Николай Алексеевич Заболоцкий 1903 1958

«КАК МИР МЕНЯЕТСЯ! И КАК Я САМ МЕНЯЮСЬ»

Когда пишущий эти строки был еще первоклассником, он получил по подписке несколько номеров интересного детского журнала, называвшегося «Ёж».
И вот в этом журнале из номера в номер печаталось совершенно не детское произведение, а именно «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле. Оно захватило меня, и я с нетерпением ждал следующего номера «Ежа». А произведение было большое, и я наслаждался целый год. Тогда я не знал, что автором переложения «Гаргантюа» для детей был поэт Николай Заболоцкий. Мы не только в детстве не обращаем внимания на имена переводчиков. Сейчас-то автор данной статьи, сам много лет занимавшийся поэтическим переводом, знает, как много зависит от переводчика.
В этой книге все вставало перед глазами, ощущались краски, запахи, словом, эта работа была шедевром.
Впоследствии, конечно, я прочитал книгу Рабле, добросовестно и скучно переведенную Владимиром Пястом (другом А.А. Блока), а потом и искрометный перевод Н. Любимова, мастера высшего класса, но такого впечатления, как тогда, в детстве, больше не было.
В 1937 году в журнале «Пионер» тоже долгое время печатался «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели. И переводчиком был тот же Николай Алексеевич Заболоцкий. Многие строки этого шедевра грузинской поэзии хранятся в моей памяти, а ведь это было шестьдесят лет назад! Уже перед войной мне в руки попалась книга рапповского критика А. П. Селивановского, где несколько страниц было посвящено нещадно ругаемому поэту Заболоцкому, который объявлялся последователем Велимира Хлебникова, но Хлебников-де писал свои стихотворные утопии всерьез, а Заболоцкий использует приемы Хлебникова для издевательства над советской действительностью. Приведенные им цитаты поражали и запоминались.

Природа пела; лес, подняв лицо,
Пел вместе с лугом. Речка чистым телом
Звенела вся, как звонкое кольцо
На луге белом.
Трясли кузнечики сухими лапками,
Жуки стояли черными охапками –
Их голоса казалися сучками.
Блестя прозрачными очками,
По лугу шел прекрасный Соколов,
Играя на задумчивой гитаре.

Я тогда не знал, что в 1940 году Н.А. Заболоцкий находился в заключении, да, кстати, и А.П. Селивановский, ругавший его, там же, откуда никогда не вернулся.
Но статья злополучного рапповского критика заставила меня заинтересоваться поэтом Н. Заболоцким. Он все еще не ассоциировался у меня в сознании с создателем полюбившихся мне переводов - переложений Рабле и Руставели. Мне удалось достать тоненькую книжку стихов Заболоцкого «Вторая книга». Кое-что удалось разыскать по старым журналам.
Слава Богу, в 50-е годы стали многое из созданного поэтом публиковать, а после его безвременной кончины (14.Х.1958 г.) появились и его книги, и книги о нем.
Теперь мы знаем, что поэт родился 24 апреля (7 мая по новому стилю) 1903 года на ферме под Казанью, где работал агрономом его отец. Детство Николая Алексеевича прошло в деревне Сернур. Как он сам пишет: «Вдоволь наслушался я там соловьев, насмотрелся закатов и всей целомудренной прелести растительного мира».
Отсюда его тонкое ощущение природы, почти неведомое нам, выросшим в каменных джунглях городов. Учился он в Уржуме, маленьком городе, известном в основном как родина С.М. Кирова. Но там было удивительное реальное училище, обладающее прекрасными лабораториями, не всегда имевшимися в учебных заведениях крупных центров. Юноша увлекался естественными науками, что привело его позже к увлечению натурфилософией. Потом его настольной книгой стала «Диалектика природы» Ф. Энгельса. Его переписка с мало тогда кому известным К.Э. Циолковским оказала большое влияние на мировосприятие будущего поэта.
Отправившись после окончания реального училища для продолжения образования в Москву, он поступил одновременно на историко-филологический факультет 1-го Московского университета и на медицинский факультет 2-го Московского университета. Он не собирался становиться врачом, но медикам давали кое-какие пайки, а филологам – нет.
В голодной и холодной Москве бурлила духовная жизнь. Вечера Николай Алексеевич и его друг М. Касьянов, оставивший о поэте воспоминания, проводили в театрах, Политехническом музее, различных кафе поэтов, слушали выступления Маяковского, Есенина. Особенно поразила друзей постановка В.Э. Мейерхольдом «Зорь» Э. Верхарна, где по ходу действия актер вместо полагающегося монолога прочитал сводку о взятии Красной Армией Перекопа.
Но все это скоро кончилось, видимо, пайки перестали давать и медикам, так что надрываться не было смысла, и поэт вернулся в Уржум. Это было в марте 1921 года, но в августе того же года Заболоцкий поехал в Петроград и поступил в Педагогический институт имени Герцена.
Писал стихи, подражая то Маяковскому, то Есенину, то Блоку. Одно время всерьез увлекся наукой, но тяга к поэзии пересилила. Заболоцкий сблизился с группой поэтов, называвших себя «обэриутами».
Это слово, как разъясняют участники группы, расшифровывается как «Объединение реального искусства», хотя точной аббревиатуры не получается.
Заболоцкий был в этой группе крайним правым, наиболее близким к классической манере письма. Крайним левым из друзей был, пожалуй, Александр Введенский. Кроме них, обэриутами были Даниил Хармс, Константин Вагинов и другие. Близок к ним был Николай Олейников. Учителями своими в поэзии они считали Велимира Хлебникова и ленинградского «заумника» А. Туфанова, ныне всеми забытого, и боюсь, что поделом.
Первой книгой Н. Заболоцкого были «Столбцы». Название критики осуждали, как заумное, а между тем оно означало просто столбцы стихотворного текста. Настоящий художник тем и отличается от ненастоящего, что он видит мир не по трафарету, а собственными глазами.
В. Б. Шкловский, много занимавшийся проблемами формы в искусстве стиха и прозы, ввел в обиход термин «остраннение». Это значит, что художник видит мир «странно», по-своему. Это есть и у Толстого, где Лев Николаевич описывает театральное действие или церковную службу; это никакое не издевательство, просто художник самодостаточная личность, он ищет неожиданные ракурсы, неожиданные сочетания слов и образов.
В «Столбцах» поэт нашел свой голос. Многих поражали (и раздражали!) такие, например, стихи:

Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.

А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.

Одно четверостишие рифмованное, другое нет. У коня почему-то восемь ног... А почему, собственно? Однажды Давид Бурлюк нарисовал лошадь с двенадцатью ногами. Его спросили: «Давид Давидович, почему?» На что художник ответил: «Да потому, что она бежит!»
Так вот: то, что художник сделал в рисунке, поэт сделал в стихах. Конь бежит, мельканье ног создает впечатление, что их вдвое больше. Стихи и называются «Движение».
Плотскость изображения достигает удивительной силы в стихотворении «Рыбная лавка»:

И вот, забыв людей коварство,
Вступаем мы в иное царство.

Тут тело розовой севрюги,
Прекраснейшей из всех севрюг,

Висело, вытянувши руки,
Хвостом прицеплено на крюк.

Под ней кета пылала мясом,
Угри, подобные колбасам,

В копченой пышности и лени,
Дымились, подогнув колени,

И среди них, как желтый клык,
Сиял на блюде царь – балык.

Неправда ли, какая великолепная живопись словом! Теперь понятно, почему такой плотский Франсуа Рабле оказался сродни переведшему (переложившему) его поэту.
Многие поэты - искатели, новаторы - наивно считали, что их работа сродни революции (ведь и Маяковский считал так!).
Но революция предпочитала обычные примитивные стихи («без шестых чувств», как сказала Марина Цветаева применительно к несколько иному предмету).
И на Заболоцкого спустили стаю критиков, готовых порвать в клочья любого, на которого им покажут.
Книга «Столбцы» вышла в 1929 году. Друг поэта, Михаил Касьянов, в 1932 году поинтересовался, не вышли ли у Заболоцкого новые книги. Вот ответное письмо поэта от 10 ноября 1932 года.
«Дорогой Миша, рад, что отыскался твой след. Книжка «Столбцы» – единственная моя книжка стихов. Она вышла в 1929 году и разошлась в несколько дней как в Ленинграде, так и в Москве. Переизданий не было до сих пор, так как книжка вызвала в литературе порядочный скандал, и я был причислен к лику нечестивых. Если интересуешься этим делом – посмотри статью А. Селивановского «Система кошек» в журнале «На литературном посту».
«Система кошек» – это цитата из стихотворения Заболоцкого «Бродячие музыканты»:

Певец был строен и суров,
Он пел, трудясь, среди дворов,
Средь выгребных высоких ям
Трудился он, могуч и прям.
Вокруг него система кошек,
Система окон, ведер, дров
Висела, темный мир размножив
На царства узкие дворов.
Но что был двор? Он был трубою,
Он был тоннелем в те края,
Где был и я гоним судьбою,
Где пропадала жизнь моя.
Где сквозь мансардное окошко
При лунном свете, вся дрожа,
В глаза мои смотрела кошка,
Как дух седьмого этажа.

Такие стихи казались «неистовым ревнителям» (так называл рапповцев Ю. Либединский, сам в прошлом один из лидеров этой зловещей группы) какой-то зашифрованной насмешкой, чем-то чуждым и непонятным. Пройдут года, и те из них, кто выжил в передрягах 30-х – 40-х годов, признают, что зря топтали замечательного поэта. Признание к поэту пришло много лет спустя.

Все приходит, но позже, чем надо,
Кроме старости и беды.

Особое негодование критиков вызвала поэма Заболоцкого «Торжество земледелия». Это натурфилософская поэма, в которой приемы остраннения доведены до крайней степени. Критик А.К. Тарасенков, человек умный, понимающий и любящий поэзию, создатель уникального справочника «Русские поэты XX века», написал в «Красной нови» (1933, № 9) статью с издевательским названием «Похвала Заболоцкому». Все перечисленные выше достоинства критика не снимают с него огромной вины за ту доносительскую мерзость, которую он вылил на страницы «Красной нови». Статья большая, сейчас журналы за столь давнее время стали библиографической редкостью, но она перед нами. Процитируем ее кусок. Как говорил один из персонажей книги Солженицына «В круге первом»: «Страна должна знать своих подонков».
«Он притворился юродивым, инфантильным сказочником и разыграл перед нами хитрый и гнусный пасквиль на коллективизацию. Он представил величайшую в мире борьбу людей, как бессмысленное и вздорное времяпрепровождение. Он плясал, гаерствовал, высовывал язык, отпускал скабрезные шуточки там, где речь шла о деле, руководимом ее вождем, стальным большевиком со стальным именем. Зачем нужны были все эти продолговатые медведи, безумные ручейки и ослы, достигнувшие полного ума и поющие свободу в своем хлеву? Зачем нужна была имитация новаторства, на поверку оказывающаяся заплесневелой архаикой?
Давайте ответим на этот вопрос в стиле нашей действительности, в стиле беспощадного социалистического реализма.
Поэма «Торжество земледелия» – кулацкая поэма».
Я полагаю – достаточно. Стоит только удивиться, что «стальной большевик со стальным именем» дал поэту прожить на воле еще пять лет. Никакого пасквиля на коллективизацию поэма, конечно, из себя не представляла. Помнится, В. А. Каверин говорил (передаю по памяти): «Достаточно раскрыть Фауста Гете, чтобы понять, откуда это стремление взглянуть на мир глазами животных, растений и так далее». Писать тогда пасквиль на коллективизацию было бы просто самоубийством, и поэт не ставил себе такой задачи.
После подобных статей Н. А. Заболоцкий искренне пытался перестроиться, писать проще, чтобы избежать обвинений в двусмысленности и юродстве. Уже упомянутая «Вторая книга» дает нам нового Заболоцкого. Стихи этого периода ясны и классичны, однако голос поэта звучит в них с прежней, даже с новой силой. Он был живым человеком, а не роботом и не Лебедевым-Кумачом. Стихи продолжали не нравиться присяжным литературоведам, несмотря ни на что.
Даже такие:

Все, что было в душе, все как будто опять потерялось,
И лежал я в траве, и печалью и скукой томим,
И прекрасное тело цветка надо мной поднималось,
И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним.

И тогда я открыл свою книгу в большом переплете,
Где на первой странице растения виден чертеж,
И черна и мертва, протянулась от книги к природе
То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь.

И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье
И как будто пытался чужую премудрость понять.
Трепетало в листах непривычное мысли движенье,
То усилие воли, которое не передать.

И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась,
И запела печальная тварь славословье уму,
И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось
Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.

А стихотворение с невинным названием «Отдых» во «Второй книге» было напечатано с искажением. Сейчас мы знаем, что конец у него был совсем другой.

Все спокойно. Вечер с нами!
Лишь на улице глухой
Слышу: бьется под ногами
Заглушенный голос мой.

А в книге 1937 года последние две строки звучали так:

Над большими облаками
Всходит месяц молодой.

В этой же книге была напечатана «Горийская симфония». В ней не упоминается имя Сталина, но ясно, что поэт пытался на свой лад воспеть если не вождя, то хотя бы породивший его край.
Не помогло ему это, к сожалению. В 1938 году он был арестован, пережил тягчайшие испытания и оказался в Сибири. В издании 1993 года воспроизводится его «История моего заключения». Ее страшно читать. Впрочем, можно считать, что ему до какой-то степени повезло. Находившиеся вместе с ним Адриан Пиотровский, Валентин Стенич, Бенедикт Лившиц (если кому-нибудь эти имена ничего не говорят, смею их уверить, что это цвет русской интеллигенции, ученейшие и талантливейшие люди) не вернулись никогда.
Он работал на стройках, в конце лагерного срока стал чертежником. Пытался воспевать социалистический созидательный труд («Творцы дорог»).
Освободившись, стал работать над переводом «Слова о полку Игореве». К нему приехала жена, Екатерина Васильевна и дети, Никита и Наталья. Ему удается вернуться в Москву, но жил он там по чужим дачам. Наконец, получил квартиру в Москве. Стали печатать его переводы. Стихи, среди которых были такие шедевры, как «В этой роще березовой», отвергались редакциями журналов. В 1957 году вышла тоненькая книжка его стихотворений. Пресса обошла ее полным молчанием. Большая подборка стихов появилась в знаменитом альманахе «Тарусские страницы», в котором впервые были широко представлены М. Цветаева, Н. Коржавин.
Но это случилось в 1961 году, уже после смерти поэта. Голос Заболоцкого в последние годы его жизни приобрел новую силу и выразительность. Он отказался от эксцентричности своих ранних стихов, стал писать в чисто классической манере, не утратив при этом оригинальности. Когда-то Пастернак сказал: «Не ищите поэзию в небе, нагнитесь – поэзия в траве».
Такое Заболоцкий умел видеть, как никто. Можно извлечь высокую поэзию из такого предмета, как стирка белья? А вот у Заболоцкого есть стихи, которые так и называются. Не удержусь от того, чтобы привести их целиком.

В стороне от шоссейной дороги,
В городишке из хаток и лип,
Хорошо постоять на дороге
И послушать колодезный скрип.

Здесь, среди голубей и голубок,
Меж амбаров и мусорных куч,
Бьются по ветру тысячи юбок,
Шароваров, рубах и онуч.

Отдыхая от потного тела
Домотканой основой холста,
Здесь с монгольского ига висела
Этих русских одежд пестрота.

И виднелись на ней отпечатки
Человеческих выпуклых тел,
Повторяя в живом беспорядке,
Кто и как в них лежал и сидел.

Я сегодня в сообществе прачек,
Благодетельниц здешних мужей.
Эти люди не давят лежачих
И голодных не гонят взашей.

Натрудив вековые мозоли,
Побелевшие в мыльной воде,
Здесь не думают о хлебосолье,
Но зато не бросают в беде.

Благо тем, кто смятенную душу
Здесь омоет до самого дна,
Чтобы вновь из корыта на сушу
Афродитою вышла она!

Уж Заболоцкий-то насмотрелся на тех, кто «давит лежачих и голодных гонит взашей».
Конечно, при жизни его не могло быть опубликовано ни одно из стихотворений, так или иначе затрагивающих тему жизненных мытарств. Это позже стали известны и его великолепные трагические стихи «Где-то в поле возле Магадана» и другие.
За год до смерти он написал стихи «Это было давно», своего рода подстрочником к которым может служить его письмо к сыну Никите из Алтайского края от 6 июля 1944 года: «Я шел на работу один, мимо кладбища, задумался и мало замечал, что творится вокруг. Вдруг слышу – сзади кто-то меня окликает. Оглянулся, вижу: с кладбища ко мне идет какая-то старушка и зовет меня. Я подошел к ней. Протягивает мне пару бубликов и яичко вареное. «Не откажите, примите». Сначала я не понял, в чем дело, но потом сообразил: «Похоронила кого-нибудь». Она объяснила, что один сын у нее погиб на войне, второго похоронила здесь две недели назад, – и теперь осталась одна на свете. Я взял ее бублики, поклонился и пошел дальше.
Видишь, сколько горя у людей. И все-таки живут они и умеют даже другим помогать».
А стихи заканчиваются так:

Это было давно,
И теперь он, известный поэт,
Хоть не всеми любимый,
И понятый тоже не всеми, –
Как бы снова живет
Обаянием прожитых лет
В этой грустной своей
И непрожитой чистой поэме.
И седая крестьянка,
Как добрая старая мать,
Обнимает его...
И, бросая перо, в кабинете
Все он бродит один
И пытается сердцем понять
То, что могут понять
Только старые люди и дети.

Сам-то он был не слишком старым человеком, всего 54 лет. Но чашу страданий испил в полной мере.
Работоспособность его была невероятной. Переводил грузинских поэтов, сербский эпос. И писал стихи, конечно. Но относился к ним беспощадно. Многие шуточные стихи, блестяще написанные, не колеблясь, уничтожал.
По свидетельству Николая Корнеевича Чуковского, часто встречавшегося с Заболоцким, однажды поэт прочитал ему замечательные стихи о Боге, играющем на рояле.
«Я все позабыл, в памяти у меня осталось только, что строки были длинные, поющие, что старый сломанный рояль стоял где-то на чердаке, где было очень сухо и жарко, где пахло пылью, рассохшимся деревом, паутиной, и что Бог иногда по ночам спускался с небес на чердак, садился за этот рояль и играл. Он прочел это стихотворение и ушел, и мы не виделись несколько дней. При следующей встрече я попросил прочитать мне его еще раз.
– Его уже нет, – ответил он. – Я его выбросил».
Все просьбы Н.К. Чуковского ни к чему не привели. К сожалению, хотя после смерти поэта отыскалось многое, это стихотворение, по-видимому, безвозвратно погибло.
Сердце поэта в последние годы стало сдавать. 6 марта 1958 года он писал литератору А.К. Крутецкому: «Что с Вашим сердцем? Я тоже старый сердечник, так как здоровье моего сердца осталось в содовой грязи одного сибирского озера. Два с половиной года назад был инфаркт, теперь мучит грудная жаба. Но я и мое сердце – мы понимаем друг друга. Оно знает, что пощады ему от меня не будет, а я надеюсь, что его мужицкая порода потерпит еще некоторое время».
Жить ему оставалось немногим больше семи месяцев. 14 октября того же 1958 года после очередного инфаркта он нарушил предписание врачей и встал ночью побриться в ванной. Этого было достаточно.
Уместно будет завершить разговор о Заболоцком его стихами, которые называются «Завещание». Строки этого стихотворения, обращенного к потомкам, я прочитал на одной мраморной могильной плите на кладбище города Железноводска. Если стихи выбивают на мраморе, значит, они того стоят!

Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьет, печален и суров.

…
О, я недаром в этом мире жил!
И сладко мне стремиться из потемок,
Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок,
Доделал то, что я не довершил.


Литература
1. Воспоминания о Заболоцком. М.: Сов. писатель, 1984.
2. Грищинский К., Филиппов Г. Так они начинали: о студенческом журнале «Мысль» Н. Брауна и Н. Заболоцкого // Звезда, 1978, № 11.
3. «Душа обязана трудиться» (письма Н.А. Заболоцкого). Лит. обозрение, 1983, № 5.
4. Заболоцкий Никита. Из воспоминаний об отце и о нашей жизни // Вопросы литературы, 1976, № 5.
5. Заболоцкий Никита. Взаимоотношения человека и природы в поэзии Н.А. Заболоцкого // Вопросы литературы, 1984, № 2.
6. Заболоцкий Никита. К творческой биографии Н.А. Заболоцкого // Вопросы литературы, 1979, № 11.
7. Заболоцкий Н.А. Избранные произведения в двух томах. М.: Худож. лит., 1972.
8. Заболоцкий Н.А. Столбцы. Санкт-Петербург, Северо-Запад, 1993.
9. Корнилов В. Неужели некуда идти? // Лит. газета, 21.05.1997, № 20.
10. Македонов А. Николай Заболоцкий. Жизнь. Творчество. Метаморфозы. Л.: Сов. писатель, 1968.
11. Максимов Д. Николай Заболоцкий // Звезда, 1984, № 4.
12. Ростовцева И. Николай Заболоцкий. Литературный портрет. М:. Сов. Россия, 1976.
13. Тарасенков А. Похвала Заболоцкому // Красная новь, 1933, № 9.
14. Турков А. Николай Заболоцкий. М.: Худож. лит, 1966.
15. Филиппов Г. Вторая жизнь поэта // Нева, 1973, № 5.