Семейный ужин

-  Ты же раньше мечтал, так сказать, о поэзии? – я был уверен, что густой голос папы очарует Сонечку, непонятливую мою кокетку. Она рассмеялась, пожала плечами и, не переставая флиртовать и со мной,  и с отцом, посмотрела на меня с любопытством.

Я покраснел, отхлебнул чаю и потянулся за красивым фруктовым пирожным, которое появилось на одичавшем отцовском столе стараниями Сонечки. Она не могла прийти знакомиться с пустыми руками и набрала всякой вкуснятины, к которой папа, я думал, не прикоснется. 

- А что покраснел-то? Помню, вечно строчил что-то у себя в комнате. Ни от мира сего был, так говорю? – отец пропустил стопку и закусил колбасой – и тут Сонечка угадала, колбасу папка любит.

- Ты, значит, поэт? А мне ничего не рассказывал, - Соня надула губки и уставилась на меня своим вопрошающе-заботливым взглядом, как будто только что узнала что я болен чем-то ужасным и мне нужна ее помощь. Мне хотелось выйти и оставить их наедине с моими секретами.

Папка задержал голодный взгляд на Сонечкиной груди, с удовольствием кивнул и сквозь колбасу и водку зажевал разоблачающие слова, которые одно за другим плюхались в Сонечкино декольте:

- Это он сейчас такой, родная моя. Вон он, какой, значит. Сидит себе, в белой рубашке. Тьфу-ты! Как это сейчас говорят, офисный планктон? А был такой, значит, затюканный, и веришь, родная, что-то все писал такое, - папа аж привстал, наклонился к Сонечке и громко, будто спрашивая втайне от меня, проголосил ей в ушко:  - А у него, это самое, слушай, хотя бы работает?

Я смотрел в его бледные голубые глаза. Его лицо всегда напоминало мне лицо русского богатыря – широкое, простое, с добрыми акварельными глазами. Он готовил меня к школьным урокам математики, на которых я, пригнувшись к парте, варганил на последних страницах тетрадей претенциозные стишки и мнил себя отверженным героем всяких литературных сказок. На уроках литературы я убедительно, под раскрытые рты озабоченных одноклассников, спортсменов и математиков-физиков, и подбадриваемый восхищенными ахами тургеневских серых мышей, рассказывал доверчивой женщине в лупах про драматические переживания взрослых дядь и теть. Учительница с удивлением кивала, а, когда урок заканчивался, провожала меня сочувственным взглядом. Я исчезал у стенок школьных коридоров, радовался своему одиночеству и тому, что впереди целых три урока, а, значит, домой еще не скоро.

Дома меня ждала мама. Она молча открывала дверь, и я чувствовал себя вернувшейся с прогулки собакой. Иногда в этот момент она говорила по телефону, и баритоны и басы из серой трубки насмехались надо мной и папой. Папа приходил поздно. Он интересовался моими делами, я раздражался и отделывался парой слов, и он подолгу пытливо смотрел на меня за ужином.  Уже было поздно, я уходил к себе в комнату, и они начинали ругаться, а, когда я уже спал, отец вваливался ко мне, включал свет и будил меня размашистым похлопыванием по закутанному туловищу. Вначале я жмурился, всматривался в его грубое лицо, и мне хотелось выключить свет и закрыть глаза. Но он начинал говорить. Он рассказывал про свою работу и друзей, анекдоты про женщин и попутно ругал мать. Я слушал внимательно, кивал и хихикал в такт его громогласному, заразительному смеху. Чем старше я становился, тем больше ждал этих ночных посиделок, и очень огорчался, когда отец не приходил.

В один из таких ночных визитов он неожиданно спросил, кем я хочу стать. Я пробормотал, что не знаю, и он в ответ покровительственно похлопал меня по плечу и перечислил несколько простых и честных занятий. Когда он вышел, я завернулся в  одеяло и пообещал себе, что точно не стану кем-то из тех, кем посоветовал стать папа. Потом я долго думал, почему он про это спросил. Ведь мне казалось, он знает, кем я хочу стать. Рывком я скинул одеяло и включил свет. Через минуту я, сгорбленный и худой, что-то карябал в тетрадке почти исчезнувшим, сточенным карандашом. Я не думал, что этой ночью он еще вернется. Но, видно, на него что-то нашло.

Вначале его дыхание прожгло мне плечо. Пахло жареной картошкой с луком и водкой. Я не оборачивался, и тогда он протянул руку и взял эту обычную, дешевую тетрадку и начал театрально зачитывать подростковые каракули. Из-за стенки нас обоих проклинала мать. Соседи стучали по трубами и просили чтобы мы все, с пятого этажа, сдохли, но отец только подошел ближе к батарее и нагнулся чуть вниз, чтобы соседям было слышно, какой у него сын. Я плакал и пытался вырвать свою тетрадку, но он задирал свою большую потную руку высоко вверх. Когда ему наскучило, он замолчал и швырнул тетрадку мне в лицо. Я стоял посередине комнаты, порванная тетрадь лежала у ног, а он, нащупывая то стены, то дверную ручку, выползал из комнаты. И я остался один разглядывать уродливые сальные пятна на светлых обоях. Яркий искусственный свет делал их еще уродливее.

Через несколько лет мать его бросила. Он запил и перестал меня замечать. Я тогда учился в университете, и почти что единственное чувство, которое я испытывал к нему, это раздражение, которое, как сильная изжога, обжигало мне грудную клетку каждый раз, когда я возвращался домой и видел его, немощного и никудышного в свои пятьдесят. Он лежал на полу в гостиной с газетой и бутылкой, в старых спортивных штанах, которые  были ему велики на два размера. Я видел его из прихожей, в открытую дверь, но даже не здоровался и старался как можно быстрее прошмыгнуть к себе. В учебе я был посредственностью и скоро начал работать. Тогда отец про это прознал и стал тянуть деньги, и я что-то отстегивал, только чтобы пореже слышать его пропитой, трухлявый голос, которым он, иногда задыхаясь от кашля, обрисовывал мне очередную насущную необходимость. Кашель отца меня огорчал, но не настолько, чтобы всерьез думать о его здоровье. Куда больше меня заботили мои собственные дела. Мне было двадцать два.

Университет менял меня до неузнаваемости. На первом курсе я вертел головой из стороны в сторону без остановки. Меня отравлял образ жизни богатых и красивых студентов, которые сновали перед глазами – шумные и радостные. Вначале я всего боялся и то и дело краснел при виде кого-нибудь уверенно вышагивающего или громко разговаривающего с друзьями. У меня чудом появились приятели, которые пару раз кидали на меня, вечно мнущегося тихоню, будто бы приглашающие взгляды, и мне показалось, что и у меня есть шанс. Тогда я принял свое умиляющее детское личико за недостаток, а вместе с ним и свою мечтательность, и трогательность, за которые, как мне позже стало понятно, я получал в школе пятерки по литературе. Под одобрительные комментарии своих старших товарищей, которые были младше меня, я начал борьбу против всего, что вдруг показалось мне в самом себе отвратительным. Для того чтобы сменить гардероб и гулять с девочками мне пришлось заработать свои первые деньги, но о том, нравится ли мне работа, я ничего не думал. По пути домой я рассматривал свои новые ботинки и переписывался. Все говорили, что я здорово изменился и что новая прическа мне очень идет, хотя и смотрится неожиданно.

После университета все было обычно. Я работал и встречался с друзьями. Утром, по пути на работу, сонный и бледный, я все-таки умудрялся сидеть в интернете и приходил в экстаз от сообщения какой-нибудь неожиданно для меня ответившей девушки с сайта знакомств. Одной из таких была Сонечка.

Она, в общем-то, ничего про меня не знала. При первой встрече она мне показалась той самой, потому что у нее были пухлые губы и одна модно и вызывающе одевалась. На получку я пригласил ее в дорогой ресторан, и она с достойной, не вызывающей вопросов, осведомленностью, переводила сосредоточенный голодный взгляд с одного непонятного блюда на другое. Кухня так и осталась непонятой, я потратил много денег, и мы поцеловались.

В тот вечер я смотрел на нее, нафуфыренную простушку в декольте, широко открытыми глазками разглядывающую моего пьяного старика, который повторил свой вопрос. Потом она рассмеялась, и я понял, что она почему-то думает, что после этой встречи мы с отцом будем обстоятельно, по-мужски ее обсуждать и что вообще все серьезно. И как не было этих лет, я сдерживал себя, чтобы не вскочить и не потрясти эту ряженную куклу и этого глупого деспота, которого я все-таки любил. Потом я бы кинулся к себе в комнату и принялся за свои бесталанные стишки, которые давно бросил.

Но я просто встал из-за стола и ушел в ванную. Ванная комната, конечно, рядом, с кухней, и мне оставалось только повернуть кран, чтобы отогреть потные, холодные руки и заглушить шумом воды его новые шутки и ее робкий, деланный смех.