Сказы деда Савватея. Караваевские колготушки

  КАРАВАЕВСКИЕ
КОЛГОТУШКИ
(по рассказу деда Савватея)

ЗАТЕЯЛ КАШУ, ТАК НЕ ЖАЛЕЙ МАСЛА

    Вот вы, мил мои, поди о деревне думаете так - замшелая, отсталая, старина беспросветная. Верно? Щи там лаптем хлебают, а когда детей считают, то пальцы загибают, чтоб не ошибиться. Тоска смертная, одним словом! Так-то оно может где и есть, но только не в Караваевке, замечу вам.
    Караваевка - деревенька в районе нашем. Я, когда была бы моя воля, её Неунываевка назвал, да уж теперь как есть, так пускай и будет.

    Чуток коснусь прошлого её, да расскажу о теперешнем, а будущее, так его ж никто не ведает. Верно ведь?
    Караваевкой зовётся она с пятидесятых годов, а раньше-то Преображенка деревня именовалась, по храму, который стоял прямо в центре, на взгорке. Деревянный был тот храм, голубенький, с одной маковкой, но уж больно почитаемый, на народные денежки возведённый ещё в начале девятнадцатого века. Судьба его такая же незавидная, как и у всех других прочих в наших местах. Как власть в стране поменялась, вскорости и закрыли церковь, заколоченная она стояла. Потом в ней удобрение хранили, а уж гораздо позже приехал уполномоченный, дюже важный, в шляпе, развернул перед народом бумаги и повелел маковку снять, крест сбить и сложили, до поры, туда колхозные общие амбарные книги, лозунги, плакаты, да хлам всякий. Старики, как поняли что возврата к тем временам, когда семьями в церковь ходили, не будет, надежды, что восстановят её когда-нибудь, рухнули, враз и «посыпались» один за другим. На погост перебрались. Так-то крепились, надежду питали, что по-людски, с отпеванием в храме их отнесут к месту упокоения. Да видать не бывать этому, расслабились враз, пригорюнились, ну и..., сами понимаете.
    А вот почему деревенька стала Караваевкой - занимательно!
    Во второй половине каждого лета, когда озимые уже убраны с полей, район отмечал праздник урожая и всегда в Преображенке он проходил. Вы спросите, а почему не на центральной усадьбе колхоза, а в деревеньке? Да потому, что Преображенка всего в нескольких километрах от центральной усадьбы, но там и река и кущи зелёные и дубрава рядом - места красивые. Но не это главное. Дело в том, что бабы в Преображенке умелые больно. Лучше них каравай из муки нового урожая никто в округе, да и подальше, испечь не мог. У других-то перекиснет тесто, то клёклый, непропечённый мякиш делается, а то, ещё чего хуже - как пригорелая подошва, с большим жёстким припёком выходил! Скажете, ну и чего же? Всяко бывает. Ан вдумайтесь! Это ж удар по гордости всего колхозного народа! Унижение перед областью! Да что там областью - пред всей Россией-матушкой! За такой каравай со стыда сгоришь! Будто весь годовой труд «псу под хвост», как говорится.
    А тут, в маленькой деревеньке, мастерицы испекут на славу, Потаповна с помощницами. Так уважительно именовали Фёклу Потаповну Ламкину, женщину уж немолодую, за пятьдесят ей было, пекаря знатного, которая все свадебные хлеба да калачи пекла в районе. Рука лёгкая у неё и чутьё было о том, сколько месить, когда в печь сажать, а когда вынимать.
    Бывало только спросит заказчиков:
 - Губу-та раскатвать калачу надоть? Узорье на каравай ляпить будим? Чаво ни то писать буковками на ём станим?
    А ей в ответ только головами мотают:
 - Рази ж ето калач, какому губу-та не раскатвають, а посля не закатвають? Мы пока до ручки-та не дошли,* расчитаимси как надоть, с размахам делай, как следуить! А уж по караваю-та, будь добра Потаповна, наляпи, чаво покрасивши с выкрутасами.
    Или обговаривает мастерица с приехавшими к ней заказчиками:
 - Какую маслу жалаитя, льнянуя аль коноплянаю? Она любая, масло-та скусная. Яичкав, свежих поболе надоть, штоба будта лаковай был, молодыя ета дюжа любють, када блястить корочка. Не жидитеся тольки! С чаво жисть начинають, так и дале пойдёть у их.
    Родня на эти обидные слова прямо отшатывалась:
 - Да Боже упаси жидиться! Рази ж мы вороги своим детЯм?
 - Ну, тады, муки крупитчатай, крупчатки саратовскай будьте любезны, мядку, в етим годе каченного, масличка коровьева тож. Писать будим - «хлеб да соль», цвяточки, лебядей да других пташек налепим. Ета надоть, штоба ладно жили, да детки родилися во множестве. ПонЯли, чай? Всяко свою основу имеить,- глубокомысленно изрекала Потаповна и заказчики враз понимали значимость свадебного хлебушка.
    И ведь верь не верь, не один брак после каравая её не распался! Правда-правда! Все живут в ладу! Как прямо нашёптывала, настраивала молодых на мир да любовь.
    Вот как сейчас помню, принимает Потаповна продукты на колхозный каравай нового урожая. Сдвинув брови, придирчиво осматривает корчаги, махотки и корзины. Из мешка достаёт щепоть муки, растирает в пальцах, нюхает, разглядывает, потом кладёт жменьку в рот, пососёт, почмокает, пожуёт и лепит опять в пальцах. Потом выплёвывает в сторону, весело и звонко оббивая пухлые ладоши, одну об другую, утирает рот уголком завеса, передника и, указывая на дверь в сени свои, говорит конюху:
 - Заноси, давай, Митрич! Знатная сё лето мучка!
    Потаповна и воду на тесто умягчала как-то овсом и разные другие, ей только ведомые, хитрости применяла. А жар в печи нагнетали сильный, дрова ей мужики по заказу привозили.
    Были, конечно у неё две помощницы, хоть и на подхвате суетятся, а и то упёхтаются,* обессиливают в конец. А она - молодцом!
    На площади, во время праздника, собирается тьма-тьмущая народу из всех отделений колхоза, маленьких селец, деревенек и выселок. На подводах и полуторках, а то и пешочком, с песнями и частушками прибывают. А там уж палатки торговые стоят. В одних - конфеты, жамки*, печенье, ситро и лимонад продают. В других - закусочные наборы из варёных яиц, сала, ломтя хлеба, да колбасы. Знамо дело, законно-незаконно, а выпьют, так чтобы шибко не окосели враз, заели. Пиво - это имеется вдоволь, тут же и качают. Гремит оркестр духовой из районного клуба, настроение поднимает. Люди не промах, свою закусочку, да и кое-чего к ней, привезли. Одеялки под кусты кинули, расположились группами, с детишками и родителями пожилыми, уселись и прилегли компаниями. Застелили одеяла старыми газетами, клеёнками, вытащили из сумок свои вкусности: отварных курочек, молодую картошечку, малосольные огурчики, помидоры, зелёный лучок, тоже сальце - зато своё, домашнее, хоть и прошлогоднее. Нонишние-то поросята ещё растут до холодов. «Бычки в томате», солёные кильки, варёные яички горкою, ржаной хлебушек, четверть кислого мучного кваса, а детям компот в бидончике Э-э-х! Житуха! Язви её!
    Верно же в народе говориться: как потопаешь, так и полопаешь.
    А потопали уж славно, урожай стоящий! Напахались до сыта. А впереди ещё сколько трудов - о-го-го! До осени-то умаешься.
    Праздник начинала конечно, официальная часть - речи. Гостей председатель колхоза зазывал и знал, что в грязь лицом не ударят его колхозники и всё чин-чинарём будет. В общем сначала тары-бары-растабары, награждения, благодарности передовикам, а тут уж, гляди и время каравая подходило. Потаповна задолго до самого праздника в суете гоношится*. Просеют муку, опару выдержат, замесят, обомнут не раз. Ноздреватое тесто, дышит прям. У печи, как у горна иль домны, жар нестерпимый. Кочергами гоняют красные угли, все углы прогревают. Отойдут к рукомойнику, холодной воды в лицо кинут пригоршнями и, не вытираясь опять к устью печи. Слажено работают бабы, загляденье и хоть все в теле, объёмные, а им, на диво - не тесно вовсе. Даже не толкаются! Когда, украсив различными узорами да завитушками, со смыслом конечно, смазав яичным желточком, нежно так касаясь пёрышками, осторожно, на лопате несут втроём и ставят тихохонько в печь, да закрывают заслонкой, вот тут слышен дружный выдох:
 - Ф-у-у-у! Ну, с Богом!
    Пока печётся каравай женщины умываются, подкрашивают губы, наряжаются в рубахи да понёвы, поверх которых чистые, расшитые диковинными птицами и колосками пшеницы запоны, взамен заляпанных передников. На пышные груди снизки бус ярких, в ушки серьги вычурные, платочки цветастые на головы повязывают. Русские красавицы - наши бабы! Это факт!
    Наконец каравай вытягивают осторожно. Лучинкой с бочку проверяют, протыкают, и понимая, что сухая лучинка, удовлетворённо улыбаются. Готов!
    А уж большущий, румяный, духовитый!
    Его сбрызгивают водичкой и, укрыв полотенцами, оставляют отдыхать.
    Когда посыльный прибегает взволнованно в избу со словами:
 - Ну, иде жа вы! Ждуть!- все готовы к выходу и подняв втроём на расписном, в алых петухах, рушнике, выносят каравай к людям.
    Вот тут уж, я вам замечу, целый спектакль учинялся.* Да ещё какой!
    В центре, перед публикой, широкая лавка, на неё и водружают каравай, посерёдке.
 - Ах! Красавец! - слышны возгласы,- а дух-та, дух-та идёть!
    С двух сторон усаживаются помощницы.
    А Фёкла Потаповна неторопливо стягивает с плеч большой, цветастый полушалок и подойдя к лавке удивлённо озирается, разводит руки в стороны, мол а мне-то места нету? Расселись тута! Она, не моргнув глазом укрывает полушалком каравай и медленно садится прямо на него. Публика в ужасе выдыхает:
 - О-о-о! О-о-х-х-х!
    Кто-то закрывает лицо руками, кто-то отворачивается, даже боязно представить, что теперь будет! Гости приезжие в смятении, на иных и столбняк напал! Мол, да что же это делается?
    Один только председатель колхоза похахатывает в седые усы.
    Сложив пухлые руки кренделем Потаповна с полминуты горделиво сидит. Обводит всех взглядом, улыбается, наслаждаясь всеобщим волнением, и вдруг, будто поняв свою оплошность, растерянно и медленно поднимается. Стянув с каравая полушалок, отходит в сторонку, будто она тут и не причём! Жуткое зрелище представлял недавно пышный каравай! Плоская лепёшка! А что вы хотели, вес навалился не малый! Народ разочарованно загудел:
 - О-о-у-у-у-у!
    Гости, оскорблённые таким поворотом дела, резко высказывались:
 - Что это за хамство такое! Что это баба позволяет себе, а?
 - Не волнуйтеся, граждАне, всё идёть, как надоть!- пытается успокоить гостей председатель.
    Да куда там! Распсиховались, не унять! Ножками затопотали!
    Однако вдруг заметил кто-то из них, что каравай, будто живой, вдруг стал подниматься, подниматься и, выправляясь принимать прежние формы. Публика с надеждой притихла. И когда, через пару минут, он стал таким же пышным, весело загомонили, захлопали в ладоши, а председатель подмигнул Потаповне, мол молодец, как мы их, а?
    Да и колхозники, зная этот трюк, просто поучаствовали, подыграли, искренне сокрушаясь и ужасаясь.
    Ну и конечно все отведывали по кусочку каравая нового урожая, а потом гуляли, колобродили до темноты. В общем всё, как каждый год. А деревеньку стали сначала просто называть Караваевка, а потом уж и узаконили это имя, оно и прилипло.
    С тех пор прошло с десяток лет и вот уж состарились герои этой истории. Сменилось в хозяйстве начальство, праздник в большом селе проходит теперь, да и хлеб пекут в пекарне.
    Караваевка совсем обеднела жителями, осталось в ней дворов с десяток, поди. Сплошь старичьё. Но тот запал, каким славились, сохранили и чудят во всю пожилые жители деревеньки, ещё как чудят! А заводила у них кто? Как вы полагаете? Конечно Фёкла Потаповна! Она, голубушка неугомонная.
    Ох, так нет же, извиняюсь, запамятовал! Живёт в Караваевке один человек не старый, механик Анатолий Семёнович Кувалдин, которого старички уважительно зовут - Натоль или Натоль Семёныч, со старушкой-маменькой своей проживает. Вот уж дальше рассказ с его участием пойдёт.
    Работает Анатолий механиком в ремонтных мастерских, готовит технику к посевной и уборочной. На работу ездит на велосипеде летом, а зимой на лыжах да на лошади, в санях. Возрастом он хорошо за тридцать, а не женат. Да и когда с этим затеваться-то? Конечно, на центральной усадьбе ему бы удобно проживать было, так и времени свободного больше. Можно в кино или на танцы в клуб сходить. Но мать упрямо не хочет уезжать из родительского дома, да от могил близких своих, а сама-то уж слаба, не ходит, а шмыгает чунями, крючок-крючком. Вот Анатолий примчится с работы, так сразу в домашние дела окунается. Воды, дров натаскать, скотину управить, в огороде помочь. Тут уж не до гулянок.
    Но и у него, такого занятого, своё увлечение имеется.
    Когда-то ему, мальчишке, дядя привёз в подарок саратовскую гармонь, с колокольчиками. Звучит так, что на другом конце Караваевки слышно. Громко, чисто, звонко! Хочешь не хочешь, а улыбнёшься. Толик сам освоил инструмент, научился залихватски играть, с переборами. Из избы Кувалдиных частенько слышны весёлые наигрыши. Маменьку ублажает, да и про деревенский народ не забывал Анатолий, веселил.
    Возле забора, у ворот Фёклы Потаповны, вкопана длинная, широкая скамья. Усаживалась там, спиной к тесинам, не только сама хозяйка, но и пятеро её соседок - подружек. А старичкам куда? Решили и они себе лавочку смастерить, уголком к бабкиной поставить. Чурбачки прикатили, доску гладенькую выискали и вот уж сидят вечерами, семеро их усаживается.
Шутки по этому поводу, смех:
 -  Ох вы, сдобныя наши,- шутил дед Васька, так его все называли, именно Васька,- шесть караваев своих пышных усадили рядком, гляди.
 - А вы-та, вы, кочярыжки капустныя,- в ответ хохочут бабки,- с десяток вас таких притулить можно на лавку-та, да нету боле.
 - Да уж, из могУт* вышли, а всё жа скрыпим, шорхаимси по-малу, гляди на чаво и сгодимси,- подмигивал хитро Афанасий Петрович, бывший счетовод, вдовец, одиноко проживающий по соседству с Фёклой Ламкиной.
 - Да на што ж вы годны, горох токма терять и тот дроблёнай? На подножном корму живётя поди, худосочныя. Семеро козлят,- шутит Потаповна, глядя весело на старичков, - да не-е, козлов! Семеро бородатых и рогатых козлов, во как!
 - Чаво-чаво? Об каких таких рОгах речь идёть? А?- шутейно супят брови старики, поглаживая свои сивые бородёнки.
    И так сидели, балагурили, цепляли, беззлобно конечно, друг друга, жизнь свою шуточками да прибауточками скрашивали караваевцы.
    А вот уж когда Анатолий Семёнович находил свободное времечко, то садился на табурет, который выносила ему из дома Потаповна, напротив стариков садился, наигрывал страдания, частушки и разную весёлую музыку. Под неё пели, а как уж расхорохорятся, и ноги сами в пляс запросятся, то поднимались жители Караваевки и ну приплясывать да притопывать на лужайке перед скамейками. Так частенько бывало, радость в жизнь стариков привносил Анатолий Кувалдин. Ну, это тем, кто в состоянии был мал-маля двигаться, вкус к активности не потерял ещё. Как называл себя и остальных дед Васька - костяк обчества! Были и такие, кто предпочитал от дома не отходить, а управившись с делами, посидеть на приступочках или крылечке собственном, а уж потом, со стоном и кряхтением встать и трусцой баиньки, в люлю.
    Не-е-е! Компания Фёклы Потаповны сопротивлялась старости, «взбрыкивали» ещё, хордыбачились*.
    Вы поди скажете, что беззаботные эти караваевцы, мол не детей не плетей у них, одни веселушки на уме. Как бы не так!
    Детей уж вырастили. Наезжают на праздники, да картошку сажать, полоть и убирать, да за домашними вкусностями. А внуки каждое лето в деревеньке табунятся* да хороводятся, да не об них речь.
    Раз в месяц приезжала в Караваевку почтальонка Нина Гвоздёва, пенсию всем привозила. Ещё появлялась, когда передать было не с кем посылки, письма, газеты и журналы, которые старики выписывали, интересовались, что в мире делается. Но ввиду слабого зрения предпочитали всё же радио. Почтальонке Нине всегда были рады, даже установили порядок, что каждый месяц встречают её в следующем доме. Она, подъезжая так и спрашивала:
 - Ну, куда мне рулить сёдня, к кому?
    Получив по списку пенсии, кормили обедом Нину и вместе с нею, после пили чай и выспрашивали новости, которые потом, с неделю «пережёвывали», обсуждали.
    Нина приятная, смешливая молодая женщина, приезжала с центральной усадьбы колхоза, где жила и работала. Мужа и детей у неё не было. Караваевцы слыхали, что в юности посетила несчастная любовь Нину, так всё ничем и закончилось. Старики её обожали и называли «свет в окошке» или ласково - Нинок.
    Как - то раз приехала Нина в Караваевку и старушки от удивления рты пораскрывали. Густые волосы уложены в замысловатую, кудрявую причёску у почтальонки.
 - Ой, Нинок, свет в окошке, чаво деится! Красота неизможная!- загомонили они разглядывая причёску,- неужто и наши навострилися кучери вертеть? И мы тах-та хочим!
 - Ладно,- пообещала Нина,- скажу парикмахерше, приедет к вам.
    Дня через два с треском и шумом подкатил мотоцикл с коляской, в люльке которого сидела парикмахерша держа на коленях саквояж. Женщины провели её в дом к Анне Ивановне Блудовой, там удобнее всего было расположиться и ничего не мешало, вдовая она была и проживала одна. И потянулись в её избу жительницы Караваевки на завивку. Сами догадываетесь, дело это завидное. У соседки кудри вьются, а я чем хуже? Не глядя на возраст, каждая захотела покрасоваться.
 - Вон, Фёкла постарше от мене,- рассуждала Анна Ивановна,- ей уж в этим годе кажись семьдисить стукнить, а туды жа! А мене чаво ж таперя, простоволосою ходить? Я-та, гляди, молодуха, спроть* неё!
    А вечерком у скамеек случилось потрясение. Когда, к установленному времени все сошлись на посиделки, деды чуть дара речи не лишились от удивления.
    Вдоль забора, в рядок сидели, сложив руки на коленях, шесть кучерявых старух! Выглядели они уморительно.
 - Эта чаво жа,- заикаясь спросил дед Васька, жена которого целый день проходила в надвинутом на лоб платке, скрывая до поры красоту свою,- эпидемия штоль разразилася? Зараза какая на Караваевку налетела, аль чаво ещё? В толк не приму?
 - Чаво ещё!- выдала горделиво подбоченившись Потаповна.
 - А вонища-та, вонища, аж глаза исть,- зажал нос и закрыл театрально глаза ладонью Афанасий Петрович,- вы не прокисли часом, бабки?
 - Химка ета,- пояснила Блудова Анна Ивановна,- паликмахтерша была ноня, нас завивала.
 - Тухлыми яйцами смердить спасу нету! Вот ведь, куры хохлатыя чаво отчубучили,- продолжал покрикивать на старух дед Васька,- отсядьтя прочь, вонючки. Пясок уж сыпитца, а туды жа - химка! Тьфу, бестолковки, право слово,- он встал и направился ворча прочь, не приминув уже издали погрозить своей супружнице кулаком,- в курятнике спать ноня будешь, глупАя!
 - Раствор в бОшки ихния проник, завертел мозги в спиралю,- хохотнул вдовый Афанасий Петрович и все его поддержали. Женщинам было обидно это слышать.
    Семейные, получив крепкий нагоняй и вдовые за компанию, пристыжённо нахлобучили, натянули на лоб платочки и старались на глаза дедам кучерявыми не показываться больше. И чего тут такого - кудри, а поди ж ты, скандал.
 - Распокрытаю боля не хожу,- жаловались друг другу модницы,- затиранил мене сам-та, спасу нету!
 - Так чаво жа, нешто полгода кудри будуть? Ужасти! Можить часалом для шерсти их продрать, вытягнуть? Не поможить? Вот ить чаво! Буду в платке ходить. Да мы и так яво почти што не снимали, привычныя.
    Так конфликт в Караваевке был исчерпан, со временем, конечно.
    Зимой, поздней осень и ранней весной, когда скучно дома, безрадостно, слякотно на улице, сходились на посиделки к Потаповне, приносили к столу каждый своё. Кто жил ещё парами, те обстоятельно - пирожки, пышки-преснушки, мочёные яблоки, солёные грибы, да и сладенькой, тягучей наливочки, ну и покрепче чего, для мужиков. А одинокие - пареной репки, печёной тыквы, квашеной капустки. Варили постный сахар, конфетки такие, причмокивали, посасывали с чайком. Ну, а в общем стол богатый получался, так считали все. Анатолий Семёнович бывал обязательно. А как же без гармоники-то? Заиграет - народ в пляс. Разрумянятся старички, расхорохорятся и будто скинули годов двадцать, помолодели.
    Так было всегда, но вот однажды, осенью, заметили караваевцы, что их гармонист смурной ходит, молчаливый, ко всему безразличный вроде. Заволновался народ, стали искать причину такому-то настроению.
 - Можить немочь какая аль на работе нелады,- чесал затылок, предполагая дед Васька.
 - Мамка поди пилить, достаёть,- возмущались старушки,- вот жа стара перешница, замордуить кого хошь.
 - Она и в девках поганючка была,- поддержал мнение о матери Анатолия бывший счетовод, Афанасий Петрович,-  мой брательник, старшой, за ней ухлёстывал, так ничаво не вышло. На дранай козе не подъедешь, куды тама! Нотная* вся из себе, выбражалка была.
 - А чаво с Натолем-та, чаво?- крутила головою, выспрашивая у всех, Анна Ивановна Блудова.
 - Видал, раз пяток уж, как у речки отиралси,- пояснил дед Васька,- то стоить на бережку, камешки кидаить, а сам куды-та вдаль глядить. То сидить возля куги, камышинку грызёть, смокчить, об чём та размышляить. Эта чаво жа с им, а?
 - Со мной тожа, када молодой была оказия,- заметил Афанасий Петрович, ещё раздумывая, говорить ли, однако для пользы дела всё ж решился,- с Танюхай своёй пособачилися - куды бечь? Почапал* к речке, сел на бережку. Сижу, темнеить, ветерок тах-та шуршить сухой кугою, холоднО уж былО. Гляжу - мать твою! Баба голая! Без всяво вообче! Мене рукою манИть, вроде зовёть. Мол иди сюды, парень! Будто ба кол втыкнули, так свяло мене! И к ей не иду и обезножил, встать нет мочи. Будто паралич разбил. Чуитя?- он глубоко, нервно затянулся папироской и, выпустив струю густого дыма вверх, продолжил,- еле убёг. Прежде-та крепко зажмурилси, да спугалси, вдруг наскочить покуда закрымши глаза-та сижу? Повалить чаво доброго, вярхом взлезить, аль закузюкаить* насмерть. Вылупил враз зенки - ан нету ни шиша! Ни-ча-во! Привиделось штоль? А посля тянуло, да-а-а, разА три ходил, топталси тама. Чавой-та ждал, глупой. Отпустило, как с Танюхай статакалися* обратно.
 -Так ета ж Шишига*, лИшенка была! Она! - воскликнула Анна Ивановна,- тама и проживаить, соблазняить, правда ня знай уж чем. Неказиста больно! И Шиш *у ей, сказывають, на подхвати, враз утянуть, как слобину почують. Толкають в омут. Тиха заводь - да берегися плавать. Вота чаво. Глядишь, уж слух идёть, тот, мол утоп, уходилси насмерть, аль ентат. Она днями-та дрыхнить в камышах, а уж как вечереить - тут как тут! В чём мать родила да лохмата, замурзана, смухорчена вся, для острастки*. А скольких пьяненьких притопила и не перечесть. Горе бываить када в дом к людЯм проникнуть оне. Так под руки и лезуть, подталквають. Тады всё прахом идёть - посуда бьётся, кипяток льётся, нитки путаются, волосы колтунами сбиваются, из рук всё валится. Мудрые та хозяйки ставять к порогу молочко да хлебца на блюдечке и кажный день всё дальше и дальше отставляють, так и выживають из дому-та обратно к речке. Об этим мене бабушка сказвала, как счас помню.
 - Всё, люди!- стукнула решительно ладошкой по скамейке Фёкла Потаповна,- надоть чаво-та кумекать*. Жанить Натоля, покеда не утоп, так вам скажу!
 - Да ясная дело, а вот на ком?- развёл руки в стороны дед Васька.
 - А как вам Нинок, а? Хороша!- загадочно прищурилась Фёкла Потаповна.
    Одобрили кандидатуру, воспряли духом, зашумели, загомонили обсуждая.
 - А как их примануть-та дружка к дружке, съютажить? - интересовались все.
 - Та-а-ак! Натоля пущай обрабатваить Потаповна,- мудро проговорил дед Васька,- а Нинок - ета уж Афанасий Пятрович. Пущай выведають по- хитрому, главно - не спугнуть штоба, ндравятся ли дружка дружке.
    Все согласно закивали головами.
 - У нас пенсион-та послязавтря? Как раз у Афанасия Пятровича в дому, в-о-от всё ладно и будить. Приедить и обстряпаитя и нам доложитя, понЯли, чай!
    Всем всё было ясно.
    Короче говоря, через пару дней, вечерком, заговорщики встретились у скамеек и выслушали доклад о выполненном поручении.
    Потаповна доложила, что хитростью заманила Натоля к себе:
 - У мене ходунцы, ёкальщики встали* не ёкають боля. В дому тихо, тошно, а он выправил, да и поразговаривали об нашем деле,- она подмигнула загадочно.
 - Выведала, оказалось он в общем-то примечал, что Нинок женщина достойная и приятная во всех отношениях, да не знает, как к ней подступиться и ближе раззнакомиться. 
    Афанасий Петрович попросил Нину задержаться и выспрашивая о жизни выяснил, что воздыхателя она не имеет, Натоль в общем то неплохой, на её взгляд, но игра на гармони ему не в плюс, а наоборот даже.
 - Как так,- удивились караваевцы.
 - Она дюжа гитару любить, - огорчённо вздохнул Афанасий Петрович, - шестиструннаю и чтобы с голубым атласным бантом была и на стене над кроватью висела.
 - О, какия переборчивыя мы,- съехидничал дед Васька,- тута речь о жизни, можно сказать, идёть, а у ей бант на уме! Фасонистая!
    Все враз загалдели, возмущаясь.
 - Т-и-и-и-хо! - рявкнула Потаповна,- будить ей и гитара и бант! Пойдёмтя к Аринычу, аль запамятовали, он жа на флоте служил и гитару имеить и помню, наигрывал славно,- выдала Потаповна.
    Да дед Васька её враз осадил:
 - Так када это было? Он еле ногами шмыгаить.
 - Ну и чаво жа? Репу-та чешить, в носе колупаить, ложку держить? Значить пальцы шаволюца. Не ногами жа ему грать? Вот и ладно, наУчить Натоля, лишь ба тот не заартачилси,- довольно резко подвела черту под перебрёхом Потаповна,- завтря с утречка и пойдём на разговор. Да надоть умаслить яво, чекушку штоль взять да сальца можна,- в раздумье, успокаиваясь, произнесла Фёкла Потаповна.
    Ариныч, а на самом деле Макар Иванович Писулин действительно служил радиотелеграфистом на корабле черноморского флота срочную и сверхсрочную службу. Вся его дальнейшая жизнь, уже гражданская, деревенская, была пропитана морем и воспоминанием о нём. Сдавалось, что это было самое яркое и замечательное впечатление в жизни. Одет был всегда в потрёпанные клёши и полосатую тельняшку, которая истлевая прямо на нём, менялась на другую. Отмыкал рундук и доставал запасливый морячок Ариныч её, а истлевшую, со вздохом сожаления, бросал в печь. Речь его всегда пересыпана была солёными морскими шуточками, байками и прибаутками. Часто состояла из отрывистых команд, всё равно кому, но чаще кобыле, так как работал Писулин объезчиком и кобелю цепному во дворе, который от этих команд в страхе забивался в будку и вылезал осторожно, с оглядкой только к ночи. По увольнении со службы моряк вернулся в деревню, пытался ухаживать за больной матерью, но ему бывало мешало пристрастие «закладывать за воротник». А так как у тельняшки воротника не было, то пил он часто и подолгу, однако всегда имел стремление побороться с этим недугом. Бывало и успешно, на неделю, а то и больше. Теперь, одряхлевший раньше времени, довольно тихо доживал один в избе, иногда устраивая «шторм с девятый валом», а после со стоном отлёживался с мокрой тряпкой на лбу, трясся и хлебал ядрёный огуречный рассол, лечился.
Вам наверное интересно, почему Ариныч ? Странно? Так вот.
    Имя отца Макар Иванович не знал, как и самого отца. Арина Ивановна, мать, родила его от заезжего старьёвщика, который часто посещал деревеньку, собирая тряпьё. Однако, будучи гордым и любознательным, слыша, что мужики называют друг друга по имени отчеству. Как-то и он, будучи пацаном, представился по-взрослому, звонко проговаривая эр:
 - МАКАР-Р-Р  АР-Р-Р-ИНЫЧ!
    Хохотали долго, ну и прицепилось.
    Видимо по этой причине он с радостью уехал от насмешек из деревни и только нужда, необходимость, ухаживать за больной матерью вернула назад. А деревня-то ничего не забыла, и понеслось - Ариныч, Ариныч. Деревня ведь и злой может быть.
    Вот он и запил.
    Впадая в благодушное состояние или тоскуя о море и молодых своих летах, садился на приступки, играл на гитаре и пел. Правда, давненько это было, лет уж восемь не слыхать его гитары. В густом слое пыли она висела над кроватью моряка с пожухлым, линялым, бледно-голубым бантом.
    На предложение Потаповны научить кое-кого игре на гитаре, Ариныч долго чесал затылок, вздыхал, уставив рассеянный взор слезящихся глаз в заросший мудрёной паутиной угол, туго, но соображал. Однако, утверждение, что за труды положат харч - курятиной, салом, яичками и хлебом с овощами, обнадёживало. А ещё намёк, и это главное - будто нет-нет, да станут наливать для бодрости духа, подтолкнуло к согласию на ранее не ведомое дело.
    Куда зря с добром!
    Нашлись и сомневающиеся, к примеру, Анна Ивановна Блудова:
 - Он жа, Ариныч тот, с полупёхом! В ём море до сёй поры булькаить, как и самогонка, чаму научить-та?
 - А другого иде взять, а? - резонно вопрошала Потаповна.
    Время определили - месяц.
 - Хватить с няво, пущай учить, а то растянить на семь январей,- назидательно толдычил Афанасий Петрович,- худо штоль? Кормють, поють - красота. Вот и будить по нотке в месяц учить Натоля. Так не пойдёть! Месяц на всё про всё!
    Заручившись согласием Ариныча всерьёз подступили к Натолю. Тот колебался не веря, что получиться, увиливал, ссылаясь на занятость, но узнав, что ему грозит смертельная опасность от происков Шишиги, усомнившись в здравом уме соседей, предпочёл не гневить их и дал всем согласие, от греха подальше.
    В Шишигу он не верил, да чем чёрт не шутит? Так ведь? Всяко бывает! Определили дни и часы учёбы. Прежде, в избе Ариныча, женская часть караваевского общества - костяк, навела чистоту и порядок, а мужская - постригла и отмыла моряка в бане. После этого Ариныч всем показался ещё ничтожнее, худой и слабый. Дня три потчевали сытным, горячим хлёбовом с мясом и сметаной, давали «наркомовские» сто граммов, не больше, приводили в чувства, готовили к работе. Ему эта колгота не нравилась, а куда денешься? Всё, попался на крючок!
    Начались занятия. После работы, управившись по хозяйству, отправлялся Анатолий к Аринычу. Народ зорко следил, чтобы не увиливал и по этому случаю гуляли парами и группами вдоль домов, как бы невзначай. У покосившегося забора Ариныча, с выломанными местами и почерневшими штакетинами тормозили и прислушивались к звукам из дома. А оттуда неслось что-то непонятное, но резкое и громкое:
 - Эй, маслопуп! Навались! Подтянись к борту, салага!- или,- прямо руля! Не зевай на руле! Опять вымачиваишь Яшку? Трави по малу, по малу! Шелупонь ты, Натоль, в музыке-та!
 - Ох!- взволнованно качала головой Фёкла Потаповна,- больно крут Ариныч. Нервы у яво совсем не к чёрту. Слышитя, как верещить-та!
 - Ничаво-ничаво, пущай учить,- успокаивал Афанасий Петрович,- лучшее дойдёть, по морскому-та!
 - Эй, на марсе! Скоро склянки бить будуть! Слухать в отсеках! Табань помалу! Полундра!- хрипел голос Ариныча и все спешно проходили, прогуливаясь мимо, чтобы не спугнуть, не помешать. По всему было ясно, что занятия идут успешно. Постепенно криков слышно стало меньше, а вот гитарные наигрыши и музыкальные переливы чётче. За время обучения Ариныч заметно повеселел, поправился, отъелся. Месяц был на исходе, скоро пенсия, а значит и приезд Нины. Отчётный концерт наметили в доме Ариныча в день выдачи денег.
    К этому знаменательному дню сварили бабы обед, на всех сварили, пирогов напекли, пышек. В доме Ариныча на бельевую верёвку от двери до окна растянули ситец новый, в цветочек. Это Анна Ивановна штуку* на постельное бельё покупала себе, да дочерям, так отмотали, чтобы занавес покрасивши сделать. Ухайдокались шибко*, колготились много - да уж ладно.
    Нина приехала на попутной машине. Осень, подморозило, а под колчками-то грязь. На велосипеде не доедешь. Её обещались и назад заехать забрать.
    Немощным да недужным Нинок разнесла первее всех.
    Потянулся караваевский люд за пенсией к дому Ариныча. Потом-то уж не расходились, а топтались на крылечке, да у калитки. И вот расписался в ведомости последний получатель, и Нинок сложила в сумку финансовые книги.
    Её усадили перед занавесом, пристроились и сами. Нинок недоумевала:
 - Чего старики задумали?- но зная их неугомонные характеры, полностью доверилась.
    За занавесом слышался шёпот, шипение и возня. Наконец его раздвинули, и будто жаром облило, алым цветом зацвело лицо Нины.
    Прямо перед ней, на стуле в тельняшке и с гитарой в руках сидел напряжённый и серьёзный Анатолий Кувалдин, а за его спиной топтался Ариныч. На гитаре красовался большой голубой бант из атласной ленты, споротой для пользы дела с праздничной юбки Фёклы Потаповны Ламкиной.
    Нинок всё поняла - сватать будут! Она вся сжалась, приготовилась отразить любые предложения.
    Но когда послышались вначале неуверенные переборы гитарных струн, а потом полилась песня:
 - Раскинулось море широко..., тут сердце молодой женщины дрогнуло.
    За ней последовало:
 - Прощайте скалистые горы …,- Нинок утёрла непрошенную слезу.
 - Самое синее в мире Чёрное море моё...,- тут уж стала подпевать Натолю, да громко, да в голос.
    С каждой новой песней, не сводя глаз с исполнителя Нинок таяла, как мороженое в жару. Караваевцы видя это ликовали. Эффект был достигнут!
 - Спелися, гляди,- прошептал Афанасий Петрович Потаповне.
    Потом пили чай с пирогами, ликовали, хвалили Ариныча. И не важно, что только морские песни выучил Натоль, какие его годы, наверстает.
    Выйдя на крылечко дед Васька показывая головой в сторону речки скрутил из прокуренных пальцев дулю и с торжеством проговорил мужикам:
 - Вота, пущай таперя утрёца Шишига! Прошлёпала Натоля! Так ёй и надоть!
    А Анатолий Семёныч Кувалдин проводив Ниночку Гвоздёву до полуторки заехавшей за ней, выслушав просьбу молодой женщине о том, чтобы выучил он песню «Шла девица во лесочек» и про перевозчика и другие, которые она обожает, обещался клятвенно и выучить, и навестить вскорости, и спеть вместе.
    Ну что же, их дело молодое.
    На очередных посиделках, куда в обязательном порядке заманивали теперь и Макара Ивановича Писулина, не давая распускаться и пить «в тёмну голову» а он, кстати, и не возражал, надо ж жизнь когда-то менять к лучшему, Потаповна вдруг и предложила:
 - А давайтя по весне засадим зады да овражки, что у речки, вишенником. В том годе вымерзло всё. В этим опять жа ни ягодки. А вишню хто не любить-та?
Своим детЯм и унукам варенье наварим, да гляди и у нас, в Караваевке народятся вскорости, полагаю ребятёнки. Нас не станить, а вишнёвай сад будить. Правда жа?
    Все согласились.


Дойти до ручки - калач на Руси пекли в виде утолщённого колечка или замка. То место, за которое держались руками, когда ели, перемычка на калаче, отдавали нищим или собакам. Выражение дойти до ручки означало - обеднеть, опуститься настолько, что съедать ручку, захватанную грязными руками.
Закатывать калачу губу - надрезать полукругом. При этом образовывалась та самая ручка, а подрезанное тесто припыляли мукой и закладывали, закатывали отворачивая. Раскатать губу - можно и раскатать после выпечки, да маслица под губу положить, медку, так-то вкуснее. Фразеологизму «раскатать губу» есть и другие объяснения, но о них пока помолчим.
Упёхтаться - устать, наработаться.
Жамки – пряники.
Гоношиться – суетиться.
Учинялся - совершался, организовывался.
Хордыбачились - «лезть в пузырь», пререкаться, наскакивать.
Нотная - о себе большого мнения, воображала.
Табунятся - (про детей) большими группами собираются.
Штука ситцу - старая мера длины, теперь не имеющая определённого значения.
Ухайдокались шибко - наработались, устали сильно.
Спроть - напротив, отличие.
Шишига - персонаж славянской мифологии, нечистая сила. Днём отсыпается, появляется только в сумерках. В родстве с Шишом.
Закузюкать - защекотать, затормошить.
Замурзана - чумазая, неумытая.
Смухорчена - хмурая, насупленная.
Почапать - поплёлся, пошёл.
Статакалися обратно - сговорились, помирились опять.
Съютажились - скрутились, сдружились, слюбились.
Кумекать - думать, размышлять.
Ходунцы, ёкальщики, не ёкають боля (не бьют) - с конца 19 века изготовили и продавали деревянные часы с боем, не менее 10 тыс. штук. Впоследствии с «кукушкой», ходики. Были дёшевы и доступны по цене.
Шелупонь - незначительный человек, мелкота.

Морской сленг Ариныча:
Вымачивать якоря - долго стоять на якоре.
Маслопуп – моторист (в данном случае обращение к механику Анатолию).
Эй, на марсе! - обращение, чтобы привлечь внимание марсовых.
Навались! - гребцам в шлюпке, чтобы гребли быстрее.
Слабину выбрать! - команда вытягивать снасти, чтобы не провисали.
Полундра! Слушать в отсеках! Прямо руля! Не зевай на руле! - Ариныч употребляя сленг считал, видимо, что так доходчивее объясняет.