Новый человек

Двое шли по утоптанной лесной тропе – старик и молодой, оба с корзинами в руках. Непроглядные заросли ивняка по обеим сторонам смыкались над их головами, и длинные жёлтые листья устилали путь. Старик опирался на пружинящий посох с недавно вырезанным узором, молодой шёл легко, глядел только вперед, был грустен и осторожен в шагах.

- Вот и вырубка, - сказал старик, махнув посохом в просвет зарослей, - тут надо сворачивать, вот тут, налево.

Они свернули налево, и вышли к месту, о котором старик часто рассказывал как о своём заветном, любимом: прудик на поляне, образовавшийся в воронке от бомбы давней войны, с берегами и даже дном, устланным нетронутым изумрудным сфагнумом.

- Да, я узнал по твоим рассказам, - отозвался молодой, располагаясь рядом со стариком на склоне, утопая в мох. Сев, откинулся назад, погружая руки в мягкое за спиной, запрокинул голову, глядя в небо, лицо его прояснилось. Старик любовался своим прудом, торфяною его водой, через которую было видно моховое дно, и окружающими полянку березами – уже совсем осенними, льющими свои желтые слезы.

- Хорошо тут, правда? - неуверенно начал старик, глядя на спутника. А почему грибов у тебя так мало?

- Зато все не червивые, - отвечал тот, вглядываясь в воду. Знаешь – продолжил он, - стоит ли тебе говорить… тут погибло двенадцать человек, вот тут, в этой воронке. Это была большая бомба, не менее тонны. Вот тут, прямо под нами.
Старик продолжал смотреть на него, потом отвёл глаза, стало ясно, что место ему уже больше не будет нравиться, отвернулся и сказал в сторону:
- Нет, не стоило.
Получилось сипло, он прокашлялся, достал папиросу, и повторил:

- Не стоило рассказывать. И что еще ты здесь видишь?

- Не стоит раздражаться, отец...

- Не называй меня отцом, сколько раз говорил!

- Да, прости.

Молодой помедлил, обвёл взглядом вырубку, поросшую кустами брусники и молодым березняком, задержался на старых елях в дальнем ее конце, потом вернулся к разговору:

- Вижу, что грибов тут мало, пятьдесят шесть красных, большинство – червивые, вижу что слизень точит брусничный лист по всей поляне, что завтра упадет во-о-н та ель с раздвоенной верхушкой – болото окончательно съело её корни. А верхушка раздвоена, потому что клесты сто пятнадцать лет назад резвились на ней и отломили точку роста.

- Ладно, ладно, не продолжай...

Тот послушно перестал, перелёг на бок, и стал вглядываться в лес.

- Отец...

- Ну что?

- Да ладно, ты ж успокоился уже, я вижу. Хочешь, опишу то что вижу?

Старик перевернулся на живот, роняя пепел с едкой папиросы, в упор посмотрел на сына, увидел в его глазах уже привычный блеск, ответил:
- А давай.

- Вот слушай…. Он замешкался, оглядывая поляну, вырубку, небо и отца, с нетерпением смотрящего на него.
- Во-первых, ты сейчас лишь чуть напряжен, раздражение ушло, ты сейчас добрый. Березка – которая справа за тобой – откликается на тебя, ты ей близок, она не чувствует в тебе врага – а ведь чувствовала поначалу, краснела. Знаешь, как это выглядит? Ты окутан переливающимися полотнищами ауры, их двести шестнадцать, все разных цветов и разного напряжения. Нет, напряжения тебе, пожалуй, не понять... А у березки их всего два - простые слои, и один из них переплелся с твоим восьмым, - со слоем спокойствия, он бирюзовый, а у нее – белый. Если представляешь северное сияние – вот что-то похожее на него.

Отец слушал, он привык слушать эти рассказы, не уставал им удивляться – но привык, не перечил, не доискивался точных обозначений и причин. Причины ему не были известны, как и сыну.
Даже сыну.

- А сейчас у тебя сузился почечный каналец и ты чувствуешь боль в правом боку, у тебя поблёк восьмой слой и изменилось напряжение двенадцатого – березка это почувствовала и... отвернулась... я не умею сказать точно.

- Ладно, оставь меня с моими болячками; давай – вокруг.

- Да, вокруг. Прости – тут очень интересная связь муравейника (под нами небольшой земляной муравейник) со старым военным железом. Подожди... Хм. Да, я потом, как-нибудь, если смогу объяснить… В общем, вкратце – оказывается их королева – муравьиная, я имею в виду, их королева предпочла устроить свою родовую камеру рядом с остатками медного капсюля потому что... Ну, в общем – оказывается у них, у муравьёв, взыграла генетическая память о временах, когда они приурочивали свои постройки к выходам медной руды – это интересно. Да-а-а… Потом расскажу об этой связи; это, как я сейчас вижу, очень давнее: сто шестьдесят – сто шестьдесят пять миллионов лет. Здорово!
Молодой мужчина прервался, задумчиво посмотрел как будто сквозь отца, по лицу расплылась улыбка понимания.

- Отец, я счастлив! Как много у меня возможностей быть счастливым – если бы ты только знал!..

- Рассказывай, рассказывай, счастливец. О-хо-хо-хо-хо...
Старик заворочался, помассировал правый бок, сел.

- Ну, вот там – что? – он вытянул руку в сторону вырубки. Собирались тучи, низовой ветер носил их лохмотья, выдавливая влагу в воздух, пока без дождя, чувствовалась сырость.

- Там красиво. Электричество стекает тонкими струями к деревьям, они сжимаются – это как испуг, представляешь? Листья на ветру колышутся, статическое электричество копится на них (да-да, не удивляйся!) и оплывает голубыми каплями, срывается, его уносит, весь воздух им пропитан, скоро и ты почувствуешь запах озона. Это не от грозы; она еще далеко, да и обойдет это место стороной.
Деревья сейчас светящиеся, голубые, а от залежей глины поднимаются целые рои розовых мотыльков, их кружит спиралью, как дым над трубой, и уносит вверх – этого вы пока не поймете, не стану объяснять. А вот...

- Интересно, насколько ты меня старше? - отец задумчиво пожевал бумажный мундштук, оглядывая серую ветреную поляну и несущиеся над нею тучи.

- Около семнадцати тысяч поколений, отец, не меньше.

- Это уже новый вид, сынок, это много. Кстати, как это – "около"? Ты – и не знаешь?

- Не переоценивай, тут вопрос посложнее диагностики твоего пиелонефрита. Понимаешь...

- Не понимаю. Ничего не понимаю. Рассказы твои слушаю, картинки – воображаю, а понять – нет, никак, сын. Я вообще не понимаю, что случилось в позапрошлом октябре с тобой, - что, почему, отчего?.. Этого даже ты не понимаешь, а я и подавно. При всех моих научных регалиях, которые оказались... после того, что ты рассказываешь... Эх-х-х, к чёрту все!

Он встал, тяжело опираясь на посох, рука соскользнула, но сын – конечно же! – успел подставить свою. Старик оттолкнулся от неё, заходил вокруг прудика, по щиколотку утопая в сфагнуме, теребя длинный ус.

- Успокойся, отец, ты начинаешь фонить, я не вижу из-за тебя неба.

- Что, что я начинаю? – старик резко остановился, обернулся к говорившему.

- Фон, отец, это что-то вроде ауры, но на другом уровне – мне не объяснить, увы. Энергетические поля третьего порядка, они только у людей, продуцируется некоторыми нейронами коры головного мозга. Ты раздражён сейчас – и тебя окружает большое тёмное облако, всё живое вокруг это чувствует, ты сейчас один, тебя боятся, трава вот даже посинела. А, ладно, не буду забивать тебе голову.
Не знаю, отец, что со мной случилось тем октябрем, не знаю. И я не знаю, и ты не знаешь, и весь твой институт не смог узнать. Институт... Хорошо хоть ты сумел всё это замять, ничего не выплыло наружу. Сейчас вояки бы меня держали в бункере, заставляли топить чужие корабли "силой мысли" – так они это называли, да?

- Да, так и называли. Мне стоило трудов, ага. Мне репутации это стоило – и ты прекрасно это знаешь, чёрт подери! Мне много чего это стоило: репутации, кресла, оклада, со мной не общаются, меня называют шарлатаном, мне до сих пор звонят из газет.

- Отец, я всё знаю, успокойся. Репутация ученого останется за тобой, твоих трудов никто не отменял, а оклад это не страшно. В смысле: со мной – не страшно.

- Не надо, не надо мне этого предлагать! – старик разнервничался окончательно, меряя шагами мягкий берег пруда, краснея и теребя усы. Сын смотрел на него снизу вверх, любуясь переливами цветов вокруг головы отца, всполохами полей, напряжением никому, кроме него самого, не видимых струн.

- Что – опять предложишь создать деньги, да?

- Да, ведь ты их заслужил. Есть купюра? Хорошо, я попробую на память. – Он поднял одеяло мха, сгреб кучку земли, очищая её от корней, добавил песка, зачерпнул для нее немного воды и окропил сверху, накрыв холмик ладонью. Треск разрядов и мгновенный жар опалил его руки, он покопался подо мхом и достал несколько грязных, но очень правдоподобных купюр, протягивая их отцу.

- Возьми, они настоящие, - он хитро улыбался, - с разными номерами.

- Да тьфу на тебя! – Старик в сердцах и правда плюнул себе под ноги, выхватил бумажки и разорвал их. – Господи, когда же ты повзрослеешь! Кстати – а что ты думаешь насчет Бога? Даже странно как-то – я ни разу тебя...

- Он есть, - был краткий ответ. Сын смотрел на него ясными глазами, в которых уже не угадывалось иронии.

- Ну... ну, знаешь...

- Ты сядь, отец, и так уже ноги отекли у тебя, сядь. Давай лучше я продолжу: вот смотри туда. Сын указал на тропу, по которой они сюда пришли. Старик присел, оглушённый, не понимающий чего от него хотят, механически повернулся к дороге.

- Наши следы тут останутся ещё дней на десять, если повезет с активностью Солнца. Если будет большая активность – а сейчас она нарастает, но предела я не могу вычислить, там в ядре, знаешь ли... Не важно. Так вот, сейчас наши следы – как гипсовые слепки в земле, темно-синие, с искрами; это остаточная энергия распределилась по кривым первичных полей. Они видны, понимаешь? Думаю, часа через три тут пройдет волчья семья (они сейчас неподалеку) и эти следы увидят. Не те, что ты видишь, а те что я вижу – они увидят их издалека, а не почувствуют нюхом, как принято считать – и обойдут. Ну, то есть, по запаху они тоже увидят... Хорошо, не стану описывать, как можно увидеть запах.
Он рассмеялся, а отец сидел, уставившись на почти незаметные в траве следы, думая об услышанном.

- Нам не о чем говорить с тобой, сынок, - язык его с трудом повернулся, чтобы выговорить это. Да, не обижайся, незачем. Я даже (он отвел глаза) я даже не могу передать тебе свою… мудрость, что ли – глупо звучит, понимаю.

- Жизненный опыт – ты хотел сказать? Ну, в общем, да. Мне хуже, отец.

- Не называй меня отцом! – Старик развернулся к сыну, в глазах вспыхнуло нехорошее. Какой я тебе отец последние два года, какой?!

- За-ме-ча-тель-ный! – продекламировал тот нараспев, обнимая старика за плечи.

 – Ну и что, что я знаю больше тебя? Не переживай, отец, не стоит. Да, я много чего могу, и порядочно знаю, но мы будем общаться с тобой до тех пор, пока ты этого хочешь, а не я.

Старик покорно слушал его, кивая невпопад, согнувшись под тяжестью сыновней руки на плечах. Он вспоминал, который уже раз, как тогда, два года назад, увидел сына выходящим из ванной с каким-то странным выражением лица, и сын тогда сказал ему:

- Папа, у тебя завтра начнется почечный криз, я вызываю врача, - и врач приехал через короткое время, хотя сын так и не подошел к телефону.
Сидел, строчил что-то за отцовским столом, с ужасающей скоростью, потом перепроверял на компьютере, потом компьютер отказал, а сын долго и страшно кричал, обхвативши голову руками, пока не стали звонить в дверь соседи. Он сказал тогда:

- Папа, что-то случилось со мной, я всё... я всё знаю... - и потерял сознание на пару часов.

Получилось так, что они лежали в одной больнице, на разных отделениях. У сына, конечно же, ничего не нашли, только с томограммой вышла накладка: прибор сломался сразу как голова пациента оказалась в его кремовых объятьях, а прибор был дорогим, чуть ли ни единственным в городе, и про пациента в связи с этим забыли.

- Отец, я начинаю большое дело, - сказал сын, показывая ему отпечатанный набросок под заголовком "Общая теория волновых функций. Введение. Волновой функционал первого уровня - субкварковая постоянная" - и отец забрал его к себе в Институт, где...

Вспоминать расхотелось. "Мракобесие", "проталкивает сынка", "лженаука", "шаманство"... Потом появились, как по волшебству, военные и предложили неограниченный грант. О таком отец, будучи уже много лет директором Института, и не слыхивал, но сын стал, по их обоюдной договоренности, "валять дурочку", и военные отстали.
Потом сын долго еще что-то писал - непонятное, никем не понятное, выдумывал новые математические знаки, периодически сообщая отцу то "Я открыл новую математическую логику вчера, после обеда", то "Риман, оказывается, прав, но многого недодумал" и еще что-то в этом роде, но скоро охладел. Замкнулся, пробовал писать картины, но вскоре, заявив, что "у вас так мало красок", охладел и к этому...
Они часто гуляли, сын рассказывал ему о том, что он видит, о том, что лежит (и даже - лежало) у них под ногами, о взаимодействиях всего со всем. Отец часто его не понимал, точнее - почти никогда не понимал.
Прошел год, полтора, неожиданно в прессе распространилось известие о том, что в их городе за год не зафиксировано ни одной смерти от рака, и отец спросил у сына - ты? Тот ответил, немного подумав - с моей помощью, скажем так, но в основном - они сами себе помогли, просто раньше не знали как, но больше я этого делать не буду.

- Почему? - спросил отец.

- Нельзя, - было ему ответом, - мне не позволят.

- ...Так, стало быть, говоришь, Он есть, - переспросил отец, ложась в отсыревший мох. Он успокоился, надышавшись густого воздуха леса, расслабился и созерцал.

- Давай, папа, лучше о птичках, - ответил сын, кивая на унылый треугольник чаек, возвращавшихся с сельской свалки к заливу. Они знаешь, какие интересные - у-у-у-у!...