наполнились...»

Впрочем, про отзывчивость Юрия Казакова я припомнил не случайно. Он никогда не скрывал, что заимствует у коллег-классиков тронувшие его сюжеты, а иногда и понравившиеся образы, но настолько глубоко погружает их в поток повествования, насквозь свой, выстраданный, продуманный, что у большинства читателей и мысли не возникает о сюжетном сходстве рассказа, повести Казакова с произведениями Бунина, Тургенева, Пришвина, Паустовского, Хемингуэя.

Когда Пушкина спросили, чем схожи «Евгений Онегин» и «Дон-Жуан» Байрона, он подробно объяснял разницу между этими романами в стихах. Казакова ничуть не смущали сходства некоторых его рассказов с известными произведениями гениальных предшественников. Более того, в своих литературных заметках и интервью он развивал мысль о необходимости заимствования у великих, близких по духу писателей литературных приёмов и стилей, сюжетов и вечных проблем. И тут дело лишь в том, чтобы все заимствования силой таланта переосмысливать, переиначивать, наполнять современной жизнью, пересказывать так, чтобы вещь остро трогала читательские души.
 
Вот эту тончайшую и талантливейшую работу Казакова мы и попытаемся рассмотреть в этой главе. Позднее мы поговорим и о сугубо своих, индивидуальных произведениях, ни на чьи не похожих, а если и похожих, то единственно своей высочайшей талантливостью. Но сначала — о «похожих».

Есть понятие — литературный штамп. Это те слова и образы, которые часто повторяются у одного писателя или у разных. Штамп, о котором пойдёт речь, видимо, в силу своей яркости, запоминаемости, прижился во многих произведениях советской эпохи. До революции его употребил, насколько мне известно, только Михаил Пришвин. Возможно, он и есть «родитель» этого словесного творения. В повести «За волшебным колобком» читаем: «На песок к берегу с угора сбежала заморская деревушка».
 
Сам по себе образ прекрасен — необычный, динамичный, запоминающийся. И Казакову, увлекающемуся в то время Пришвиным, он тоже пришёлся по душе. И, думаю, вполне оправданно будущий классик воспользовался им в одном из первых рассказов о Севере, когда по стопам предшественника отправился по Соловецким местам. Юрий Павлович, подобно старшему собрату, страшно не любил заезженные словечки. И потому, не скрывая духовной связи с Пришвиным, он крепко видоизменил его находку: «Бежали из лесу избы, выбежали на берег, некуда дальше бежать, остановились, испуганные, сбились в кучу, глядят завороженно на море...»

Даже неискушённому читателю будет заметно отличие двух этих отрывков. Казаков развил образ, в большей степени очеловечил, олиричил, одушевил. И потом еще раз применит его в рассказе «Странник», придав противоположное значение: «Скоро разбежались, остались сзади кусты и деревья, и он увидел большую деревню с речкой внизу и церковью на горке».

Жажда сочинять обо всех явлениях жизни по-своему, самобытно (а это и есть настоящее дело литератора!) не давала Юрию Павловичу покоя,  даже в те годы, когда отодвинул от себя бумагу и перо и брался за них в исключительных случаях — уже нельзя было молчать.

Жажда эта ярко проявляется в зарисовках природы, которая, по примеру классиков пушкинской школы, стала равноправным героем его произведений. Здесь он «похож» на всех русских реалистов — на Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Аксакова, Бунина, Чехова, Паустовского, Евтушенко. Все они — великие пейзажисты, со своей индивидуальной художнической манерой.

Возьмём Паустовского, его рассказ «Жёлтый свет»: «Я узнал, что осень смешала все чистые краски, какие существуют на земле, и нанесла их, как на холст, на далёкие пространства земли и неба.

Я видел листву не только золотую и пурпурную, но и алую, феолетовую, коричневую, чёрную, серую и почти белую. Краски казались особенно мягкими из-за осенней мглы, неподвижно висевшей в воздухе...»

Яркий портрет осени, не правда ли? Но и у Казакова, ученика Паустовского, пейзаж не менее яркий, не менее запоминающийся: «Ходил я, ходил, устал, сел отдохнуть, осмотреться. А была осень, и весь лес стоял передо мной золотой, потупившись, и берёзы тихо роняли листья. На всём золотом и нежно-жёлтом одни рябинки, как флаги, как красные знамёна, горели — такой у них горячий красный цвет...»
Читаешь эти осенние строчки у Паустовского и Казакова и припоминаешь бунинские стихи:

Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Весёлой, пёстрою стеной
Стоит над светлою поляной...

Богом заложенному в человеке умилению перед красотой мира, природы суждено вечно проявляться в нашем греховной и всё же прекрасном бытие. Щедро выливается оно из сердец живописцев, поэтов, прозаиков. Предельно богато им и творчество Казакова. Вот рассказ — «Ночь».

Сначала бросается в глаза схожесть его с чудным «Бежиным лугом» Тургенева. И здесь, и там рассказчик-охотник встречается ночью у костра с ребятишками, рисует их портреты, передаёт разговоры, бесподобно показывает духовный мир мальчишек. Но на этом, кажется, сходство и кончается. Тургеневские мальчуганы — в волшебном плену страшных народных сказаний (кто не вспомнит при чтении и свои ночные детские страхи!); но герои Казакова из другой эпохи, другого времени. Конечно, им свойственна и боязнь от странных ночных звуков, однако свойственно и другое.
« — Ему баян батя купил, — сказал о своём брате Лёшка. Он знаете как на баяне играет! Он что хочешь вам сыграет!

— Это верно, — подтвердил Семён и вздохнул. — Верно, играю. А только у меня мечта есть, такая мечта! Как песня раскрывается? Ведь песню-то её можно всяко повернуть, и сыграть её можно, как никто не играл. Правильно я говорю? Я как играю? Беру мелодию и прибавляю к ней еще голос, и вот песня уже сама по себе, а голос вроде сам по себе. А можно, ежели мало, еще один голос прибавить, и тогда уж получится совсем иная музыка. Но и тут не всё. Это только правая рука, а в левой — там гармония. Аккорды, значит. Возьмёшь аккорд, вроде и хорошо, но ежели прикинуть на тонкий слух, то чистоты настоящей и вкусу нету. Нету истинной чистоты! А песня, особо ежели долгая, она должна свой запах иметь, как вот река или лес. Я вот беру в клубе сборники для баяна. Ну, сыграю и вижу: не то! Схватит меня за сердце, не могу я, совсем не могу — и начинаю по-своему перекладывать...»

Вот уж точно, писать надо только о том, что хорошо знаешь. Пришлись кстати музыкальные годы, учёба в училище Гнесиных, игра в эстрадных и академических оркестрах. Посмотрите, как говорит мальчуган  Сёмка, явно будущий композитор:

« — У меня мечта есть... Сочинить одну вещь, чтобы вот такую ночь изобразить. А что? Лежу ночью у костра, и вот у меня в ушах так и играет, так и мерещится. А сочинил бы я так: сперва, чтобы скрипки вступили тонко-тонко. И это была бы вроде как тишина. А потом еще и скрипки тянут, а уже заиграет... этот... английский рожок, таким звуком хрипловатым. Заиграет он такую мелодию, что вот закрой глаза и лети над землёй куда хочешь, а под тобой все озёра, реки, города, и везде тихо, темно. Рожок играет, а виолончели ему другой голос подают, поют они на низких струнах, говорят, вроде как сосны гудят...»

Далеко уже отошёл автор от ночного костра, когда его «опять настигла песня Семёна», которая привела к мальчишескому огоньку...

(Продолжение следует)