Смысловые грани. Глава 10

1. В этой главе мы вновь обратимся к размышлениям командира 10 корпуса 5й армии генерал лейтенанта Алексея Павловича Будберга в октябре и ноябре 1917 г. Его анализ экзистенциального кризиса российского общества не только отражает сословные предрассудки против восставших социальных низов, но и свидетельствует об эгономном разложении верхушки старого имперского социального порядка. Особенно важен тот факт,что Будберг верно улавливает связь между двумя изотропными рыночными парадигмами идентичности: низовой прагматономикой CID (которую он называет "шкурничеством") и эгономикой CFD социальных верхов (см. ниже описание разговора с Долгоруковым). Прагматономику можно представить себе как сжатую вниз(до центрального контекстного поля I) вдоль вертикальной центральной инструментальной субъект объектной оси FIH эгономику и наоборот эгономику как развернутую вверх прагматономику.

15 октября 1917 г.

До сих пор, несмотря на долгую тренировку в самых сложных и опасных положениях, не могу забыть тяжелых переживаний и впечатлений вчерашнего дня! нахальных, зверских рож передних рядов вчерашней толпы, уже предвкушавших истребление стоящего на их пути командира корпуса. В средних и задних рядах толпились обыкновенные серые и безразличные солдаты, бессознательное валящие за тем, кто сумеет бросить в их толщу подходящий к данному настроению лозунг который сегодня может быть архиреволюционный, а завтра архиреакционный, но оба могут быть приняты с одинаковым навалом и стремительностью. Но то, что вылезло вперед и больше всех галдело и визжало, это не скоро забудется, ибо в эти рожи и глаза воплотилась ненависть и жадность долголетнего и темного рабства, гарнированного наследственным пьянством, ядовитой желчью грызущих, но неудовлетворенных вожделений и жгучей ненавистью ко всему, что выше поставлено и лучше обставлено. Веками лежавшие и обросшие мхом камни сброшены со своих мест, и придавленные ими много лет гады и темные звери ожили; они не только ожили, но и поняли, что камни назад уже не вернутся и что настали новые времена, когда сила уже на стороне тех, кто был под этими камнями. Теперь они сами лезут на давно желанные верхи, давя и сокрушая все, что только мешает по их мнению или может помешать им дорваться до власти и денег, до баб и возможности в волюшку насладиться глумлением, издевательством и муками над тем, чего они до сих пор рабски боялись, перед чем униженно пресмыкались, чему так жадно завидовали и что так остро ненавидели.
Скверное осеннее время усугубляет ту скверность, которая гнетет душу и слизким комком ложится на сердце. Впереди никакого просвета, никакой надежды на спасение родины. Хотелось бы очень знать, что думают теперь все эти Львовы, Гучковы, Родзянки, Керенские и иже с ними; неужели они не поняли до сих пор, в какую пропасть они направили расшатанную колесницу российского государственного бытия и какими грозными и чреватыми последствиями все это грозить? Ведь теперь ни у кого не должно уже оставаться сомнений в том, какой характер приняла эта Революция и какие лозунги она выдвинула и крепить. [216]

Дедушка русской революции Чайковский вопит: «вы аппелируете к разуму, а ответь получаете шкурный...» Все это так; все это ужасно своей непреложной правдой; но за то также верно и также ужасно, что все вы революционеры и quasi народники абсолютно не знали своего народа; сами создали своего гомункулуса, сами облекли его в измышления собственной фантазии, опоэтизировали, разукрасили, преклонялись, восторгались... и ныне доехали до настоящего положения, которое в скором будущем сожрет и вас самих. Мозговики, утописты, фантазеры, вы в вашей борьбе с монархией в пику ей создали воображаемый русский народ, не понимая даже невозможности для него быть при его историческом прошлом тем, чем вы хотели его изобразить и чем он никогда в действительности не был да и быть не мог. Дедушка обижается, что ему отвечает шкура, а не разум; а где же взяться этому разуму, и как ему победить веления этой самой шкуры, ощущениями и потребностями которой народ только и жил; дедушка обижается, что народ живет, думает и чувствует только шкурой. Проглядел дедушка русскую действительность; не понял во время и не учел того, что русская жизнь не могла дать иных результатов и что негде было родиться настоящему разуму в кошмаре русской деревни. Господа экспериментаторы русских революционных эпох воображали русский народ по quasi народным романам и повестям, да по показаниям тех экземпляров русской интеллигенции, которая, опростившись по наружности, самоотверженно шла «в народ» и, потершись там, начинала воображать, что она тоже народ и в совершенстве знает народную душу, [217] и судила о народе по собственному принесенному извне внутреннему содержанию, распространяя его совершенно ошибочно на актив всего народа.Икс в формуле был подложный, а потому и выводы получились неверные, фальшивые. Только Меньшиков пророчески указал на грозное предостережете, данное замечательной книгой Родионова: «Наше преступление». Автора нарекли тогда черносотенцем, хулителем русской деревни и русского народа, ну, а теперь достаточно развившиеся экземпляры Родионовского зверинца вылезли на свободу и, ничем не сдерживаемые, показывают свой высокий класс. Пока их кое в чем сдерживают уцелевшие остатки плотин разрушенной государственности; но за то каким потоком он разольются потом, когда исчезнуть последние следы страха перед тюрьмой, полицией плетьми и прочими судебными неприятностями.

Кадеты, кадетоиды, октябристы и разномастные революционеры старых и мартовских формаций чуют приближение своего конца и верещат во всю, напоминая мусульман, пытающихся трещотками предотвратить затмение луны.
Рабы фраз, успевающие фигляры митингов, хлесткие авторы трескучих резолюций, но кастраты настоящего, живого дела, они пустили в ход все запасы и все виды своего обветшалого и бессильного уже оружия, гремят и разливаются истерическими выкликами на красивые, но никого уже не трогающие темы, и требуют того, что когда, то еще могло помочь, а теперь является только подливанием масла в огонь.
Товарищи большевики должны быть им бесконечно благодарны, ибо все эти вопли и резолюции дают большевикам самые яркие доказательства, чтобы пугать ими насторожившихся на фронте н в тылу массы призраками грядущей контрреволюции и угрозами возможности опять потерять то сладкое и жирное, к чему протянулись и до чего дорвались многие жадные руки.
Ведь, как ни пытаются маскировать все эти резолюции всякими сладкими демократическими и quasi революционными соусами, но из них, как из дырявого мешка во все стороны торчать давно знакомые и для масс острия, жала и скорпионы, неизменные спутники тоски по потерянным правам, преимуществам и привилегиям и по сдохшему или перешедшему в другие руки казенному воробью.

17 октября. За обедом у командарма пришлось сидеть опять рядом с командиром 1-го кавалерийского корпуса князем Долгоруковым, который опять начал распространяться на несомненно излюбленную им тему о том, что все его желания сводятся к тому, чтобы поскорей очутиться в Ницце подальше от здешней мерзости. Это было настолько цинично, что я очень невежливо спросил князя, что он наверно во время спас за границу все свои капиталы; ответ был самодовольно утвердительный. И таково большинство нашей так называемой аристократии, объедавшейся около Трона, обрызгивавшей его грязью своих темных дел; укрывавшейся часто под сенью Царской Порфиры от ответственности за разные гадости, и в минуту опасности так позорно покинувшей и предавшей своего Царя. Как подходят к ним бичующие слова Лермонтова: «Вы, жадною толпой стоящие у Трона...»

21 октября. Происходящая на съезде борьба является последней битвой эсеров, которые с самого начала революции без соперников царили во всех комитетах V армии и царили разумно, с большим здравым смыслом, но не особенно дальновидно и слишком по штатски; они долго мечтали править массами при помощи убеждений и красивых фраз и резолюций; в начале, пока все это было внове и пока массы еще сдерживались старыми привычками и врожденной боязнью власти, наши милые эсерики имели большой успех; теперь же их песенка спета; их время ушло; их средства потеряли всю силу, и выпущенные из за решеток революционные звери их неукоснительно скушают.
Все это неизбежно и крайне печально; руководители старого комитета Ходоров и Виленкин очень умные, очень нешаблонные люди, и в пределах им доступного много сделали хорошего и немало задержали разложение армии; но у них не хватило размаха зорко разобраться в грядущем и во время настоять, не боясь никаких попреков, перед старшим командованием и самим Керенским о принятии самых исключительных мер, способных остановить начавшееся с марта разложение армии. В этом отношении они оказались людьми слишком мелкого калибра и слишком недостаточного дерзания; они плыли по течению, пока оно было для них благоприятно; ловко спаслись от многих подводных камней, но прозевали, когда течение примчало их к водопаду, которому видимо суждено их поглотить. У них, скованных партийными наглазниками не хватило мужества во время потребовать (и настоять на своем требовании) восстановления дисциплины, понимая, что это еще очень далеко от реакции; они не сумели прозреть необходимость добиться уменьшения состава армии и очистки ее от шкурного и опасного для порядка и духа войск элемента; у них не нашлось прозорливости понять всю гибельность и безнадежность июльского наступления и, не боясь никаких упреков, властно потребовать его отмены.
Близость V армии к Петрограду придавала деятельности нашего армейского комитета исключительно важное значение; в тле комитет сыграл огромную роль в деле ликвидации первого большевистского выступления и создал такую обстановку, которая давала все возможности подобрать упущенные в марте государственные вожжи, все сорвала никчемность и актерская ходульность товарища Керенского, у комитета же не хватило размаха подняться до высоты положения и, презрев все упреки в реакционности, настоять тогда на осуществлении тех мер, который так властно требовались обстановкой.

Но во всяком случае нам строевым начальникам было возможно работать при этом комитете, который очень тактично не вмешивался не в свои дела и во многом нам помогал; стоявшие во главе его эсеры очень скоро свернули в разумную правую сторону и охотно шли на то, от чего шарахалось в сторону даже Царское правительство. [225]

Когда подбираешь все последние сведения, то грезится, что на нас надвигается настоящая черная Пугачевщина, усугубленная всем ядом хулиганщины 20 века, а когда к ней присоединится неизбежный при общем развале голод, то на Руси получится ужас, которого, вероятно, еще не видала старушка-земля, ибо все ранее бывшее не было сдобрено так обильно усовершенствованными ядами и вытяжками современной цивилизации, придающими особую гнусность и свирепость всякому насилию, ныне чинимому. [240]Дикари, грубые язычники, гунны и средневековые ландскнехты, сподвижники Пугачева и Стеньки Разина, кровожадные садисты разных времен должны найти себе достойных и далеко превосходящих их последователей в лице тех хулиганских орд, что нависли над Poccией.

2. О становлении прагматономной субьектности у российских рабочих начала 20 века можно прочитать в моем анализе повести Вересаева Два конца в книге Числа и идентичность (гл. 20 и сл.). Немало интересного на эту тему можно найти и в воспоминаниях рабочего большевика Семена Ивановича Канатчикова, о которых речь еще впереди. О связи ненавидевших рынок большевиков с горизонтальной рыночной стихией (через прагматономику)можно найти ряд замечаний в том же дневнике Будберга и в получившей одобрение Ленина статье Горького Заметки о мещанстве (1905).По сути дела именно эта изотропность прагматономики и эгономики в конечном счете сыграла роковую роль в судьбе советского социального эксперимента: с течением времени революционная прагматономика, развернувшись вверх, вполне закономерно превратилась в номенклатурную эгономику, тем самым подготовив социальное перерождение и развал советского социализма.

3. Ниже я привожу ключевой отрывок из вышеупомянутой статьи Горького, где писатель противопоставляет друг другу два различных типа эгономного и прагматономного/мерономного (в терминах контестного анализа) индивидуализма.

"В древности еврейский мудрец Гиллель дал человеку удивительно простую и ясную формулу индивидуального и социального поведения.

"Если я не за себя,-сказал он,-то кто же за меня? Но если я только за себя-зачем я?"

Мещанин охотно принимает первую половину формулы и не может вместить другой.

Есть два типа индивидуализма: индивидуализм мещанский и героический.

Первый ставит "я" в центре мира-нечто удивительно противное, напыщенное и нищенское. Подумайте, как это красиво-в центре мира стоит жирный человечек с брюшком, любитель устриц, женщин, хороших стихов, сигар, музыки, человек, поглощающий все блага жизни как бездонный мешок. Всегда несытый, всегда трусливый, он способен возвести свою зубную боль на степень мирового события, "я" для этого паразита все!

Второй говорит: "Мир во мне; я все вмещаю в душе моей, все ужасы и недоумения, всю боль и радость жизни, всю пестроту и хаос ее радужной игры. Мир это народ. Человек-клетка моего организма. Если его бьют-мне больно, если его оскорбляют-я в гневе, я хочу мести. Я не могу допустить примирения между поработителем и порабощенным. Противоречия жизни должны быть свободно развиты до конца, дабы из трения их вспыхнула истинная свобода и красота, животворящая как солнце. Великое, неисчерпаемое горе мира, погрязшего во лжи, во тьме, в насилии, обмане,- мое личное горе. Я есть человек, нет ничего, кроме меня". Это миропонимание, утонченное и развитое до красоты и глубины, которой мы себе представить не можем, вероятно и будет миропониманием рабочего, истинного и единственно законного хозяина жизни, ибо строит ее он. (Горький, Собрание сочинений, т. 23, стр. 355 М. ГИХЛ 1953).

4. Как мы видим здесь Горький, сознательно или полусознательно переосмысливает мистический синергетизм и панентеизм ("Все в Боге"!)позднего средневековья и Возрождения в его атеистический, человекобожный эквивалент. Характерно, что он завершает этот отрывок атеистическим подражанием монотеистической вероисповедной формуле "Я Господь и нет иного, кроме Меня". Центральность и вездеприсутствие Бога он хочет заменить центральностью и вездеприсутствием человека.

5. В то же время Горький хорошо понимает, что пассивный, потребительски настроенный и равнодушный ко всему, кроме раздутого собственного "я" мещанский прожигатель жизни не годится на такую ответственную роль. Он надеется, что рабочий с его постоянным трудом и потенциальной способностью к самопожертвованию и сочувствию к другим окажется более достойным кандидатом в человекобоги.Будберг не разделял этих иллюзий и упрекал русских левых народников и марксистов в том, что они выдумали себе народ, которого на самом деле не было (см.выше), а реальный народ, развращенный коррумпированной властью, пьянством, хулиганством и рыночной культурой массового потребления, дорвавшись до власти, устроит в России "царство зверя", расправившись со всеми достижениями цивилизации. Утопия Горького и антиутопия Будберга тесно связаны между собой.

6. Теперь сто лет спустя мы можем сказать, что основное русло исторического процесса проходило где то между этими двумя крайностями. Восстание масс против российских верхов и продолжения войны вовсе не исчерпывалось шкурничеством и действительно (как правильно заметил Михаил Гершензон в письме Бердяеву осенью 1917 г. см. главу 10) включало борьбу против социального неравенства и против векового унижения за человеческое достоинство (не столько индивидуальное, сколько коллективное), не Шариковы и не Швондеры победили белых в Гражданской войне. Вместе с тем односторонность революционного мировоззрения (сведение отдельного к общему) и отсутствие диалогического опосредованная между абстрактным и конкретным, общим и отдельным (в чем например упрекал большевиков восставший против чудовищного приказа о расказачивании один из создателей Первой Конной армии кубанский казак Иван Сорокин, для которого белые тем не менее продолжали оставаться воплощением социальной несправедливости) привело к тому, что революционная горизонтализация общества проходила крайне негативно, сопровождалась массовыми жертвами, а созданный в ходе революции социальный строй оказался внутренне противоречивым, насильственным, авторитарно иерархическим и сравнительно недолговечным. 


Примечания.

Дневник Будберга цитируется по изданию: 7 октября 1917 г. - 4 апреля 1918 г.: Архив русской революции в 18 тт. - М.: Терра, 1991 [По изданию: Гессен И.В. Архив русской революции в 18 тт. - Берлин, 1921-22.) ] (том 12); 29 апреля - 3 августа 1919 г.: Будберг А. Дневник белогвардейца. - Мн.: Харвест, М.: АСТ, 2001; 3 августа- 31 октября 1919 г. Архив русской революции в 18 тт. - М.: Терра, 1991 (том 15)