Герои спят вечным сном 47

Начало:
http://www.proza.ru/2017/01/26/680
Предыдущее:
http://www.proza.ru/2017/10/23/2118

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
ПО ЛЕЗВИЮ

«Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла». Евангелие от Иоанна.

Вагон уютно скрипит, колёса каждым стуком отбрасывают в прошлое одиннадцать метров чужой земли, занавеска смягчает блеск молний. Там, за двойными стёклами, беснуется ветер, дрожат, ломаясь под взглядом, нити дождя. Здесь же! Тихим теплом полон вытянутый мирок, качается, разрешая особо шустрым проникать сквозь себя вдоль и снова вдоль.

Пассажирский поезд. Подумать только: шаг на подножку, и прочь война, будь благословен запах кофе, чистая постель, зеркала. Но странные какие-то отпускники: несмотря на успех кампании, радость отсутствует: до места, и «брёвнами» лежат. Попробовал один за перегородкой проявить инициативу в общедоступной речи, - заткнись! – Приказали сверху, восстановив статус-кво.

Лампрехт – не исключение: сразу уснул. Взрыв бензохранилища – великий мотиватор дежурством без смен приблизил к «народным массам».
-Спускайтесь, ассистенсарст. * Опухните с голоду. – Произнёс некто над самым ухом. – Вот возможность перекусить.

- Уже Варшава? – Бормотнул Лампрехт. - Недолго едем!
- Хорошо ехали, я бы сказал. Шестой час стоим.

Удалось кое-как разлепить веки. В пяти сантиметрах лицо и пагоны унтерштурмфюрера.
– Мне нужен Франкфурт, - * объяснил он, - поэтому придётся выйти, продолжив путешествие на скотовозе, хотя туалет в виде дыры среди вагона совсем не улыбается.

- О, конечно! - спрыгнул Лампрехт двумя ногами в один сапог. – Улыбка нужника – первая необходимость. Где мы?
- Гниоздово; Смоленск. Кратчайший путь на Варшаву начинается здесь, и не факт, что он – кратчайший.

Этот поезд куда?
Эсэсовец пожал плечами. – Вержболов, * кажется, Эйдкунен. Других нет даже обратно, всем красный. Проводник обещал предупредить, если нечто откроется.
- Кенигсберг и далее. – Отозвался велевший заткнуться голос.

Лампрехт озадачился. Кружной путь: успеть бы, только мысль о дыре в полу огорчила. К тому же с запада очевиден затор: придётся скучать под дождём в ожидании эшелона. Поедем северней. То на то и выйдет.

- Гниоздово, - повторил эсэсман, отставив звякнувший ложечкой стакан. – Отвратительное слово, замечательное время, а люди – лишь двух сортов: «мерзавцы» и «страусы».

- Вот как! – обрадовался Лампрехт повороту беседы (разбудит, по крайней мере). - Следует определиться. Страусы, говорите! Впервые слышу. Не задумывался. А вы кто?

- Мерзавец, разумеется. Так честнее.
- Почему?
- Уверен в правильности поступков.

- «Страус» тоже уверен. - Лампрехт провёл ладонью по глазам, отирая морок.
- Не согласны, - удивился унтерштурмфюрер, - или примитивна классификация?
- Её в вашей теории нет.
- То есть, как?

- Очень просто. Я проснулся. Изображаю схему. Смотрите. «Страус» - понятно: суёт голову в песок, не желает видеть и соотносить лично с собой некие поступки. «Мерзавец» (по-вашему) – человек, способный на поступок помимо общепринятых условностей. Мне кажется, это – одно и то же. Оба выдумали себе правила, разные, конечно. Оба их выполняют без оглядки на третий набор правил, именуемый у одного так, у другого эдак. Следовательно, для третьего набора, коим является вселенская совокупность событий и последствий, они оба «мерзавцы» и оба «страусы». Впрочем, «мерзавец» в вашей интерпретации действительно честней, и свобода действий у него больше: в любую минуту может нечто переосмыслить или добавить, от чего-то отказаться. «Страусу» же… Смотрите! Поехали!

Доморощенный «рубрикатор» * схватил вещмешок, бросился к выходу, спрыгнул. Мелькнула за окном физиономия, умчалась в конец вагона и дальше.

Лампрехт пошёл следом. Нужная дверь оказалась запертой. Стал ожиданием. Разглядывать хотелось почему-то не график движения на стене, а свои руки. Не последняя возможность свернуть; будут ещё перекрёстки железных дорог, только будто бы сквозь воду всплыло название «Данциг».

- Ложитесь, доктор, - сказал танкист с параллельной полки. – В нашем деле главное – выспаться. «Ратш-бум» * хлеб с колбасой забыл. Хотите, подам.
- Хочу. За что его так?

- Знаете ли, сел в Елец, периодически «взрывается», и многим пришлось смирять желание отстрела «гильзы» на полном ходу. Вы же одарены – психов уговаривать!

- Восхитительный порыв! – Хлопнул ладонью подушку Лампрехт. – Как вам видится: скинуть с поезда «вояку» - поступок «мерзавца» или «страуса»?

- О, да. – Танкист подвинул занавеску, обнажив «плачущее» стекло. - «Третий набор», Слава ему, избавил от необходимости выполнять.

- Что значит Ратш-бум»?
- Пушка, почти ручная: шевельнись, и - прилетело. А ведь не было их зимой! Пакость, для нас, по крайней мере. Я две машины потерял. Впрочем, вам должно быть без разницы, от чего пользовать?

- Ожогов не люблю. Лампрехт повернулся на живот. - Бьёшься, выхаживаешь, вроде бы всё, и вдруг – умер. А ещё местное изобретение – трёхгранный штык закручен туда и обратно. Хирурги мечтают ампутировать «умельцу» всё подряд.

- Действительно, дрянь! – Потянулся танкист за куском колбасы. - Хотя глупая затея: туда - с поворотом; обратно - пока выдернешь, сто раз убьют.

- «Нишево!» - Говорят русские. Для устрашения вполне годится, и повод есть – гестапо ругать, чтоб не лезли к нам, а своим делом занимались.

- Тоже лезут?
- Конечно. Как минимум, один – «вдохновенный творец». Пытается крышей вниз строить госпиталь.

- Зачем? Чтоб коновалы их лечили!
- Известное дело, - «страусятина», хоть «мерзостью» прикидывается.

- Да, Господин доктор! Все хотят прослыть чем-нибудь. На так называемых «тёплых» местах, я заметил, тоже не восторг? Откуда раненые? Кто вас «укатал»?

- Большая клиника. Сложные случаи. Везут одинаково со всех сторон, и это – пусть бы. «Отвешивает» сверх меры «неправильная» война. У них «страусов» нет, лишь «мерзавцы», причём, с полной уверенностью в успехе. Вот! Видите! Ровно та работа! Мы первые, кого пропустили.

За окном иллюстрация: вдоль насыпи на обожжённом склоне красуются сложенные в гармошку вагоны, зияют чрева цистерн. Разбросаны убитые. Суетятся санитары с носилками. При взгляде туда говорить не о чем. Снова тихо. Снова спать.

Долгий путь впереди, за  окнами опрокинутый в несчастье край, мешанина кругом: беда пополам с угаром страстей. Наконец – доехали: Wolne Miasto Gdansk! * Свободу бы ему!

Портовый город, немецкий изначально, отмечен клеймом умеющей продаться всем подряд псевдонации, удел вельмож которой – хлев, отличительная черта – подлость, корона и герб - патологическое презрение к своему народу.

И через сотни лет, и через тысячи - та же спесь и тот же трусливый драп от малейшей опасности, а традиция сажать себе на шею гнусных идиотов – это польский национальный вид спорта.

При таких достоинствах Европе было бы хорошо, если бы вся Польша вместе с раболепной элитой и гонором черни переехала куда-нибудь в Канаду или Мексику, однако – увы! Подобный нарыв неистребим.

Вот она! Вопреки Третьему Рейху, сочится из деревьев, выдавливается меж плит. Глядишь на торговок с фигами под корзиной, вечно виноватых детей, утешенных бронью вислозадых регулировщиков, и хлещет по щекам чувство брезгливости не к каждой, отдельно взятой особи, но к явлению пануваньня.

Люди живут здесь в ожидании пинка, привыкли без Ратш-бумов прижимать и отхлопывать! Даже запах настораживает – не угольный, но кисловато-пивной.

С вокзала – пешком. Цель понятна, адрес известен. Мюллер просил отправить письмо откуда-нибудь поближе, чтоб скорей получили. Раз уж так сложилось, сам передаст.

Вот. Добрался. Кажется, картинку некогда видел: зелёная решётка, контуры коней над воротами, крохотный садик, девушка подстригает кусты акации возле ограды, пользуясь междождьем, укладывает ветки в костёр.

- Добрый день, - слышит она вместо стандартного «Хайль Гитлер». Удивлённо оборачивается. – Я – Максимилиан Лампрехт, а вы – Анна. Здесь ещё живут Лилиан, Карин, Амалия. Мне хотелось бы убедиться, что с вами всё в порядке.

В порядке ли? Получив почту, Мюллер, невышибаемый Мюллер сделался решёточного цвета. Ничего не сказал, пожелав только ускорить доставку письма. И девушка смущена.- Идёмте, - говорит, - мама не вполне здорова. Остальное, кажется, без бед.

Здесь тоже будто бы доводилось бывать: гостиная в два окна, персидский ковёр, бежевые кресла. В камине огонь. Амалия с каким-то господином, доброжелательно глядящим. Возможно, это врач. Следует - сразу в лоб, иначе, запретит беспокоить, и всё.

Милая! Понятно, как отсюда сочетается - там, почему двое – одно. Долго Лампрехт ехал, долго думал. Война, «раздев» этикет, отбросила условности. Они в том же положении, с той же надеждой.
- Простите за вторжение, Фрау Мюллер. – Лампрехт берёт стул, садится напротив, положив перед глазами часы. – У меня мало времени, поэтому позвольте без преамбул.

Утвердительный кивок. Время и для них спрессовалось. Надо спешить, надо. Анна закрыла дверь, вытолкав вислоухую собаку, пристроилась на диванный валик. Усилием воли отодвинула Амалия заботу, смотрит просто, доверчиво, готова слушать.

- Полтора года назад, - волнуясь и сбиваясь, начал Лампрехт, - из семьи ушёл отец, - «потому что полюбил другую женщину», - так он сказал. Что это - полюбить! Я вижу, вы понимаете. Неужели следует отречься от обещания пред алтарём, разрушить построенное, счесть негодным всё, чему учил сына? Если он прав, то виновата любовь? Как после этого жить, кому верить! Я бы тоже начал разрушать, но моим сослуживцем оказался Клаус.

«Представьте, - сказал он, - у близкого человека рак. Что вы сделаете? Конечно, для начала следует устроить разнос за то, что обещал быть здоровым и не выполнил. Потом надо прогнать его, дабы не отягощал своими проблемами. Так вы собираетесь поступить?»

- Ведро воды на меня опрокинулось, пелена с глаз упала, Клаус же продолжил: «Измена страшней онкологии, безнадёжней психопатий. Ваши родители больны: он – клятвопреступлением и прочь, она – виной прелюбодеяния. Это – единственный повод для развода». *

- Как вы сказали? – Спросил «врач».
- Не я, - отвечал Лампрехт. – Клаус говорил, её муж. «Самое ужасное, - он подчеркнул, - не прелюбодеяние, но вина, которую всей жизнью сложно загладить в самом себе: исподволь выскакивает, «метастазами» прорастает».

- Да, понимаю. Сюда же – подозрение. У женщин - комплекс возраста, некрасивости, оставленности. Кто первый заболел, тот спровоцировал другого.

- Примерно так, мой Господин. «Если ваша мама отречётся от вины, - сказал Клаус, - то будет счастлива и сможет вымолить у Господа грешную душу вашего отца. Подобное лишь великой Любви по силам, но делать надо. Вам же, - говорит, - надо гнев одолеть, простив их обоих: отца и ту женщину, молитвенно «ухаживать», будто за душевнобольными. В противном случае зло стократ возрастёт, тем же отзовётся».

- Таково моё дело. Таков мой труд. У мамы инфаркт. У меня отпуск: застать бы её в живых? Ещё есть война, как у всех, бабушка, прогнавшая сына, и напоследок – Клаус. Таким я никогда его не видел. Знали б вы! Он всё способен вынести, ни перед чем не склоняется! Сейчас его нечто ударило. Если отсюда, сжальтесь, благословите.

Двое в недоумении глянули, третья бросила руку на колени.
- Я написала, - легче ветра шепнула Амалия, - До последнего мига буду любить и всё прощаю.

- Прощаешь что? – Как от пощёчины мотнул головой мужчина. – Ты думаешь, Клаус изменил?
- Ничего я не думаю.

- Не было, Мали, потому что не бывает. Вы привезли письмо! Дайте!
Лампрехт протянул Амалии конверт. Она вскрыла, склонилась и выпрямилась, уронив на стол чистый листок.

- Как же, Валентин! Смотри! Псалом № 5.
- Да. Лишь это. - Валентин вышел и вернулся с книгой. - Вот, стало быть, текст послания Клауса. Читаем внимательно.

«Господи! Словам моим внемли, - выговорила сквозь муку Амалия, - уразумей воззвание моё. Вонми голосу моления моего, Царю мой и Боже мой, ибо Тебе помолюсь, Господи. Поутру услышь голос мой, поутру предстану пред Тобою, и Ты увидишь меня. Ибо Ты Бог, Коему неугодно беззаконие, не водворится у Тебя лукавый. И не пребудут беззаконники пред очами Твоими, Ты возненавидел всех, совершающих беззаконие. Погубишь всех, говорящих ложь, кровожадного и льстивого гнушается Господь. А я, по множеству милости Твоей, войду в дом Твой, поклонюсь храму святому Твоему в страхе Твоём. Господи! Наставь меня правдою Твоею, врагов моих ради исправь пред Тобою путь мой. Ибо нет в устах их истины, сердце их суетно, гортань их – открытый гроб, языком своим они льстили. Суди их, Боже! Да отстанут от замыслов своих; за множество нечестия их низринь их, ибо они огорчили Тебя, Господи. И да возвеселятся все уповающие на Тебя, во век возрадуются, и вселишься в них, и похвалятся Тобою любящие имя Твоё. Ибо Ты благословишь праведника, Господи: как оружием, благоволением оградил Ты нас». *

- Здесь написано, - глянула через плечо Лампрехта Анна, «следует читать ежедневно».
- Я буду. – Сказала сидящая за шитьём в уголочке Лилиан.
 - Я тоже. – Кивком поддержал Валентин. – Вы там вместе? – Обратился к Лампрехту.

- Конечно. Едим из одного котелка, спим в одной постели. Откуда наваждение! Понять не могу
- Амалия выдвинула ящик. Поверх столешницы легла карточка, «всплыл» знакомый образ.

- Что это? Нина!!! – Отшатнулся Лампрехт. - Вот уж ей меньше всех проблемы нужны… Даже объяснять не собираюсь!!!
Нет, фрау Мюллер! Много здешних там, особенно – поляков. Знать не хочу, кто сообщил. Следует слушаться Клауса: «Да отстанут от замыслов своих». В противном случае - битьём морды информатор не расплатится. Мы же обретём неприятности.

Как быть? Очень просто: пасквиль уничтожьте, фотографию оставьте. - Амалия послушалась: смяв бумагу, бросила в огонь, и тотчас тихий ангел спустился извне, осенил крыльями, позволил ровно дышать.

- Видишь удар вины? – Спросил Анну Валентин.
- Вижу, Дядюшка, только делать что? Как следовало маме поступить?

- Клаус считает, - отвечал за Валентина Лампрехт, - задавши Господу вопрос, действуй лишь с позволения посредством мира в сердце. Я пробовал. Не всегда успевает сработать. Здесь тоже опоздали, - захотелось справиться стандартным способом.

- Написать теперь, – встрепенулась Амалия, - про всех, про это!!!
- Зачем! – Возразил Валентин. – К чему спешить. Клаус нашёл ответ, отправил тебе. Знает, что любишь и выполнишь.

- Уже! Смотрите! – Маленькая Карин, которую Лампрехт не заметил, подала из-под локтя матери бумажку: «Мы будем читать, выведенная ученическим почерком, легла строка под рекомендацией Мюллера. - «Господи! Словам моим внемли, уразумей воззвание моё».

Правильно так? – Спросила девочка. - До конца всё и все скопируем, а вы отвезёте.
- Почтой быстрее дойдёт, - отказался Лампрехт, - ведь отпуск мой только начинается.

- Понятно, - Карин передала ручку матери. – Объясните тогда, что значит - прелюбодеяние? Совсем плохо, и разве - про нас?

- Да. – Сказала Анна, облегчив задачу взрослым. – Папу оболгали, якобы он хочет уйти в другую семью. Мама написала, будто бы не поверила, однако, несуществующая вина – всё равно боль.

«Прощаю всё; люблю»: так пишут перед смертью или другой невозможностью видеться. Он, конечно, испугался, ведь не знает про оговор!
- Очень сложно, - сунула пальчик в рот девочка. – «Низринь их, ибо они огорчили Тебя» - проще. Верно придумал папа.

До срока взрослеют малыши. Взрослые получаются из маленьких, только прежде нигде не видел Лампрехт столь буквального выращивания. «В разговоры старших вмешиваться не хорошо». «Отстань с глупостями». «Тебе ещё рано». – Подобную отповедь слышат все нормальные дети. Легче эдак, спокойнее, особенно в реалиях национал-социализма.

«Враги человеку домашние его», если не в Господе. Допустим: Мюллер потому и Мюллер, что имеет такую семью, но среди опасностей войны должен быть предел! Хоть в «вольном» городе с «BDM» полегче, нежели в коренных землях, не садовая же калитка заслон: дома говори, в школе – нет! Неужели Карин справляется? Что тогда возраст? Какова мера послушания и условие – быть собой?

- Скоро ужин. – Хозяйка развернула внимание общества «от стихов к прозе». – Но вы, макс, успеете отдохнуть наверху и помыться.

- Благодарю, Госпожа, очень признателен. Однако, поезд - в девять: не успеваю пешком. Следует либо ехать, либо отметиться здесь, начав отпуск.
- Долгим ли он бывает?
-Как обычно – три недели. С отметки вне вокзала дорога включается.
-Кстати, - предложил Валентин, - там можно объяснить после девяти, будто бы опоздал, заблудился. Тогда следующий – в одиннадцать утра.

- - Выбраться из войны и стать буфером на три недели? – Невесть у кого спросила Анна и сама ответила: - иных родителей всё равно не будет. Вот что, - сказала вдруг, - время до занятий у меня есть, деньги - тоже. Могу поехать с вами, чтоб вместе гулять, читать, работать, чтоб простор небес и зелень не поблекли для вас.

- То есть, как? - Лампрехт обернулся и понял, что стул под ним вращается. Лицо девушки возникло результатом смены кадра и, многократно виденное на фото, явилось внове.

Любимое искусство Макса Лампрехта с ранних лет - графика. Даже теперь, когда чёрно-белая реальность разбрызгала в клочья цвета, карандаш, оживая в пальцах, позволяет отдохнуть душой. И главное, конечно, портрет! Мюллеру очень нравится наблюдать процесс обретения образа: особенно в овраге, особенно - женщины!

Для спонтанного рисунка больше годится Пиренейская краса: воронёный блеск волос, томление взора, тайна ресниц. Стандартная немка в этом смысле видится обычной, «серенькой», но что такое?

Лилиан – красивая, очень красива, несмотря на остатки подростковой угловатости, обусловленные протестом отрочества. Амалия – достоинство, мир. Анна – неземная чистота.

- Хорошо! – Сказал Лампрехт. - Принимаю. Знаете, у меня ведь нет сестры и подруг никогда не было, - только товарищи. Можете делать, что нравится, я же буду ловить мгновения кончиком грифеля, фиксировать радость, и отвезу ему! Это восхитительно!

- Здесь новости. – Хрустнул креслом Валентин.

- Ого, дядюшка! Анна вскинулась, поймав его на слове и взгляде. - Вина прелюбодеяния мучает вас? Оказывается, ей под силу не только супругов разлучать, но и другие взаимоотношения портить. Успокойтесь. Ни к чему подобные забавы. Будет совсем невмоготу, выйду за него замуж.

- - Не смейте этого делать! – Сорвался на голос Лампрехт и подпрыгнул, едва ни упав со стула. – Марка 13! Объясните ей, Валентин!
- Как объяснить? – Тридцатипятилетний человек, провалившись в кресло, сделался вдруг стариком.

Отпустив шуточку, Анна ждала чего угодно кроме испуга собеседников. Причём, не оттуда испуг, не от дерзости. Глядят они в едином порыве, осознав нечто: а ну, - малышка прочтёт главу! А ну, - спросит о ней пастора или учителя!

«Когда же увидите мерзость запустения, реченную пророком Даниилом, - написано там, - стоящую, где не должно, - читающий да разумеет, - тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; а кто на кровле, тот не сходи в дом и не входи взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, не обращайся назад взять одежду свою. Горе беременным и питающим сосцами в те дни. Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою. Ибо в те дни будет такая скорбь, какой не было от начала творения, которое сотворил Бог, даже доныне, и не будет».

- После войны следует выходить замуж, только и всего, - сказала Амалия.
- Ты думаешь, - спросила Лилиан, - война кончится тем, о чём пишет Марк?
- Не думаю, а знаю, что замуж благочестивой девушке следует выходить после любой войны, какой бы успешной она ни была.

- Правильно, - выдохнул жуть Лампрехт. – Сейчас нет мужчин, говорящих правду. Предлагая руку и сердце, они ошибаются не потому, что лжецы, а потому, что себе не принадлежат мужчины. Ваш отец, например, где? Каким он может вернуться даже при безоговорочной победе? Ваша мама, выходя за него, не знала, что будет война; теперь это очевидно, а значит, - следует подождать.

- У нас на «домашних вечерах» говорят иначе. – Возразила Лилиан.
- Там – с точки зрения демографии, светского государства, - пришёл на помощь Лампрехту Валентин. – Тут – по Господню Слову и надежде на счастье.

Услугой медведя называют подобную помощь русские, но девочки не заметили «неуклюжести»: должно быть тема надоела, или привыкли до срока «слагать в сердце своём» услышанное.

- «Восхитительная - прекрасная! – Скорчил гримасу Валентин. – Жить без вас не могу! Луну с неба достану!» Три вида обещаний, от которых следует бежать. Даже я, одноглазый филин, их не выполню.

Казалось бы – исчерпан вопрос, только видел Лампрехт, как Анна видела, что увидел он в миг испуга, и, - немедля, должен последовать ответ. Требуется объяснить. Или же никогда не возникнет дружества, не вспыхнет единения, но окрепнет непроницаемостью податливая, "уважительная" стена.

 1.       Assistenzarzt - лейтенант медицинской службы.

2.       Унтерштурмфюрер СС - второй лейтенант.

3.       Здесь - Франкфурт (на Одере).

4.       Вержболово В 1918 году переименован в Вирбалис.

5.       Эйдкунен - ныне Чернышевское Калининградской области.

6.       Рубрикатор - классификационная таблица.

7.       Ратш-бум - (ЗиС-3) советская 76-мм дивизионная пушка образца 1942 года.

8.       Wolne Miasto Gdansk - вольный город Данциг (польский).

9.       Псалтирь в русском переводе Павла Юнгерова.

10.   Евангелие от Матфея. Глава 5. Стих 32.

Продолжение:
http://www.proza.ru/2017/11/16/1903