Гражданка Абель - 5. История Эврара

Гражданин Эврар шел следом за ними; он уже порядком запыхался, а в лицо ему ударял холодный ветер, делавший его красным и обветренным. Такое ощущение, что весь Эврар состоял из одних плавных линий, хотя округлым его назвать было все-так сложно: большой рост, как-никак, придавал определенную выятнутость всему строению. Эвре был ужасным городишкой, и тот факт, что его название совпадало с фамилией почтенного юриста, не могло не заставлять его разочароваться во всем земном свете.
К сожалению, так было всегда. Еще когда он появился на свет, родители склонились над его колыбелью только для того, чтобы удостовериться в том, что с ним ничего плохого не произошло, просто некрасивый ребенок надсаживает рот, ничего необычного – зато, слава Богу, у нас есть Жером! Этот самый Жером был красивым близнецом, начиная чуть ли не с годовалового возраста – все линии тела соразмерны, никакой большой бочкообразной головы на хилых плечах, как у его младшего братца Симона. Он хорошо бегал, прыгал, дразил гусей и всегда мог от них скрыться, когда те направлялись к нелепо ковыляющему Эврару-младшему. Да, он страдал еще и плоскостопием и отчасти косолапостью, этот Эврар, но последнее он смог преодолеть – но не с собственной помощью, а путем знакомства с деревенским костоправом и местной знахаркой, его женой. Звали эту замечательную женщину, сколько помнил Эврар, Маэлис, и более прекрасного имени он не слышал в своей жизни. Сама она тоже была особенная: было ей уже за шестьдесят, а волосы по-прежнему оставались золотыми, зубы нисколько не потеряли своей крепости и белизны, а руками она и до сих пор могла бы похвастаться, если бы не странный узор из родинок на одном плече, плавно переходящий на локоть. Прозвища ее Эврар не помнил, но знал, что она является главой целого семейства ведьм, проживающих в Фижаке – весь тот клан женский, имена у них достаточно экзотичные, как будто их и в церкви никогда не крестили, и девочки в их семье должны быть готовы к тому, что сыновей у них никогда не родится, а мужья очень рано отправятся в Зеленую страну.
  Впрочем, он никогда не задумывался над такими странными материями – просто жил в свое удовольствие, пока ему позволяло здоровье. А жизнь для него заключалась в книгах – приходить рано в общественную библиотеку, уходить поздно, не позабыв, правда, дать молока обступающей его армии кошек, живущих в храме науки, и все это было для того, чтобы приготовиться к экзаменам в юридическую школу. Собственно говоря, Эврар не выбрал юриспруденцию, но она выбрала его, выковав из скромного и неуверенного юношу пламенного борца со всевозможными злоупотреблениями должностных чиновников, подсчитывателя чужих взяток и главы полудеревенской семьи, которая и состояла теперь только из трех человек – самоего Эврара, его одинокой, опустившейся после смерти мужа-мельника матери и старшего братца Жерома, хорошего, но беспутного вояки, стоявшего где-то в Париже со своим полком. Карьеры он особой сделать не мог, потому как был простолюдином, а таковыми даже крест Святого Людовика брезговал – да, храбр, да, смог бы накрутить ус самым залихватским образом, цедя цитатку за цитаткой из Вольтера, но войны, подобной помощи Североамериканским штатам, временно не предвиделось. Вот и скучал Жером в гарнизоне, транжиря добро свое и чужое, пока неожиданно не пришло ему известие, что в Париже началась… как его, термин еще какой-то астрономический… инволюция, ретроградность… ах нет, ретроградность – это что-то плохое… вот, революция! – и им необходимо прямо сейчас выдвигаться на защиту свободы монархии, или свободы и монархии, от разных там притеснителей и Австрийского дома.
Что такое эти притеснители, и каким образом Габсбурги участвовали во взятии отвратительной мрачной Бастилии, в которой пушек был кот наплакал, никто понятия не имел, однако Жером ранним утром собрался, причесался, попудрил голову с помощью небольшого изящного опрыскивателя с амурчиками на фаянсовой крышке и отправился на площадь с заряженным ружьем проорать Vive Henri Quatre или O, Richard, o, mon roi или что-то в этом роде в группе таких же отъявленных молодцов. Монархическая песенка застыла в воздухе. Королева, сама королева прошла мимо них в тот день в Тюильрийском саду. Они видели края ее белого платья через растущие тут и там маленькие деревья, могли ощущать запах ее духов и тепло ее дыхания, когда она благодарила их за оказанную ею службу с этим милым австрийским акцентом. А через некоторое время на каждом деревце красовалась красная ленточка, на каждом пудреном парике фригийский колпак, делавший войска его величества похожим на гномов, а не на сильфов, как они все привыкли. Любая мелочь, торгующая скобяными изделиями, могла зацепить тебя за полу кафтана, пожаловаться на то, что на тебе нет трехцветной кокарды или что вид у тебя больно аристократический. Ты должен был терпеть, сжав губы и пользуясь возможностью посещать все еще открытый королевский театр, где прямо со сцены вместо незначительных любовных проделок богов и пастушек тебе явялись сцены битв армии Брута с Цезарем, пляски хитрой субретки Сюзанны со своим Фигаро рядом с поверженным графом и нечто столь же мало пристойной. Новое ударяло в уши, действовало на нервы; Жером как-то раз попытался эти уши закрыть, да еще и в присутствии королевской особы – да и поплатился, потому что видели его не только царственные супруги, но и горлопаны в безрукавках и заплатами на плечах. Так он и очутился в тюрьме, чего, собственно, и следовало ожидать.
Письмо к брату одиноко лежало на прикроватном столике, переданное посыльным с несколько смущенной физиономией, в котором узнавался бывший офицер, когда Эврар-младший, Эврар-последыш, уже выезжал из своего маленького городка навстречу небывалым для него происшествиям, о которых книга гражданского права предусмотрительно умалчивала.