Игорь Васильевич Северянин И. В. Лотарев. 1887 194

«МОЯ БЛЕСТЯЩАЯ ПОЭЗИЯ СВЕРКНЕТ, КАК ВЕШНЯЯ ЗАРЯ!»

Весело, весело сердцу! Звонко, душа, освирелься!
Прогрохотал искрометно и эластично экспресс.
Я загорелся восторгом! Я загляделся на рельсы!
Дама в окне улыбалась, дама смотрела на лес.

Ручкой меня целовала. Поздно! Но как же тут – «раньше»?..
Эти глаза... вы – фиалки! Эти глаза... вы – огни!
Солнце, закатное солнце! Твой дирижабль оранжев!
Сяду в него, – повинуйся, поезд любви обгони!

Кто и куда? – не ответит. Если и хочет, не может.
И не догнать, и не встретить. Греза – сердечная моль.
Все, что находит, теряет сердце мое... Боже, Боже!
Призрачный промельк экспресса дал мне чаруйную боль.

В октябре 1941 года по оккупированной немцами Эстонии медленно тащился совсем другой поезд. Он шел из Нарвы в Таллинн, в его окнах не было улыбающихся дам. Прокуренные вагоны были набиты усталыми людьми. В одном из угловых купе сидели двое: маленькая женщина и сутулый человек с продолговатым лицом, несколько напоминавшим лошадиное. Он то надсадно кашлял, то что-то шептал на ухо спутнице. Никому не было до них дела, у всех были свои печали. И невдомек было случайным попутчикам, что этого человека звали Игорем Васильевичем Лотаревым и что когда-то он был достаточно известен как поэт Игорь Северянин (именно так, через дефис, подписывал он первые книги, считая, видимо, свой псевдоним не фамилией, а приложением. Потом этот дефис забылся и отпал, приложение превратилось в фамилию поэта).
Через два месяца Северянин скончался в Таллинне и был похоронен на Александро-Невском кладбище. У свежей могилы стояли две женщины: теперешняя жена Вера Борисовна Коренди и прежняя – Фелисса Михайловна Круут. Русская и эстонка. Они стояли, пока снег не накрыл небольшой холмик, потом побрели каждая в свою сторону.
Тогда еще не было плиты со строками поэта: «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб». Ее поставили уже после Победы. Ни эстонская, ни советская пресса тогда, в 1941 году, никак не отметили кончину поэта. Времена были неподходящие – всем было не до того. А между тем мало сказать, что этот человек был известен. Он был знаменит. В 1918 году его избрали «королем поэтов». Звание вполне опереточное. Во Франции «королем поэтов» был всеми теперь забытый Поль Фор, но никогда не были никакими королями ни Ш. Бодлер, ни А. Рембо, ни Лотреамон, наконец.
Но Игорь Северянин отнесся к этому вполне серьезно и даже написал стихи «Рескрипт короля»:

Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре;
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.

В душе – порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов, –
Да будет подданным светло!

Все это бурлит, искрится и переливается, этакий странный сплав лубка с иронией. Имеет такая поэзия право на существование? Конечно! Ведь и в живописи есть Сезанн, но есть и «таможенник» Анри Руссо. Современники вспоминают, что залы его «поэзоконцертов» были переполнены в основном женщинами – курсистками, акушерками. Валентин Катаев иронически заметил, что большинство из них даже не слыхивали, что есть такой поэт – Иван Бунин, но на Северянина ходили непременно.
Он выходил на эстраду в застегнутом сюртуке с орхидеей в петлице; расставив слегка ноги, смотрел в зал гипнотизирующим взглядом и, как правило, не проговаривал, а пел свои «поэзы». Некоторые говорили, что мотив был всегда один и тот же; по другим источникам, поэт неизменно пользовался мелодиями своего любимого Амбруаза Тома, которого с почтением упоминал даже в стихотворении «На смерть Масснэ»:

Принцем Изящной Ноты умер седой композитор.
Автор «Таис» учился у Амбруаза Тома,
А прославитель Гете, как вы мне там ни грозите,
Это – король мелодий! Это – изящность сама!

Но недавно выяснилось, что на одном из концертов присутствовал композитор Дежкин и... записал мелодии северянинских «поэз». Они позже оказались в коллекции таллиннского поэта Ю. Шумакова. Увы, и Шумакова уж нет, и Эстония – страна чужая. Но некоторые ноты воспроизведены частично в эстонских изданиях.
Что мы знали об Игоре Северянине? Разве что пресловутые «Ананасы в шампанском» да еще гневные строки Маяковского:

Из сигарного дыма
Ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
И, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!

В момент написания «Облака в штанах», откуда взяты цитированные строки, Маяковский и Северянин были в ссоре, а вообще его отношение к поэту было сложнее: Маяковский помнил и с удовольствием читал многие стихи Игоря Васильевича наизусть.
Некоторые, не менее серьезные собратья Северянина по перу, и сейчас отмахиваются от Северянина: не Мандельштам, мол. А Мандельштам писал о нем: «Легкая восторженность и сухая жизнерадостность делают Игоря Северянина поэтом. Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика».
Гумилев в «Письмах о русской поэзии» отметил появление Северянина строками: «Это очень серьезно. Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своей талантливостью и ужасных своей небрезгливостью».
Впрочем, по поводу одного из характерных стихотворений Северянина Николай Степанович сказал: «Мы не знаем, хорошо это или плохо. Это ново – спасибо и за это».

Я остановила у эскимосской юрты
Пегого оленя, – он поглядел умно.
А я достала фрукты
И стала пить вино.

И в тундре – вы понимаете? – стало южно...
В щелчках мороза – дробь кастаньет...
И захохотала я жемчужно,
Наведя на эскимоса свой лорнет.

Это очаровательно в своей условности, мало считающейся с реальностью. Пишущий эти строки бывал в тундре зимой: туда водку не возят (бутылки лопнут), а только чистый спирт, а уж фруктов...
Игорь Северянин родился в Петербурге в 1887 году в семье офицера, который, понятное дело, служил там, куда его пошлют. И юность поэта прошла где-то около Порт-Артура. Бенедикт Лившиц заметил, что только с Квантунского полуострова можно было не увидеть весь русский символизм. Любимыми поэтами юного Игоря были Константин Фофанов и Мирра Лохвицкая, и эта любовь сохранилась, кажется, на всю жизнь. Уже значительно позже поэт писал:

Я сам себе боюсь признаться,
Что я живу в такой стране,
Где четверть века центрит Надсон,
А я и Мирра – в стороне.

Еще оттуда, с Дальнего Востока, он начал рассылать в редакции газет и журналов брошюры со своими стихами.
Редакции безмолвствовали.
Но однажды одна из таких брошюр попала в Ясную Поляну к Л. Н. Толстому. Великий писатель раскрыл ее и с недоумением прочитал:

Хабанера
Вонзите штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не будут робки...

– Тьфу! – воскликнул Толстой. – До чего докатилась русская поэзия.
При этом присутствовал корреспондент одной из популярных газет, не преминувший описать сей случай в своем издании.
Через несколько дней Игорь Северянин проснулся знаменитым.
Критики и юмористы резвились по поводу его стихов, как могли. А ведь пародия – лучший вид рекламы. Поэт не оставался в долгу и отбивался, как мог.

Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка!
Какая глупая в России критика:
Зло насмеялася над «Хабанерою»,
Блеснув вульгарною своей манерою.

В сатире жалящей искала лирики,
Своей бездарности спев панегирики,
И не расслышала (иль то – политика?)
Моей иронии глухая критика.

Осталось звонкими, как солнце, нотами
Смеяться автору над идиотами,
Да приговаривать: «Ах, посмотрите-ка,
Какая подлая в России критика!»

Справедливости ради надо сказать, что и тогда Игорь Северянин бывал другой: без иронии, без мишурного блеска, без ананасов и шампанского:

Быть может, оттого, что ты не молода,
Но как-то трогательно-больно моложава.
Быть может, оттого я так хочу всегда
С тобою вместе быть; когда, смеясь лукаво,
Раскроешь широко влекущие глаза
И бледное лицо подставишь под лобзанья,
Я чувствую, что ты – вся нега, вся – гроза,
Вся – молодость, вся – страсть; и чувства без названья
Сжимают сердце мне пленительной тоской,
И потерять тебя – боязнь моя безмерна...
И ты, меня поняв, в тревоге головой
Прекрасною своей вдруг поникаешь нервно, –
И вот другая ты: вся – осень, вся – покой.

Зинаида Гиппиус в одной из своих статей назвала Северянина зло и обидно: «брюсовская обезьяна». Сейчас даже странно, что она могла найти общего между столь разными поэтами. Разве только то, что Северянин очень увлекался ритмическими экспериментами. У него встречаются пеоны и эпитриты, впервые пущенные в оборот именно В. Я. Брюсовым. Для забывших, что это такое, напоминаю: это четырех- и пятисложные стопы.

Зашалила, загуляла на деревне молодуха,
Было в поле да на воле, было в день Святого Духа.
(третий пеон)

Широко пользуется поэт гиперметрией, когда перед цезурой вставляется лишний слог, отчего строка начинает как бы покачиваться.

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж.

Это – ямб с пиррихиями, но гиперметрированный посередине строки.
Встречается и липометрия – явление, обратное описанному, когда слог, наоборот, вынимается.

Я сидел ( ) на балконе, против заспанного парка,
И смотрел ( ) на ограду из подстриженных ветвей.
Мимо шел ( ) поселянин в рыжей шляпе из поярка,
Вдалеке ( ) заливался невидимка-соловей.

Вынутый слог я обозначил скобками, получается такая синкопа в третьем пеоне.
Тогда уже начиналась мода провозглашать новые течения в поэзии. Придумал себе течение и И. Северянин, объявив себя эго-футуристом. «Эго» – значит «я», то есть сам себе футурист. Слово это пришло от итальянца Маринетти, объявившего себя поэтом будущего. Впрочем, течения не получилось, ибо вокруг поэта сгруппировались какие-то странные личности: сын Фофанова – К. Олимпов, И. Игнатьев, Грааль Арельский (в миру просто Степан Петров). Всех их поглотила медленная Лета. Впрочем, именно Граалю Арельскому посвятил Северянин свое послание, переполненное диковинными неологизмами:

Я вам скажу как строгий ментор,
Снимая с лампы абажур:
Вы – идеальный квинт-эссентор,
И элегантен ваш ажур.
…
Пускай Верлен с трудом Ренана
Не составляют мезальянс.
Пью рюмку пряного Банана
За боле спецный ассонанс.

Что касается Брюсова, то у Валерия Яковлевича был удивительный нюх на все свежее в поэзии. Он не поленился съездить из Москвы в Петербург, чтобы повидаться с Северяниным. Пригласил его в Москву выступить как с докладом об эго-футуризме, так и со стихами. Я уже говорил, что Брюсов любил всех учить и наставлять на путь истинный. Северянину он рекомендовал не «экать», даже слово сонет лучше произносить именно так, не сонэт. А надо сказать, что Северянин читал свои стихи таким образом:

Наша встрэча – Виктория Рэгия,
Рэдко, рэдко в цвэту.

От доклада об эго-футуризме поэт уклонился, скорее всего, он и сам не знал толком, что это такое, а «экал», как привык, и московская публика была в восторге.
В 1913 году вышло первое, а вскоре и второе издание книги «поэз» Северянина «Громокипящий кубок», снабженное теплым и даже восторженным предисловием Ф. К. Сологуба: «Люблю стихи Игоря Северянина. (...) Я люблю их за их легкое, улыбчивое вдохновенное происхождение. Люблю их потому, что они рождены в недрах дерзающей, пламенной волей упоенной души поэта». И далее в таком же духе. Вот тебе и «кирпич в сюртуке»! Домашние демиурги, творцы иных миров, нашли и поняли друг друга. В дальнейшем Ф. К. Сологуб взял Северянина с собой в поездку по России, имевшую большой успех, что подтвердил молодой Арсений Тарковский, слышавший это выступление.
По всем углам России звучали экзотические слова:

О лилия ликеров, – o Cr;me de Viol;tt!
Я выпил грёз фиалок фиалковый фиал...
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клёне в атласный интервал...

Почему-то поэт обожал сладкие ликеры, названия которых щедро рассыпаны по его стихам. Он был воистину творцом мифов. Почитать его, так он настоящий принц крови, а может, и монарх. У него, видите ли, принцессы в адъютантессах.

Моя дежурная адъютантесса
Принцесса Юния де Виантро
Вмолнилась в комнату быстрей экспресса
И зашептала мне, юнясь хитро.

К. И. Чуковский писал, что, снимая хибару у рябой Насти в Козьем Броде, Северянин именовал Настю «превосходительством», а хибару – не иначе, как «шалэ».
Все это не имело ничего общего с его реальной жизнью, с которой вскоре при забавных обстоятельствах ознакомились его коллеги. Однажды Николаю Ивановичу Кульбину, военному врачу, болельщику всех футуристов, пришла в голову идея призвать их к единению, отбросив приставки «эго-» и «кубо-», и выступать вместе. Группа Бурлюка и Маяковского под давлением неугомонного Кульбина согласилась на это предложение, и вскоре был задуман первый общий вечер.
Бенедикт Лившиц в своей блистательной книге «Полутораглазый стрелец» описывает, как они с Маяковским отправились за Северяниным: «Северянин жил на Средней Подьяческой в одном из домов, пользовавшихся нелестной славой. Чтобы попасть к нему, надо было пройти не то через прачечную, не то через кухню, в которой занимались стиркой несколько женщин. Одна из них, скрытая за облаками пара, довольно недружелюбно ответила на мой вопрос, дома ли Игорь Васильевич, – и приказала мальчику лет семи-восьми проводить «этих господ к папе».
Мы очутились в темной комнате с наглухо заколоченными окнами. Из угла выплыла фигура Северянина. Жестом шателена он предложил нам сесть на огромный, дребезжащий всеми пружинами диван.
Когда мои глаза немного освоились с полумраком, я принялся разглядывать окружающую нас обстановку. (...) Темнота, сырость, должно быть, от соседства с прачечной, и обилие сухих цветов вызывало представление о склепе. Нужна была поистине безудержная фантазия, чтоб, живя в такой промозглой трущобе, воображать себя владельцем воздушных «озерзамков» и «шалэ».
Вечер на Бестужевских женских курсах, где Маяковский, тогда еще совсем молодой, впервые почти сравнялся успехом с Северяниным, прошел с блеском. Вскоре после этого вся компания выпустила общий манифест под названием «Идите к черту!», в котором основательно нагрубила всем, в том числе выведшим Северянина в люди Брюсову и Сологубу. Потом все вместе отправились в турне по Крыму. Северянин умолял своих новых соратников не надевать желтых кофт и не размалевывать себе лиц.
На вечере в Симферополе все было в рамках благопристойности. Но когда новые друзья оказались в Керчи, мало подготовленной для восприятия какого бы то ни было футуризма, после одного полупроваленного вечера Маяковский махнул рукой и надел свою знаменитую «желтую кофту» (которая вообще-то была оранжевой в полоску), В. Каменский нарисовал себе на лбу самолет (неудивительно – он был и в самом деле одним из первых русских авиаторов), а Д. Д. Бурлюк – на щеке собаку (когда его спрашивали, что это значит, он отвечал: это знак поэтического чутья!). Все это обозлило Северянина, и он покинул своих временных товарищей. Больше они никогда вместе не выступали. В сердцах поэт написал «Поэзу истребления», начинавшуюся строфой:

Меня взорвало это «кубо»,
В котором все бездарно сплошь –
И я решительно и грубо
Ему свой стих точу, как нож.

А кончавшуюся:

Для ободрения ж народа,
Который впал в угрозный сплин,
Не Лермонтова – с парохода,
А бурлюков – на Сахалин.

Они – возможники событий,
Где символом всех прав – кастет...
Послушайте меня! поймите! –
Их от сегодня больше нет.

Бурлюк позже, в Америке, вспоминал эти стихи весело и без обиды.
Северянин вернулся в Петербург, где продолжал успешно выступать в самых разных аудиториях. Многих поражало его умение извлечь стихи из любого пустякового предмета.

Что это? Спичек коробок?
Лучинок из берез?
И ты их не заметить мог?
Ведь это ж грандиоз!

Бери же, чиркай и грози,
Восторжен, нагл и яр!
Ползет огонь на все стези:
В твоей руке – пожар!

Огонь! огонь, природоцап,
Высовывай язык!
Ликуй, холоп! Оцарься, раб!
Ничтожный, ты велик!

Это написано за несколько месяцев до войны. Скоро этот «природоцап» высунет гораздо более страшный язык.
Писатель Леонид Борисов рассказывает, что уже в конце 1914 года он не смог попасть на концерт Игоря Северянина. Утром ему пришла повестка, и вскоре он оказался в казарме 6-го запасного полка на Охте. Соседом его по нарам оказался человек с интеллигентным продолговатым лицом, и, почувствовав в нем родственную душу, Борисов пожаловался соседу: «А ведь я мог бы вчера слушать Игоря Северянина!»
– Я Игорь Северянин! – торжественно ответил сосед и тут же, обрадованный появлением слушателя, стал читать ему мало подходящие к обстановке казармы стихи:

Каретка куртизанки, в коричневую лошадь,
По хвойному откосу спускается на пляж.
Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, –
Блюстителем здоровья назначен юный паж.

Чтение было прервано грубым окликом дневального:
– Лотарев! Ты опять за свои куплеты. Отбой уже, спать пора.
На следующий день были стрельбы. Северянин охотился в юности и стрелять умел, поэтому почти все его пули попали в цель. Ротный командир был очень доволен:
– Молодец, вольноопределяющийся Лотарев! По уставу следовало бы ответить: «Рад стараться!», но странный солдат вдруг сказал: «Мерси, господин капитан!»
Так его и прозвали «вольноопределяющийся Мерси». К счастью, солдатчина поэта была недолгой: кто-то из высокопоставленных покровителей позаботился о нем. Вскоре он снова выступал и на эстраде, и в великосветских салонах. Но перед сильными мира сего не заискивал и в стихах их не щадил:

В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи
В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив,
Я улыбнулся натянуто, вспомнил сарказмно о порохе:
Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.

Каждая строчка – пощечина. Голос мой – сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые ваши сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!

Блесткая аудитория, блеском ты зло отуманена!
Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт!
Тусклые ваши сиятельства! Во времена Северянина
Следует знать, что за Пушкиным были и Блок и Бальмонт!

В 1918 году Северянин, как обычно, поехал отдыхать в Эстонию, в поселок Тойла. Но неожиданно немецкие войска отрезали Эстонию от России, а потом Эстония стала самостоятельным государством, здесь поэт и вынужден был остаться. Позже на вопрос, кем он себя считает, эмигрантом или беженцем, обычно отвечал: «Я ни то, ни другое. Я дачник».
В стихотворении, выразительно названном «По этапу», Северянин писал:

Прощайте, русские уловки.
Въезжаем в чуждую страну...
Бежать нельзя: вокруг винтовки.
Мир заключен, но мы в плену.

В Эстонии, гуляя по одному из парков, поэт услышал звонкий девичий голос, читавший с маленькой эстрады по-эстонски стихотворение Фридеберта Тугласа «Море». Вскоре эта девушка стала его женой. Ее звали Фелисса Михайловна Круут. Она делала для него подстрочники эстонских стихов: по-видимому, он язык как следует так и не освоил.
Поэзия в Эстонии была мало кому нужна. Период блистания для Игоря Северянина кончился. Иногда удавалось что-то издавать, но тиражи были маленькие.
Поэт полюбил эстонские прекрасные озера, часто они кормили его буквально: он ловил рыбу и продавал ее.
Вся опереточная мишура с него слетела. По свидетельству современников, он больше никогда не пел свои стихи, только читал. Иногда случались гастроли, даже во Франции, но его новая манера разочаровывала слушателей, и бурного успеха больше не было. Поэт вынужден был принимать материальную помощь от более процветавших на Западе русских. Много Северянину помогал С. В. Рахманинов. Недаром ему посвящено стихотворение «Все они говорят об одном»:

Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада
И что эта отрада – в любви...

И цветы монастырского луга
С лаской, свойственной только цветам,
Говорят, что одна есть заслуга:
Прикоснуться к любимым устам...

Монастырского леса озера,
Переполненные голубым,
Говорят: нет лазурнее взора,
Как у тех, кто влюблен и любим...

А окружающие люди вызывают у него такую инвективу:

Чем эти самые живут,
Что вот на паре ног проходят?
Пьют и едят, едят и пьют –
И в этом жизни смысл находят...

Надуть, нажиться, обокрасть,
Растлить, унизить, сделать больно...
Какая ж им иная страсть?
Ведь им и этого довольно!

И эти-то на паре ног,
Так называемые люди
Живут себе... И имя Блок
Для них, погрязших в мерзком блуде, –
Бессмысленный, нелепый слог...

Жить становится все тяжелее. Известно письмо Игоря Северянина болгарскому литератору Савве Чукалову: «Мы уже вторую неделю питаемся картофелем с крупной, кристалликами солью. Недавно в Таллинне был Ранчев (болгарский издатель. – В. Р.), купил пару моих книг и тем немножко поддержал меня.
Вокруг – звереющий буржуазный мир и убивающее душу равнодушие. К сожалению, новых книг не пишу – не для кого...»
Поэт все более тоскует о покинутой России и мечтает туда вернуться.
Жизнь рассудила иначе. Родина сама пришла к нему. В 1940 году Эстония вошла в состав СССР. В журнале «Красная новь» была опубликована подборка стихов поэта (№ 3, 1941) в совершенно советском духе.

Шестнадцатиреспубличный Союз,
Определивший все края вселенной,
Олимп воистину свободных муз,
Пою тебя душою вдохновенной!

В Музгизе должна была выйти его книга стихов «Медальоны» (сонеты о композиторах, поэтому в Музгизе).
Но... все перевернулось снова. Началась Великая Отечественная война, и Эстония опять оказалась оккупированной немцами. Книга «Медальоны» не вышла, да и в Музгиз попала фашистская бомба.
После войны Северянину, правда, поставили могильную плиту от Союза писателей, но потом забыли о нем прочно и надолго.
В маленьком поселке Тойла сестры покойной Фелиссы Михайловны долго сохраняли комнату Игоря Васильевича такой, какой она была при нем. В восьмидесятые годы интерес к поэту сильно оживился, домик посещали многие известные лица и оставляли в памятной книге записи. Приведу одну из таких записей, принадлежащую авторитетному и любимому большинством наших граждан человеку: «Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, – в первооткрывательстве. Он мне рассказал то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо засорен нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. И вот когда по воле различных обстоятельств мне это открылось, я понял, я почувствовал, что Игорь Северянин – мой поэт, поэт большой, яркий, обогативший нашу многострадальную поэзию; поэт, о котором еще предстоит говорить и у которого есть чему учиться».
Присоединимся к этим словам Булата Шалвовича Окуджавы и закончим наш рассказ сонетом самого Игоря Васильевича, который так и называется:

Игорь Северянин

Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая,
Стихов принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто.

Фокстрот, кинематограф и лото –
Вот, вот куда людская мчится стая!
А между тем душа его простая,
Как день весны. Но это знает кто?

Благословляя мир, презренье войнам
Он шлет в стихе, признания достойном,
Слегка скорбя, слегка подчас шутя.
Над всею первенствующей планетой...
Он в каждой песне, им от сердца спетой,
Иронизирующее дитя.

В 1997 году исполняется сто десять лет со дня рождения поэта. Помянем же его добрым словом!


Литература
1. Арго A.M. Звучит слово (очерки и воспоминания) М.: Дет. лит., 1966.
2. Борисов Л. Жестокий воспитатель. Л.: Сов. писатель, 1961.
3. Брюсов В.Я. Игорь Северянин // Собр. соч. в 2т. М.: ГИХЛ., 1955, т. 2.
4. Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. Пг.: Мысль, 1922.
5. Изюмов Е. Ближе к отчей земле // Нева, 1987, № 5
6. Каменский В. Путь энтузиаста. Пермское кн. издательство, 1968.
7. Катаева И. Свет безымянной звезды // Огонек, 1986, № 29.
8. Кривошеев Е. Нарва - Йыэсуу. Таллин. Ээсти Раамат, 1978.
9. Коробов Вл. Направо – море, налево – скалы / УЛит. Россия, № 20, 15 мая 1987 г.
10. Лившиц Бенедикт. Полутораглазый стрелец. Л.: Сов. писатель, 1989.
11. Мальгин Андрей. «И землю русскую целуя»: Страницы жизни короля поэтов // Неделя, 1987. № 12.
12. Мандельштам О.Э. Игорь Северянин. Громокипящий кубок (рецензия). В кн.: Слово и культура. М.: Сов. писатель, 1987.
13. Маяковский В.В. Поэзовечер Игоря Северянина. Собр. соч. в 13 т., М.: ГИХЛ, 1955, т. 1.
14. Рождественский Bс. Страницы жизни. М.-Л.: Сов. писатель, 1962.
15. Рушкис В. Я верю в жизнь России // Огонек, 1987, № 20 .
16. Северянин И. Громокипящий кубок. М.: Гриф, 1913.
17. Северянин И. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1975.
18. Северянин И. Стихотворения и поэмы. М.: Современник, 1990.
19. Селивановский А. В литературных боях. М.: Сов. писатель, 1959.
20. Урбан Адольф. Добрый ироник (к столетию И. Северянина) // Звезда, 1987, № 5.
21. Фармаков Арсений. Встречи с Игорем Северяниным // Звезда, 1969, № 3.
22. Филькина Е.Ю. Судьба поэта. Сборник «Встречи с прошлым». IV. М.: Сов. Россия, 1982.
23. Храброва Н. Роса оранжевого часа // Огонек, 1986, № 29.
24. Хургина И. Был избран королем // Юность, 1987, №4.
25. Шумаков Ю.Д. И. Северянин в Эстонии. Таллин, 1985, № 4.
26. Юшкин Ю. Поэт, глубоко переживавший жизнь // Лит. Россия, № 20, 15 мая 1987 г.