Дорога в Париж

                ГЛАВА 1
    
                Вена
          


           Нам предстоял перелёт в Вену, а оттуда уже мы должны были лететь в Тель-Авив. Таков был обычный маршрут Еврейской эмиграции в тот год. До этого, я слышала, переправка шла через Рим.
           Муж мой, Леша, кстати, был доволен тем, что мы попадём в Вену, потому что там была сильная пацифистская группа, которая нам не раз помогала в работе и борьбе за свободу наших ребят, когда их сажали. А сейчас помощь членам группы "Доверие" была нужна, как никогда: двое были в заключении, один в психушке. И Лёша уже разработал план действий по их вызволению при помощи венских пацифистов. Мой пацифистский пыл как-то поубавился за последние дни. До родов оставалось всего три недели, и я мечтала только о том, чтобы все прошло благополучно.
         
             В день отлета, провожавшие нас в аэропорту, друзья плакали. Мало было тех, кто радовался за нас.  Леша был очень напряжен и сосредоточен.  Он здорово нервничал. Одни мы с сыном Колей, как долбанашки непрерывно  улыбались и опасались только одного, что наш отлет по какой-нибудь причине отменится.
 - Ну что же вы плачете, - утешала я,  - все хорошо, мы летим рожать в прекрасную демократическую страну.
-  Да, я не о вас плачу, а о себе. Для меня это Шереметьево стало кладбищем. Каждый месяц провожаю кого-нибудь из друзей,  -ответила моя близкая подруга.
Но за нас друзья тоже переживали:
-  Там же платная медицина, кто оплатит роды? - спрашивали одни.
-  Куда вы летите? К кому?
-  Полное безумие! Вы отправляетесь в никуда с малым ребенком и младенцем в утробе!
          Мы летели в никуда, потому что никто нас не ждал и впереди была полная неизвестность. Но я знала ОТКУДА мы убежали, и этого было достаточно для счастья.  А то, что со мной были мои дети: девятилетний Коля, отец которого неожиданно дал, разрешение на выезд ребенка, и младенец, чье рождение ожидалось через две недели, только придавало сил.
         Народ в самолете смотрел на мой живот широко открытыми глазами. Обычно на таком сроке не летают, а уж тем более международным рейсом. Это кажется даже запрещено какой-то конвенцией.
         Сама я была уверена, что рожу во время этого перелета и все порывалась положить в ручную кладь пеленки. Но Леша мне это запретил:
-  Если возьмешь пеленки, то точно родишь на борту. Не бери!
-  А если он все-таки родится,  во что мы его завернем?
-  Тогда я сниму рубашку.
На том и порешили. 
         Но младенец на борту самолета рождаться не собирался.  Хотя, кто-то предупредил Венский аэропорт о том, что это должно произойти. Потому что, как только самолет приземлился, мы услышали сирену скорой помощи. Всем велели оставаться на местах. В самолет буквально ворвались две могучие тетки в белых халатах и стали что-то требовать у стюардессы, бурно жестикулируя.
- Кто здесь рожает? Они спрашивают, кому тут срочно нужна помощь при родах, - перевела с немецкого ошалевшая бортпроводница.
Так как других беременных в самолете не было, я поняла, что это про меня и, выйдя в проход между креслами, сказала:
- Наверное, речь идет обо мне, но я еще не рожаю.
- Если Вы желаете рожать на борту советского самолета, - произнесла стюардесса торжественно, почему-то встав по стойке смирно, - мы Вам предоставим все необходимые условия.
          И тут Леша, который уже успел тоже выйти в проход и встать рядом со мной, начал меня мягко подталкивать к выходу со словами "нет спасибо, нет спасибо".
Потом он объяснил мне, что страшно испугался, что нас не выпустят и заставят рожать на советской земле, ибо борт самолета считался таковой. Тогда бы младенец был советским гражданином...
Какие же мы были запуганные!
         
          Наш малыш родился в Венском роддоме через пятнадцать дней. Но до этого с нами  успело произойти много всего интересного.
В аэропорту нас встретил представитель израильской организации Сохнут, которая занималась репатриацией евреев в Израиль. Он привез нас на машине в маленькое бюро, где все стены сверху донизу были заставлены папками и картонками с бумагами, а за письменным столом сидел очень усталый пожилой человек. Он приветливо поздоровался с нами на чистейшем русском языке, попросил показать документы.
У нас на руках ничего не было, кроме выездных виз. Все остальные документы у нас забрали в Москве перед отлетом.
-  Ну, Нелидова Анна Дмитриевна, Мирошкин Николай Сергеевич и Коростелев Алексей Юрьевич, что же вы от нас хотите?- спросил он. В голосе его звучала ирония.
-  Мы хотим попасть в Париж, - совершенно неожиданно для меня, ответил Леша.
          То есть, я знала, что он хотел обосноваться в Париже, мечтал об этом, совершенствовал свой французский и слушал французское радио каждый день... Но я никак не ожидала, что он собирается сразу туда лететь.  Мне казалось правильным попросить медицинской помощи, родить ребенка в нормальных условиях, а уж потом думать, куда и как двигаться.
- В Париж? - обрадовался сотрудник Сохнута, - Тогда это не к нам.
- А куда, к кому?
- Право, не знаю. Сходите в ХИАС (Американское общество помощи еврейским эмигрантам), может они вам подскажут, - и, увидя мое несчастное лицо, он добавил, - вас туда отвезут.
И мы снова погрузилась в машину и отправились в другую контору. Там мы поймали сотрудника уже в дверях, потому что рабочий день был окончен. Он тоже сказал нам, что переправкой людей в Париж они не занимаются, да и, вообще, какое мы все трое имеем отношение к его организации?
-  Но куда же нам идти? - воскликнула я в отчаянии, со слезами на глазах, - Вы же видите, в каком я положении, и ребенок уже без сил, он с пяти утра на ногах.
-  Ну, на эту ночь мы вас разместим в квартире, где живут эмигранты, ожидающие переправки в США.  Вы же в США не хотите лететь? А то, это мы можем устроить,  - сказал он, смягчившись.
- Нет, - твердо ответил Леша,  не взглянув на меня, - хватит с нас "сверхдержав".
- А без них не обойтись, - усмехнулся хиасовец, - единственный, кто вам может помочь - Американская армия спасения. Сейчас мы вас на квартиру отвезем, а завтра с утра отправляйтесь к ним, - он протянул Леше бумажку с адресом.

         Квартира, в которую нас привезли ночевать, находилась почти в центре города. Меня поразило то, что дверь в подъезд запиралась на кодовый замок, это было очень подозрительно. В Москве в те времена двери подъездов не запирались, друзья заходили друг к другу запросто, даже без звонка по телефону, мобильной связи-то не было.
         Я попыталась себе представить, как же неожиданный гость, случайно забредший в район, где живут его друзья, может к ним заглянуть на огонек. И поняв, что никак, решила, что жить в таком подъезде не хочу.
Но войдя в квартиру, я тут же успокоилась и почувствовала себя как дома.
        Дверь открыла совершенно очаровательная, сияющая пожилая дама.
Она сразу стала хлопотать вокруг меня, принесла мне стакан воды, усадила нас Колей на диванчик в большом общем зале, где работал телевизор. В зале никого не было.
         Господин, который привез нас, похоже, прекрасно тут ориентировался, он распахнул перед Лешей одну их дверей,  выходивших в зал, помог занести чемоданы в комнату:
- Переночуете здесь, а завтра посмотрим.
         Когда входная дверь за ним закрылась, из всех комнат в зал высыпали жильцы. Они знакомились с нами, расспрашивали, ахали  по поводу моего живота и Лешиного решения ехать во Францию.
Все они были прежде советскими гражданами, все ожидали переправки в США. Это была квартира ХИАСа, большая коммунальная квартира.  В каждой комнате жило по семье с детьми. Только та милая дама, которая нас встретила была одна. Она оказалась матерью скульптора Эрнста, к нему она и собиралась лететь.
         В этой квартире мы прожили две чудесных, очень радостных недели до моих родов.
         Но в тот вечер мы уже ничего не соображали и мечтали только добраться до постели. Соседи наши это поняли и сами порекомендовали нам лечь поскорее.  Пожелав соседям спокойной ночи, я позвала Колю, но ответа не было. Поискали в туалете, душе и на кухне, успели переполошиться... Как оказалось, когда мы наконец заглянули в нашу комнату, он уже крепко спал, не раздеваясь, свернувшись калачиком на своей кровати.
          Леша разбудил нас утром:
- Вставайте, сони, нас ждет Американская армия спасения. Мы должны срочно дать им себя спасти.
- Можно мы сначала что-нибудь съедим? - спросила я, - В данный момент моей жизни угрожает смерть от голода.
- У нас же нет никакой еды! - воскликнул он, - купим что-нибудь по дороге.
Но когда мы вышли из нашей комнаты, две соседки тут же предложили нам пройти к столу и позавтракать.
-  Не отказывайтесь, вы нас обидите, - сказала кругленькая белокурая женщина, - вы же даже не ужинали! Вам голодать никак нельзя. А ребенок! Смотрите какой он бледненький и худенький.
           С уговорами и причитаниями нас проводили на кухню, где был уже накрыт стол достойный самого щедрого Московского дня рождения. Ясно было, что стол накрыт исключительно для нас, что эти женщины встали пораньше специально, чтобы устроить этот праздник живота для вновь прибывших и показать в какой рай земной они попали. Нас усадили и стали потчевать, сами они не садились, сказав, что уже завтракали, только отрезали, намазывали и подкладывали. Мы были смущены и не знали как выразить свою благодарность. А они кормили нас всякими вкусными вещами, приговаривая:
-  Вы только попробуйте. Да, разве мы такое ели там? Мы и мечтать не могли. Но, может быть, вас этим не удивишь, может быть, у вас в Москве это все было?
-  Не было такого в Москве, - признался Лёша, - если и было, то не для нас. Спасибо вам!
            Было так непривычно, что совершенно чужие люди приняли нас, как родных. За последние два года так много людей отшатнулись от нас, и я настолько привыкла делить людей на своих и чужих, на тех, кто с нами и кто против нас, что представить себе не могла такой ситуации.
 -  Так вы не хотите ехать в США? - спросила кругленькая блондинка по имени Надя, пока мы отдавали дань венским яствам.
-  И как же вы попадёте во Францию? - вторила её сестра Нина, - Нет таких эмиграционных программ.  Израиль, Америка, Канада - это страны, которые принимают, а Франция никого не принимает.
            Тут только мы вспомнили, что нам же надо срочно двигаться в IRC и, поблагодарив наших милых соседок, которые, кстати, дали нам план города и транспорта, вышли из дому.
             Был конец ноября, и в Москве, откуда мы вылетели только вчера, лежал снег, а в Вене цвели розы. День был солнечный, и Вена казалась сказочным королевством, которое снится.
-  Мам, посмотри! - дернул меня за рукав Коля.
По тротуару перед нами шла дама с маленькой собачкой на поводке. Собачка была очень похожа на нашу. Да, любимую собачку ребенка Бету нам пришлось оставить в Москве Колиному папе, не было у нас никакой возможности взять её с собой. Я взглянула искоса на сына и увидела, что он закусил губу, чтобы не расплакаться.
     А дама дошла тем временем до перекрёстка и хотела повернуть направо, но собачка решила, что им необходимо пойти налево, куда и устремилась. Поводок натянулся. Хозяйка что-то крикнула, но собачка не обращала на неё внимания и продолжала натягивать поводок. И тогда произошло неожиданное: дама быстрым шажком, почти бегом догнала свою собачку, присела перед ней на корточки и начала что-то объяснять. Она говорила живо и с чувством, показывая жестами, что нужно вернуться и идти туда, куда она говорит. Потом она выпрямилась и двинулась назад, а собачка зашагала рядом с ней не спеша, с чувством собственного достоинства. Они повернули направо и скрылись.
-  Вот это да! - воскликнул Коля, -  Как она ее уговорила!
Он даже забыл на время о своей Бете и,  продолжая восхищаться увиденным, спросил:
- Мам, ты видела, какая она умная?
- Собака?
- Собака тоже, но я про тетеньку...

             Американская Армия Спасения была расположена в маленькой квартирке.  В одной комнате сидела молоденькая секретарша, а в другой шеф венского отдела этой организации.  По-русски они не говорили, и Леше пришлось объяснять причину нашего прихода по-английски, который у него был далеко не блестящим. Но когда американский шеф услышал, что мы хотим попасть в Париж, он вскочил с места и кинулся пожимать нам руки:
— Дорогие друзья мои, - обратился он к нам на чистейшем французском языке, - боюсь, что это невозможно.  Я хочу сказать, что это будет очень трудно.
              Как жаль, что я не помню имени этого чудесного пожилого господина. Он, действительно, много сделал для нас, помог, как говорится всем, чем мог. Назовем его условно месье Поль. Он был американцем французского происхождения. Францию любил страстно и рад был возможности поговорить с Лешей на родном языке. А Леша говорил на нем свободно, потому что с детства слышал французскую речь от бабушки, воспитанной в лучших дворянских традициях. Незадолго до нашего отъезда он прошел еще так называемый "курс погружения", что ему тоже помогло в этой ситуации.
             Месье Поль внимательно изучил наши выездные визы, и обратил внимание на срок их годности:
— Три дня, вам в вашем положении дали на сборы всего три дня? Бесчеловечно!  - возмутился он.
— Ну что Вы,  - возразил Леша, - у нас был выбор на Восток или на Запад.
И он рассказал, как мы приняли столь поспешное решение об отъезде.
 
— Так это же высылка! - воскликнул месье Поль.
— Высылка по собственному желанию, - уточнил Леша.
             Итак, месье Поль объяснил нам, что у него есть связи в Париже и он постарается помочь нам туда отправиться, но это займет много времени, до родов явно не успеть. Поэтому рожать я буду в Вене, Армия Спасения возьмет все расходы на себя. Мы можем пока оставаться в квартире ХИАСА, с ними он договорится.  Еще он обещал выдавать нам раз в неделю деньги на питание и тут же это сделал. Снабдив нас адресом клиники куда, по его мнению, нужно было срочно отправиться на консультацию, месье Поль проводил нас до дверей и просил заходить и звонить, не стесняясь. И мы успокоенные и счастливые приобретением такого нового друга, отправились в указанную клинику.
             Что было замечательно в городе Вене, так это то, что полицейские говорили на иностранных языках. У некоторых из них даже был приколот на груди бадж с обозначением языка, на котором способен говорить постовой.  А постовые стояли на каждом углу, поэтому найти нужный адрес не составляло труда.
              В клинике нам тоже повезло, девушка в регистратуре прекрасно говорила по-английски, так же, как и врач, к которому она меня отвела.
              И мне сделали эхографию ( в России тогда это еще не практиковалось), и я увидела своего младенца, который по мнению врача был в прекрасной форме. Я от счастья даже забыла спросить, кто у меня там, мальчик или девочка. А кода врач, проводив меня к Леше,
сказал ему: "С ней все хорошо.", решила, что, значит это девочка. Но, как выяснилось через десять дней, говорил врач обо мне, а не о ребенке. Зря я купила розовое одеялко, родился у нас сын.
               За две недели, которые оставались до родов мы успели подружиться со всеми нашими соседями настолько, что все они потом приходили навещать меня в роддом   
                Всего в квартире было пять комнат и общий зал. А еще была большая кухня, где все мы, хозяйки, настрадавшиеся в СССР от постоянной нехватки тех или иных продуктов были счастливы. На этой кухне мы делились открытиями, сделанными в местных продуктовых магазинах и на рынке, рецептами блюд и всеми впечатлениями от новой жизни. Почему-то переправка наших соседей в Америку откладывалась со дня на день. Они и сетовали на это, и радовались тому, что есть, потому что осознавали все преимущества  своего относительно стабильного положения по сравнению с нашей неустроенностью. Потому что они знали куда попадут рано или поздно, что их там ждет, на какую помощь они могут рассчитывать...
             А наша неустроенность возрастала с каждым днем. Недавно месье  Поль сообщил нам, что Франция закрыла границы из-за терроризма. Никто, кроме французов в Париж лететь не может, даже туристы.
Тогда, зимой 1986 в Париже впервые взорвались бомбы в самых людных местах. Трагическое известие потрясло весь мир. Наши соседи принялись уговаривать нас "не валять дурака и ехать как все в США". Месье Поль настаивал на Франкоязычной Канаде... Мы не знали на что решиться, проговорив весь вечер, легли спать, так и не приняв никакого решения.
                Я проснулась на рассвете от схваток. Боль была не сильная, но возвращалась каждые десять минут. По срокам, оно так и должно было быть. И я совершенно спокойно стала собираться в роддом, решив дать Леше возможность поспать еще немножко. И тут я взглянула в окно и обмерла. За окном, где еще вчера цвели розы, лежал снег. Его нападало за ночь столько, что он доходил почти до подоконника нашего низкого окна. Еще не зная европейских дорожных трудностей в снежную зиму, каким-то инстинктом, я поняла, что это нам никак не поможет, и разбудила мужа:
— Вставай скорее! У меня схватки начались.
— Давно?
— Только что.
— Так куда спешить?
— Там снег выпал, все замело.
— Прекрасно! Будем рожать в чистый мир, - он уже одевался, -- Заметь, это тут не частое событие, не иначе, как в честь рождения нашего младенца.
                Он пошел в общий зал, где был телефон, чтобы вызвать такси.
Я быстренько разбудила Колю, объяснила ему ситуацию и, указав, что есть на завтрак и обед, что надеть, как себя  вести...и тоже вышла в зал.
                Леша говорил по телефону по-французски, явно не с таксистом. Повесив трубку, он повернулся ко мне.
— Я позвонил Мартине, помнишь, французская журналистка, которая брала у нас интервью неделю назад. Она приедет в роддом, чтобы переводить.
— Но там говорят по-английски.
— Не акушерки, детка. И мне так спокойней. Она мне будет переводить с немецкого на французский, а я тебе с французского на русский.
— Вы что, оба будете присутствовать при родах?
— Разумеется!
—  А такси?
— Вызвал. Сейчас будет.
Действительно, домофон уже звонил, перебудив всех жильцов. Они вышли из своих комнат, кто в чем был и радостно стали желать мне "успешного разрешения от бремени", "здорового и сильного младенца" и прочих добрых и милых вещей.
               Таксист тем временем нервничал и дергал Лешу за рукав, объясняя на плохом английском, что из-за снега проехать будет трудно и нужно спешить. Он говорил, что его таксопарк,  был на соседней улице, но он добирался до нас двадцать минут.
                Наконец, мы вышли и сели в машину. Схватки мои к этому моменту усилились а интервал между ними сократился до пяти минут.
На улице трудились дворники, их было много,  они быстро расчищали проезжую полосу и поначалу  мне даже показалось, что таксист преувеличил, ожидающие нас, трудности. Но когда мы свернули в переулок, оказалось, что проехать по глубокому снегу машина не может. Таксист достал карту города, и попробовал другой путь, но и он был завален снегом.
— Нам не проехать. -  сообщил он убитым голосом,  -  Вы можете идти пешком? Здесь минут сорок ходу.
Идти я не могла. Боль была еще выносимая, но я понимала, что пешком по глубокому снегу мне до роддома не добраться.
— Будем рожать в машине. - сказал Леша таксисту.
— О нет! Пожалуйста не надо! - взмолился наш водитель, - Я в таком случае обязан принять роды, так указано в моей лицензии на профессию. Но я никогда этого не делал, я понятия не имею как...
               Он выскочил из машины и бросился назад, на улицу с которой мы свернули. Мы онемели.
— Сбежал! - воскликнул Леша и рассмеялся.
Смех этот показался мне совершенно неуместным, и я открыла  рот, чтобы возмутиться, но таксист уже показался в начале переулке в сопровождении двух огромных дворников с лопатами. Эти бравые ребята шли перед нашей машиной и раскидывали снег пока мы не выбрались на уже расчищенную магистраль.
                Мы провели в дороге два часа, и вовремя приехали, потому что, когда я вылезла из машины у меня тут же отошли воды. Слава Богу, Мартина уже была тут. Она побежала за медицинским персоналом, меня уложили на каталку и сразу повезли в блок. Там акушерка осмотрела меня и, сказав, что рожать будем минут через двадцать, увела Лешу и Мартину заполнять какие-то регистрационные бланки.
                Я, наконец, вздохнула спокойно и только собралась вознести благодарственные молитвы, как дверь распахнулась и появилась строгая дама с кипой листочков и красным карандашом в руках.  Она быстро и настойчиво стала у меня спрашивать что-то, показывая мне свои листочки, на которых были непонятные мне таблицы. Я попыталась объяснить, что не понимаю по-немецки, но тут меня накрыло такой волной родовой боли, что я закричала. Дама ретировалась. Позднее выяснилось, что это была работница столовой роддома, и хотела она обсудить меню на ближайшие дни, чтобы выяснить мои предпочтения. Нашла время!
                На мой крик прибежали Леша, Мартина и акушерка. Роды начались. Это, наверное, было довольно забавное зрелище - роды с двойным переводом. Мне, правда было не до смеха.  Я старалась слушаться акушерку. А она говорила: "Дыши, не дыши, расслабься и т.д.
Мартина переводила эти указания Леше, а он мне. Так что до меня все доходило с весьма заметным опозданием и было уже не очень актуально. Поняв, наконец,  что полезнее прислушиваться к себе, я отключилась от них и...родила.
— У вас родился мальчик. Поздравляю! - воскликнула акушерка.
Мартина перевела Леше, а он автоматически мне.
— Понятно, - сказала я и вспомнила про розовое одеялко, - Ты рад, что это сын?
— Я рад, что он живой. - ответил Леша очень серьезно.
И тут я поняла, что мой бедный муж пережил за последние недели, как ему было страшно, и какой потрясающей выдержкой он обладает. Мне даже в голову не приходило, что он волнуется за ребенка. А оно вон как было. И я увидела его совершенно по-другому и заплакала.
— Вы девочку хотели? — спросила акушерка. Она по своему поняла мои слёзы. —          Действительно, жаль, что это мальчик. Ну зачем ему такие длинные ресницы.
— Пригодятся. — буркнул Лёша. Но акушерка уже вышла.          
                Мартина сказала, что нас теперь оставят на некоторое время одних с младенцем, "чтобы познакомиться", и тоже ушла куда-то.
Малыш мирно сопел у меня на животе, а Леша смотрел на нас и улыбался.
— Давай, назовем его Ваней, - предложила я.
— Тогда уж Петей, - отпарировал он.
Я не стала спорить, и мы перешли к обсуждению таких срочных хозяйственных надобностей, как приобретение кроватки, коляски и пр.
                Через полчаса меня меня  перевезли в палату, которая мне показалась роскошной по сравнению с палатой московского роддома, где родился Коля. В  московском роддоме нас было семнадцать женщин в одной,  правда огромной палате, а здесь только шесть. Никто из них не обратил на меня внимания,  и я заснула, воспользовавшись тем, что малыша куда-то унесли, а Леша поехал домой.
                Разбудила меня медсестра. Она трясла меня за плечо довольно бесцеремонно и что-то громко спрашивала. Я спросонок не могла понять, где я и чего от меня хотят. Наконец, проснувшись, сказала ей, что по-немецки не понимаю, но могу говорить по-английски. Услышав это, одна из женщин, лежавших в моей палате, взялась переводить. Остальные четверо, оставив свои дела, с любопытством повернулись в нашу сторону.

— Где Вы были в момент Чернобыльской катастрофы? - спросила медсестра.
— В Москве.
— Тогда мы не можем позволить Вам кормить ребенка грудью.
— Но почему?!
— Ваше молоко нужно будет послать на анализ, возможно оно чернобилизировано, а это принесет ребенку вред. Как только молоко придет, мы отцедим его специальным аппаратом и пошлем в лабораторию. И пока не будет результата анализа, мы будем ему давать донорское молоко.
— А когда я узнаю результат?
— Через пять дней.
— Но к этому времени у меня молоко пропадет, если не кормить!
— Будете сцеживаться, мы Вам аппарат дадим.
С этими словами она отвернулась от меня и вышла из палаты.
                Я была потрясена. Мне это казалось чудовищной глупостью, но сделать я, все равно, ничего не могла и решила ждать Лешу, чтобы посоветоваться.  В это время привезли младенцев на кормление. Они лежали рядком на каталке, как и в советском роддоме, только, были одеты в яркие пижамки, а не замотаны в пеленки, как гусеницы. У меня не было сил подняться, и санитарка  принесла мне малыша и бутылочку с молоком в кровать.
                Теперь я могла хорошенько рассмотреть его, моего сына. Он был очень спокойный и серьезно смотрел на меня своими глазками в удивительно длинных и пушистых ресницах.  И я рассказала ему, о новых трудностях на нашем пути и предложила пока удовлетвориться бутылочкой, пообещав, что скоро все образуется и он сможет кормиться, как все нормальные груднички.
                Малыш как раз заканчивал свой ужин, когда в палату вошли Леша и Коля.
— Смотри, какой у тебя братик, - обратилась я к Коле, - Правда, хорошенький?
— Да, симпатичный... -  в голосе сына было разочарование, - А можно его обменять на какую-нибудь девочку? Я хотел сестричку...
— Обменять невозможно. - отрезал Леша,  -  Давайте лучше подумаем, как мы его назовем.
— Так я его уже Петенькой зову. Ты же сам вчера сказал.
— Я пошутил. Но мне кажется, Петр Алексеевич звучит как-то уж очень по царски.
— Тебя это смущает?
— Мне нравится, - встрял Коля, - он похож на Петра.
Мы не стали выяснять на какого Петра был похож наш младенец, но Колино слово оказалось решающим. В конце концов, он же смирился с тем, что мы не готовы были обменять  его брата на девочку.
                Я пожаловалась Леше на то, что мне запретили кормить ребенка.
— Может они и правы, — задумчиво сказал он, - В любом случае, спорить с ними и доказывать что-то мы не будем. Нам и без этого есть, чем заняться. Я, разумеется, была разочарована, я-то надеялась, что онзаступится за нас и настоит на том, чтобы мне разрешили кормить. Ведь он в Москве каждый продукт, купленный в магазине или на рынке проверял счетчиком Гейгера перед тем, как дать мне. Но Лёша обсуждать что-либо с медперсоналом отказался и стал мне объяснять, как мы будем жить в Вене до отъезда в Париж.
                И он рассказал о том, что пока я буду в роддоме, им с Колей предстоит переехать на другую квартиру, потому что в прежнюю мы с младенцем вернуться не можем. Квартира уже найдена, двухкомнатная меблированная, со всем необходимым. Ее подыскали для нас венские пацифисты, в самом центре города. Платить за нее не надо, так как хозяин согласен пустить нас по-дружески на два месяца, пока он в отъезде.
                Все складывалось, как нельзя лучше, только непонятно было, как нам попасть в вожделенный Париж.
                Месье Поль не обнадеживал. Он откровенно признался Леше, что все его парижские знакомые помогать нам отказались. Он настаивал на канадском варианте. Конечно, весть о том, что Леша нашел бесплатную квартиру обрадовала его. Но оплата моих родов дорого обошлась его фонду, и теперь нас было уже четверо, включая младенца, и нас нужно было содержать и лечить. Во всяком случае, малышу полагались визит к педиатру  и прививки. Да и для Коли мы просили медицинского обследования, так как его кашель, начавшийся еще в Москве, никак не проходил. Месье Поль обозначил максимальное время нашего пребывания в Вене - два месяца.  Мы и сами понимали, что дольше это тянуться не может.
                Пока я была в роддоме Леша поднял на ноги всех знакомых и их друзей, чтобы найти какую-то возможность въезда во Францию. Но все было тщетно. В этот период шокового состояния страны, все словно замерло, Франция отгородилась от любых эмигрантов.
                Наши Парижские друзья, сотрудники газеты "Русская мысль" и члены французской пацифистской группы пытались найти какие-нибудь пути для легального въезда, но не находили их.
                Когда я вышла из роддома, мы даже попытались сходить во французское посольство, несмотря на то, что месье Поль нам это строго запретил. Автоматчики, оцепившие квартал вокруг посольства, глянув на наши документы, слушать ничего не стали и развернули нас обратно.
Делать было нечего, мы решили положиться на судьбу, прожить отпущенные нам два месяца в Вене, пока малыш окрепнет, а там, если ничего другого не представится, довериться решению Месье Поля.
                Теперь, когда я вспоминаю, этот период нашей жизни, я  не могу понять, почему мы тогда так рвались в Париж. Лешин французский, конечно, был веским аргументом, но мы были молоды и могли выучить любой язык. Когда мы пришли регистрировать Петино рождение в венской мерии, сам мер предложил нам остаться на постоянное жительство в Австрии. Он сказал, город Вена будет рад принять такую семью, как наша, что Петя сразу получит австрийское гражданство, и нам во всем помогут. Казалось бы, чего еще желать?
Но мы отказались, мы стремились в Париж.
                Отпущенные нам два месяца мы прожили весьма активно, встречаясь с журналистами, пацифистами разных стран, приезжавшими нас проведать, московскими знакомыми, направлявшимися в Израиль... Не было ни одного дня без встреч и событий. Мы даже успели организовать небольшую демонстрацию перед советским посольством в защиту одной знакомой еврейской семьи, которая уже месяц держала голодовку в Москве, добиваясь разрешения выехать на историческую родину. Мы организовали эту демонстрацию вместе с нашими новыми венскими друзьями, бывшими советскими гражданами. Один из них где-то преподавал и сказал своим студентам, что вот де, будет такое событие, и те пришли, и поддержали нашу акцию числом после того, как мы им объяснили в чем дело. А дело было в том, что эта молодая пара хотела уехать, потому что в Союзе они не могли родить ребенка. Женщине нужна была операция совершенно банальная в для Израиля и Штатов, но в России тогда невозможная. Так что, когда я вышла с младенцем в коляске, на которой был лозунг "Счастье материнства должно быть доступно всем" на эту демонстрацию, акция привлекла внимание. Студенты, осознав в чем дело, объясняли ситуацию прохожим, те подписывали петицию, журналисты фотографировали. Кто-то позвонил на телевидение, и оно тоже приехало. Демонстрация была показана в программе вечерних венских новостей. Через два дня семья получила разрешение на выезд.
                Во всех этих событиях дни пролетали быстро и назначенный срок отъезда приближался. К тому же, неожиданно хозяин, занимаемой нами квартиры вернулся на десять дней раньше и попросил нас очистить помещение. Мы временно переехали в квартиру той самой Мартины, которая "помогала мне рожать". Пора было принимать решение.
                Однажды утром нам позвонил месье Поль. Это было за пару дней до фатальной даты. Он нам никогда сам не звонил, хотя мы ему оставили номер телефона квартиры, где жили. Это мы раз в неделю являлись к нему за пособием, стараясь не глядеть ему в глаза, чтобы не видеть в них упрека. Поэтому мы сразу поняли, что произошло что-то важное.
-  Быстренько собирайтесь и идите во Французское посольство, - сказал он взволнованным голосом, даже не поздоровавшись.
-  Здравствуйте, дорогой месье Поль! - ответил Леша, - Мы не пойдем, нас туда не пускают, мы уже пытались.
-  Вы не понимаете! Они вас ждут. Они вас ищут со вчерашнего дня и вот, наконец, вышли на меня.
-  Да, что случилось?
-  Не знаю. Я тут ни при чем. Вас хочет видеть посол Франции. Я ничего не понимаю, но похоже, что вы туда полетите.

           Мы тоже ничего не понимали, но схватив детей ринулись в посольство. На этот раз охрана нас сразу пропустила, как только увидела наши фамилии. В посольстве нас отвели прямо в кабинет посла. Он был пуст. Нас усадили в кожаные кресла и просили подождать. Посол появился минут через двадцать, я как раз успела прокормить Петю, а Коля задремал в большом уютном кресле. Посол пожал нам руки и сказал странную фразу:
-  У вас очень хорошие друзья в Голландии.
-  Да, наверное, - как-то неуверенно ответил Леша.
По правде говоря, никаких друзей у нас в Голландии не было. Впрочем, там была очень серьезная пацифистская группа, с которой мы встречались и работали еще в Москве. Оказалось, что речь идет именно о них, об этих пацифистах, а вернее об их лидере, которого звали Вим Бартелс. И посол рассказал нам, чему мы обязаны его приглашением и тем, что как он выразился "он готов для нас сделать все, что в его силах". Вот она эта история:
                В Амстердаме проходил съезд европейских пацифистов. Главным организатором и душой мероприятия был Вим Бартелс. На съезд приехали и пацифисты из Вены, которые рассказали всем, что мы застряли в Австрии, сидим там, мечтаем попасть в Париж и ждем неизвестно чего.  Вим прямо с заседания съезда отправился в посольство Франции,  где у него работали друзья, которые провели его к послу. И вот, в кабинете французского посла в Амстердаме прозвучало следующее:
-  Срочно нужна Ваша помощь! Там в Вене застряли очень хорошие ребята. Их выслали из Советского Союза, и они хотят въехать во Францию. Позвоните пожалуйста в ваше посольство в Австрии и попросите, чтобы их впустили.
Не знаю, какие еще аргументы были приведены в нашу пользу, но французский посол в Голландии позвонил послу в Вене и убедительно просил помочь "хорошим ребятам".
-  Я вижу, что вы хорошие, - сказал посол, - но что я могу сделать?
-  Разрешите нам въехать в вашу страну. -
-  Но на каком основании?
-   Не знаю. - честно признался Леша.
Посол задумался. И вдруг его осенило:
-   Ребята, а может быть вам попросить политического убежища у нас в стране.
-   Да! Это именно то, что мы просим. - воскликнул Леша.
Посол просиял. Он собственноручно записал всю нашу историю под диктовку и сказал, что оформит нам документ для въезда на постоянное жительство, называемый Лессе Пассе. Нужно было только заполнить бланки с паспортными данными и принести фотографии. Мы договорились, что принесем фотографии на следующее утро, дружески попрощались и отправились к месье Полю, порадовать его новостями.
Стоит ли говорить, что старик был рад и счастлив за нас.
На следующий день документы были оформлены, билеты на самолет куплены, и мы прощались с нашими венскими друзьями, среди которых, разумеется, был и месье Поль. Праздновали нашу победу до позднего вечера, потом складывали вещи, а утром отправились в аэропорт.
В полдень наш самолет приземлился в аэропорте Шарль Деголь. Три месяца длилась наша чудесная полная приключений дорога, и она привела нас в Париж.


                ГЛАВА 2

                Володя


     В аэропорту нас встречал Лешин друг, Владимир Борисов. Володя был совсем не таким, как я его себе представляла. Мне почему-то казалось, что он должен быть богатырского сложения серьзным мужчиной, а он был маленьким, сухощавым и, несмотря на седину, казался подростком из-за стремительноси движений и детской улыбки, которая не сходила с его лица.
     Я много слышала о нем в Москве, ибо личностью он был легендарной. Он, среди прочего, был известен тем, что, будучи участником антисоветского подполья, каким-то невообразимым образом умудрялся уходить от слежки "мальчиков" из КГБ, от "хвостов". За ним не могли угнаться. Сам он был ленинградец, но постоянно мотался из Ленинграда в Москву, вдруг исчезая и объявляясь где-нибудь в лесах Новгородчины. Власти всё время теряли Володю из виду и поэтому сильно опасались, зная его активность. Его регулярно задерживали и сажали в "психушку", так как у него был весьма "смешной" диагноз: дебильность. С этим диагнозом его комиссовали из армии. Понятно, что Володя там удачно "косил под дибила", добиваясь освобождения от обязательной воинской повинности. В СССР не было альтернативной службы, и молодые люди, призванные в армию, должны были брать в руки оружие. Если же по своим убеждениям они отказывались от этого, то попадали под трибунал, который осуждал их на три года лагерей, после чего их снова призывали в армию. Призывным считался возраст от 18 до 27 лет. И человек мог провести в лагерях все девять лет, Будучи осужденным три раза, если упорствовал в своем пацифизме.
     Володя, конечно был рад, что освободился от военной службы и горд тем, что "провел систему". Но эта его юношеская "победа над милитаризмом" стала ахилесовой пятой. Поставленный однажды диагноз, позвалял властям в любую минуту скрутить его и отправить на принудительное лечение. От этой "болезни" его лечили тяжёлыми психиатрическими средствами, серьёзно повредив здоровью: долгие годы спустя он страдал от бессоницы и головных болей.
    
     Володя был одним из организаторов независимого профсоюза СМОТ (Свободное межпрофессиональное обьединение трудящихся). В СССР все профсоюзы были государственными и, по сути, являлись еще одним рычагом управления бесправного и запуганного населения. СМОТ был создан группой дессидентов в 1978 году и был призван отстаивать права трудящихся, ущемляемые советской системой. В состав совета представителей нового профсоюза помимо Володи вошли такие известные правозащитники, как Валерий Сендеров, Валерия Новодворская, Лев Волохонский и Владимир Сквирский и другие. Все они подвергались преследованиям властей за эту деятельность, каждый по своему. Одних, как Володю, сажали в психушки, другие подвергались тюремному заключению по статьям 70 и 190 Уголовного кодекса РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда и клеветнические измышления, порочащие советский строй).
     В 1978 г. Володя женился на Ирине Каплун, известной правозащитнице. Это был брак по любви, хотя семья получилась странная: ведь он был в постоянных разъездах. Через год у них родилась дочка Женя.
     Время было особенно опасное для инакомыслящих москвичей, в Советском Союзе шла подготовка к Олимпиаде, и из Москвы всевозможными способами удаляли тех людей, которые могли рассказать приехавшим на праздник спорта иностранным журналистам о том, что, по мнению властей, не подлежало огласке.
     И вот весной 1980 года Володю задержали. Взяли его просто на улице; надев наручники привезли в отделение милиции, а потом, всё так же в наручниках, посадили в самолёт на Вену. Миша Агранат, встречавший его, рассказывал, что Володю силой стаскивали по трапу четверо, а он цеплялся руками за поручни, желая вернуться на родную землю.
     Австрийские власти на это никак не реагировали. Они не вмешались. Оказалось, что у Володи были каким-то образом оформлены израильские документы; тогда никто не мог понять, как это было сделано... Но подозрения возникли сразу, когда стало известно, что в одном с ним самолёте летели его мать и отчим. Видимо, это его родные подписали за него документ: то была плата за их собственный выезд. Вероятно, они же его и выдали властям.
      Но жена Володи, Ирина Каплун, не знала, где её муж. Для неё он просто пропал. Она, разумеется, была сильно обеспокоена, ибо, когда человек, выйдя из дома, исчезал, это могло означать самое худшее.А когда он позвонил из Вены домой и рассказал, что с ним случилось, Ира решила, что случай этот настолько вопиющий, что об этом преступлении следует рассказать всему миру. Она собрала и записала показания свидетелей, написала много писем, рассчитывая, что вот теперь, когда съедутся иностранные журналисты для освещения Олимпиады, она устроит международный скандал! А буквально накануне открытия Игр она уехала из города: во-первых, чтобы собраться с духом, да, и потому, что слежка за ней стала совсем "плотной". Она решила показать своим преследователям, что занята только собой, ничего не затевая против них..  Женю с бабушкой она отвезла на дачу, а сама со своим двоюродным братом, его женой и их шестилетней дочерью, поехала на машине в Прибалтику, где и случилось страшное. Автомобиль попал в катастрофу, в него врезался тяжёлый самосвал!.. Это было убийство, убийство почти неприкрытое, классическое! Погибли все! Если тогда, в те годы, ещё могли быть какие-то сомнения в злом умысле, то после разоблачений эпохи "гласности", преступление стало очевидным. (Удивительно, что примерно тогда же погиб в такой же автокатастрофе Первый секретарь ЦК Белорусской компартии Машеров..) Но и по горячим следам всё было понятно, ибо, когда на место катастрофы прибыли люди, они не обнаружили при погибшей Ирине документов: бумаги, которые правозащитница всегда возила с собой, исчезли!
      И вот, две обезумевшие от горя старухи - Ирина мать Мэри со своей незамужней сестрой Аидой, всю жизнь прожившей в этой семье, остались с одиннадцатимесячной  Женей, дочкой Иры и Володи, на руках, практически без средств к существованию.. И без желания жить: бабушка Мэри в отчаянии кричала, что нужно, взяв Женю на руки, выброситься из окна семнадцатого этажа!
      А Володя был в Париже. Оглушенный болью, беспомощный стучался он во все двери советских организаций, требуя пустить его назад к осиротевшей дочке. Но все было бесполезно.
      Осенью 1980 года я познакомилась с Лешей (Алексеем Коростелевым),позднее ставшим моим мужем. В то время Леша взял на себя роль главы этого несчастного, осиротевшего семейства. Он, будучи близким другом Ирины, стал жить этим домом: бывал там ежедневно, думал о том, что девочка будет есть, как лечить ребёнка..
      Об этой ужасной трагедии он рассказал мне сразу, едва мы познакомились. Зашёл разговор о советской власти: я была девочкой наивной, верящей, что мы живём в очень хорошей стране.. Я доказывала, спорила.. Тогда он просто ошарашил меня этой драмой.
      Рассказ был настолько жуткий, что я сразу же переменила свою точку зрения на родную власть!  Убиты были невинные люди, погиб маленький ребёнок; их убили не за что, просто как свидетелей, заодно! Бабушки, Аида и Мэри, потеряли разом всех своих близких, всю молодёжь в один момент взяли и вырезали из семьи!
       Леша представил меня старушкам, потому что девочка Женя тяжело заболела: в ту зиму в Москве была эпидемия гриппа, косившая многих, дети умирали. Бабушки были в таком состоянии, что сами лечить ребёнка не могли, и Леша привёл меня как медсестру.
       Так я попала в диссидентский круг абсолютно ничего не знавшая о правозащитном движении, об академике Сахарове, - вообще ничего!
       Обстоятельства были трагическими. У девочки поднялась очень высокая температура, под сорок, была сильная рвота.. Казалось, что вот она сейчас уйдёт за всеми своими... Бабушки в состоянии шока...
При помощи анальгиновой клизмы я сбила температуру и стала по каплям вливать девочке в рот бульон. Я не отходила от Жени несколько суток. Болезнь отступила.
       Нет, несчастные не были одиноки, они не были брошены друзьями, им многие помогали! Но дело в том, что я была единственным свежим человеком, я пришла со стороны, и поэтому у меня были силы что-то делать, все остальные были совершенно раздавлены горем.
       А ещё в дом приходила Лена Сиротенко, правоверная иудейка, требовавшая, чтобы ребёнка кормили исключительно кошерной едой.. Народ по её указанию рыскал в поисках "правильных" продуктов! Найти же что-то подобное в СССР, даже на рынке, было не просто; к тому же, у малышки была очень сильная алергия, и она далеко не всё могла есть.
Та зима 1980-1981 года прошла под знаком борьбы за жизнь! Женя поправилась, а её годовалая соседка по дому умерла от гриппа..
       Почему я это вспоминаю? Володя присутствовал тогда в нашей жизни как легенда, о нём говорили; конечно, он звонил из Вены, ужасно переживая за близких. Бедный Володя, которого власти Советской страны не пустили на похороны, не дав проститься с погибшей женой, он чувствовал себя виноватым перед ней, полагая, что она погибла из-за него. Она была бы жива, если бы не стала за него бороться!Он звонил в Москву ежедневно. И вот, в самый разгар болезни дочери, власти отключили телефон в квартире старушек. Даже связь с любимыми у него прервалась! А у них не стало возможности вызывать из квартиры врача для ребёнка!
        История эта стала тогда моментом истины для многих. Власти проявили свою бесчеловечность до конца, безжалостно расправившись с беззащитными. И даже те, кто мог ещё сомневаться, думать, что если с Государством не спорить, то в нём можно спокойно жить, увидели, что власть, воюющая на равных с двумя старухами и несчастной больной сиротой, зверская и беспринципная.
        Володя приехал в Париж вскоре после своей высылки по приглашению президента Франции Франсуа Митерана, как деятель СМОТа. Франция предоставила ему политическое убежище и жилье. Митеран даже пригласил его на прием в Елисейский дворец и обещал помочь с выездом Мэри, Аиде и маленькой Жене.
        Позднее Володя рассказывал нам, как трудно было ему достать себе приличный костюм, чтобы пойти на этот президентский прием. Никакой одежды кроме джинсов и заштопанного свитера у него не было.
        Не знаю, выполнил ли Миттерану своё обещание, или что-то другое повлияло на решение властей, но Женю с бабушками, в конце концов, выпустили из Союза. Правда, жить они поехали в Израиль, где у них были друзья и родственники. К Володе они приезжали, но остаться во Франции не захотели. Володя был не в состоянии их обеспечить, он и сам жил впроголодь. Да, и не был он по натуре семейным человеком.
      Он любил рассказывать кусочки прошлого. Володя рассказывал очень буднично и просто, но слушая, часто я ловила себя на мысли о чуде.
      Родился он в блокадном Ленинграде. Мать, ослабевшая от голода, три дня не могла разродиться. Но ребенок родился живой, хоть и очень слабый. Молока у матери не было ни капли, но в тот день, когда Володя родился, с фронта обороны города приехала сестра матери, фельдшер. До последнего дня скрывала она свою беременность, чтобы оставаться в строю рядом с любимым. Но начались родовые схватки, и ее привезли в тот самый роддом, где умирали от голода Володя и его мама. Володина тетя благополучно родила сына. Молока у нее вполне хватало на двоих детей, да и паек был армейский, которым она делилась с сестрой. Таким образом и дожили до конца блокады. Володя и его брат, кажется, были единственными ленинградцами, которые родились в ту весну и выжили.