Таборная осень

Славно сегодня пляшут языки костра, бесятся в огне ящерицами на камнях-спинах черепах, пока девки поют, чешут навиду у всех колтуны в волосьях черных, брянчат браслетами, блестят грязные кольца на немытых пальцах, потрепанные платья надеты одно на другое, сидят раздвинув крепкие ноги, те что брюхаты-в плетеных шалях, что с детьми-качают сразу не отрывая от груди. Дивно с табором, черно, яро, самое место для меня пока.
Я возлежу, смоля самокруткою, смотрю через причудливо вьющийся дым на то как диковино шевелится табор меж разбитых палаток, натянутых ковров на ветки. Мужики гладят своих псов после бойни, ставили сегодня награбленные в городе рубли, кричали раззадоривая кобелей, били в грудаки под разодранными, закопченными рубахами. Отхлебываю травяной настойки, на мяте и полыни, закрываю глаза, проваливаясь в сны, открываю, с трудом смотря в пламенеющую черноту ночи где бабы уже завывают плакательные песни да колыбельные. У некоторых словно бы становятся головы звериными, обрастают мехом лоснящимся руки, кому достались головы птичьи-поворачивают их, смотря ясными человеческими глазами и сидит в самом кострище цыганский бог, греет кости.
Тут по крайней мере чудится коли-ну и пусть. Потому как у себя в поместии мне было не стерпеть. И ранее такое было, с детства сколько помню, но чутка. Кому не мерещится? Да и словно игра была, при этом чувствовал что стерегут меня, оберегают видения случайные, потом вроде как совсем потускнели, прошли, не глядели из водных гладей русалки, не кивали при встрече разряженные жирные демоны. Я повзрослел, забыл про них, с вами сознался, начал хозяином быть своих земель, не до того стало, а тут вдруг, по весне совсем умом поехал, стал смотреть будто во все стороны сразу, запахами давиться или в восторг приходить так, словно девица какая. Стал слышать боле обычного. Слышать когда молчат, слышать когда и пусто кругом а мне что слышно, шепоты, песни, звуки будто бродят околи меня, запахи будто с кладбища гробы на проветривание дверями открыли. Видно стало много, и духов лесных, полевых да огородных, чудищ что торчат из старых изб. Покойников. Саму жизнь и истлевшую смерть.Терпел по началу, ждал что пройдет, ждал и тогда когда не осталось сил не замечать.
Всяко понимал я что не слишком то похожу ни на простую чадь крестьянского люда ни на наших помещиков да приставленных ко двору, имел только всегда лихой характер, чем и славился, был смел в охоте, весел на попойках и обходителен с дамами. При этом честен, отчего может и стал желанным гостем да многим знакомцем близким. Никогда не обманывался, не чуя в окружающих меня людях родства. Никогда не вел себя как холоп, никогда не кланялся без дела, отчего может и считали меня гордецом, зато и позабыли вовсе что покойный барин вовсе не был мне отцом. Редко когда можно было не злою улыбкою или молчанием о себе ответить, разве что вам рассказать, зная что промолчите, но поймете. А тут совсем мне люто стало, не от того что душу излить некому, а потому что загорелась стена отчуждения ото всех, своей непригодности и инакости. Пил до беспамятства. Ходил к знахарям-травникам. Вконец спать не стал. Выходил работать в поле что бы устать так что бы ровно было какой демон около постели окажется. Ходил к попам. К дальним что бы своих не пугать. К таким что хлебом и водой живы а не проповедуют лишнего. Брал иконы, одевал кресты, слушал молитвы, стоя на коленях. Пил, выбрасывал кресты в реки быстрые. Ходил к бабкам, назывался не своим именем, одеваясь в простые одежды, что бы не прознали.
Говорили все что все со мною ладно. Что здоровья во мне недюже, хоть и болело у меня сердце сызмала, только никому я об этом не говорил, не желая прослыть слабым. И бывало что подолгу не брал в рот ничего сытнее воды родниковой, потому как чуял что всяка пища для меня что смерть, которая совсем близко. А тут же и правда ничего не болело, не саднило, словно проснулся мигом ото всех хворей излеченный да только не помнил, когда именно это случилось. Зато теперь просыпался с криком, задыхаясь от рыданий, казалось что пытают меня и в ночи и ясным днем, свет которого стал нестерпим совсем. С вами, дорогим, не виделся, избегал всячески приглашений на охоту, отвечал на письма коротко и не так как обычно душевно, не хотел задеть, но и видеть не мог. Боялся предстать вам в таком виде и боялся увидеть что поражено ваше тело змеем каким, потому как проклятия и боли для меня теперь стали видимыми, прилипшими к телам не замечающих их людей и источающим смрад.
После, когда лето уже подкатило к осени багряной, собрали хлеб, отпели август, думал я грешным делом, что проще самоубиться как от любви обычно делали или из за долга какого. Только не ведал-высплюсь ли как погибну или еще пуще меня окружат кошмарные видения потому как вроде самоубийцам же в ад положено, и коли там ще хуже то лучше уж терпеть сколько можно.
Встретилась мне цыганка, худая словно хворая, черная, быстрая, острая, замотанная в пестрые платья с оборками, кои наши бабы считали вульгарностью, но рядом с ней отчасти легче мне стало вдох сделать. Взяла она меня без слов за руку, глянула снизу в глаза и обдало меня хорошим таким, живым жаром, пламенем согревающим казалось иссохшееся и хладное тело. Вздохнулось сладко.
- идем, молодой барин. Не место тебе пока среди здешних, слишком залюбили тебя боги старые, что нам огонь подарили и лошадей пригнали. Оттого и тянет на тебя все богомерзкое, что пахнешь ты мясом свежим, истекающим таким соком из какого темнота сделана. Идем со мной, дай передохнуть своему телу.
Пришел я как был в табор и двинули мы к лесам ближе да на юг, учился охоте на их манер, ставить сети на рыбу, и от воздуха свежего спать крепко под пестрыми, слоеными как кочаны капусты пологами. Видения не отступили. Но не так стали терзать на новом месте, тем боле что умели цыгене и черта на перепутье вызвать, и по веткам погадать, и с лешим договориться да от упырей защиту поставить. Не простой народ, и бог у них свой, без храмов и молебен. И на хранение много кто им отдавал кости свои за перстни червленые. Приходили потом по утру в туман, стучались об крынки пустые после ужина. Предлагали кто просто что б захоронили, кто забрать останки свои, что бы в деревню ближайшую сходить наведаться, крови пососать. И отчего то теперь думалось мне что и так можно, и так нужно.
Осень на убыль пошла, зима по ночам захаживать стала. Тру лицо, смотрю прищурясь видя словно бы ваш силуэт в начавшейся снежной мороси, сгущаюшейся туманом . Улыбаюсь, думая что на этот раз сон снится хороший, а не те что обычно, с волками с пенной кровавой пастью.
- Максим Евгеньевич, что же вы так с собою? - наклоняетесь ко мне, потом садитесь рядом, спиной к теплому боку лошади. Смотрите хмурясь.
- нельзя было по иному, милый мой Натан Николаевич. Не стали бы вы меня оплакивать, сигани я со скалы какой, поэтому пошел куда позвали. Где легче мне.
- давно ли вы перестали меня считать братом меня и тем, кому поведать все можно?
Я смотрю на вас, как играет свет от костра на волосах ваших, превращая их отчего то в медь. Думаю что слава богу, с вами тоже можно дышать, только прохладно и профиль ваш словно из мрамора бледен и с прожилками.
- негоже это, светлости с отребьем бродяжьим околачиваться.
- да брось Натан, - я смотрю на вам чуя вдруг, как развеевается очарование и застилает пелена ярости глаза, поднимаюсь, хватаю за ворот кафтана, сжимаю ткань так что пальцы белеют - ты не хуже меня знаешь, что я бастард! И никому нет никакой разницы где я околачиваюсь. Хоть с цыганщиной хоть с убогими возле церкви или с ворами в кабаке. Я никто. - чувствую что словно задели вы во мне что то такое о чем сам не задумывался, одиночество что ли, которое обратной стороной свободы бывает- Меня никто не ждет, у меня ни семьи ни дома. - отпускаю его одежду, упираюсь рукой в грудь. - зачем ты пришел?
- за тобой.
- да зачем тебе я?
Смотрите сжав губы, прищурившись словно плохо видите.
- нужен.
Убираю руку, вздыхаю, хотя кажется что воздух не идет. Отворачиваюсь.
- не нужен, барин. Уходи. - потом, подумав, и перестав на "ты" называть, добавляю - Хотя оставайтесь ежели хотите, как раз к ужину, если не стыдитесь есть с отребьем цыганским.
В огне потрескивает будто бы слоновья голова, я сажусь снова, чувствуя что словно бы выветрилась разом настойка из крови. Плохо стало, горько.
- я не останусь. И вы бы возвращались. Я скучаю.
Опираюсь на локоть, чувствуя что трясет бессильно. Смотрю как пляски мужиков у костра переростают в веселую драку, поднимаюсь, пошатнувшись, и со злым, больным криком кидаюсь к ним, задавить то что гложет, сосет кости и мучает душу, что бы выбили крепкими ударами из головы мысли тяжкие.
Просыпаюсь к обеду уже, слыша храп рядом, сажусь, чувствуя как болит отбитое тело, накидываю грязный кафтан, выхожу из палатки на свет, стою босой на притоптанной траве под тонким слоем снега, который тихо опускается, тая в дыму костра под посудой с едой. У костра сидят с плошками местные боги, но больше меня это как будто и не волнует. Подходит ко мне цыганка та, что привела когда то в табор, кладет на плечо руку, подает чашу с питьем.
- пора тебе, барин.
- почему пора, Добряна?
- так друг же за тобой приходил, звал. А когда зовут-надо идти, иначе нельзя, иначе дороги отвернуться и подавишься своими ключами, коих у тебя теперь боле чем у самого богатого купца что хранит в сундуках свое добрище.
- а вы как же?
- а что нам сделается? Мы что бродили по границе, давно не живые и нкогда не мертвые-так и дале пойдем. Может и свидимся еще, с твоей судьбою никогда заранее не скажешь.
- а справлюсь ли я? Сам.
- сейчас же справляешься, хоть и мало кто может смотреть на богов, оставаясь при своей голове. Они тебя выбрали по крови, ты их, они твои, так было и так будет, дурного в этом нет.
Я поворачиваюсь, удивленно на нее глядя, но рядом уже нет никого.