Священный лес или Голливуд, роман, гл. 25-26

25.

Хэмфри не ждал их. Но и мальчишки в вестибюле не было.
- Господин Сапен повез его в госпиталь сам. Лично, - серьезно и уважительно отрапортовал высокий и очень широкий в плечах охранник. – Кровь не унималась. Господин консул повез его лично.

Они оба сердечно пожали охраннику руку, как бы молчаливо признавая его членом своего союза по спасению несовершеннолетних беспризорников. Потом с облегчением вздохнули и пошли в медпункт. Сначала медленно и степенно, потом – всё ускоряя шаги. В дальнем коридоре уже побежали, Жаклин сбросила туфли, чтобы не стучать каблуками. Подбирала их, почти падая, он поддерживал её за локоть, не давая упасть, тащил вперед, сдавленно смеясь. У двери она неловко тыкала в скважину ключ, он отобрал, чтобы не сломала, и прикрывал ей рот: не смейся так громко, сумасшедшая!

И наконец они туда вломились. В свой медпункт. Пункт – это точка по-немецки. Точка. Пересечение линий. Их судеб. Они уже слишком долго шли параллельно. И наконец пересеклись. И зачем же было так долго ждать? Неужели, чтобы наконец слиться с нею в одно, нужно вначале потерять её? Внутри себя расстаться с нею? Изорвать в клочья все нервы? Чтобы наконец признаться, что это невозможно. Ни секунды больше нельзя вытерпеть. Срывать с неё одежду, обдирать свои свитер и рубаху, как ненавистную кору. Чтобы наконец её тепло уже билось рядом и в нем, и рядом, и в нем.

Он чувствовал себя могучим. Он чувствовал себя великим. Подхватил её, как перо, носил на руках и входил в неё опять и опять. Она уже хохотала и билась в руках, вырываясь. Этот её невообразимый и никогда прежде не пережитый ни с какой другой женщиной конец! Он приводил его в неистовый восторг. Отказаться от неё? Он зашелся от одного воспоминания об этой бредовой мысли. Кто так кончает? Такого же не бывает! Чуть не уронил её, уже обвисшую на руках. Положил на кушетку и боком пристроился рядом. Прижался животом к спине. Она повернулась, подвинулась, обняла его вялой рукой, не давая упасть. Уткнулась в грудь, дышала ровно и спокойно. Будто впереди теперь уже была вечность. Счастье. Нирвана. И вдруг он услышал сам себя:

- Моя жена беременна.
- Что? Кто?
- Мила, моя жена. Беременна.

Наверное, если бы плеснуть кипятком, она бы подхватилась ещё быстрее. Но тогда бы она, наверное, закричала. А так только села, широко раскрыв глаза, и столкнула его вниз. На пол, холодный и затоптанный со вчерашнего дня. В субботу не убирали. Черт. Не всё ли равно. Это не то, что он хотел сказать. - Послушай. Это не то, что я хотел сказать. Я... Мне всё равно, понимаешь? Я хочу быть с тобой. Всё равно. Ну не кричи же так! - Она начала кричать. Зажимала себе рот. Почти засунула туда свой детский кулак и тонко, страшно кричала. Потом начала его бить. Своими маленькими детскими кулаками. Колотить его в грудь. Зубы оскалены. - Ты кто? Ты кто? Что ты со мной делаешь? За что? Чего ты хочешь? В жизни своей - чего ты хочешь?
- Чтобы руки у меня не дрожали! – Он вруг как-будто одновременно и со стороны услышал свой хриплый, страшный голос, звук открывшейся двери и слабый голос Хэмфри:
- Я помешал. О!.. Простите. Дверь не была заперта.
- Я поеду с тобой в Берлин, - дико выпучив глаза, закричала мужу Жаклин.
- Очень хорошо. Я рад, - тот уже выходил. Потом оглянулся на двух голых, стоящих друг против друга со сжатыми кулаками людей и добавил, мелко кивая головой:
Я, правда, очень рад.

26.

Когда жизнь разламывается на куски... Не примеряй к себе. Только слушай. И всё летит к чертовой матери... Не владеешь собой, ни один шаг не зависит от тебя, и все бессмысленно и грязно... Убирайся. Кричит мне: убирайся. Туфли швыряет, подбирает. Швыряет опять. В меня. Мимо. - Чего ты хочешь? – кричит. - Я? - Ты! Ты! Чего ты хочешь? Вечно играть мною?  На поводу держать? Приманку – то заглотнуть дать, то выдернуть. Ты любишь? Кого ты любишь? Себя. Одного себя. И свой страх раскрыться, дать себя понять.  Шаг вперёд и два назад! – Ну что ж ты так кричишь? Я плохой? Так забудь меня. Не ходи за мной, не езди, не звони. Ведь не я же тебя зову. Я уехал. Я уехал навсегда. Не на год. Не я же тебя искал. Чего я хочу? Я хочу быть человеком. Просто человеком. На что-то годным. Чувствовать свою пригодность. Чтобы руки мои не дрожали. Всё!

И жизнь разламывается на куски. И только зло бьётся в висках. И идти некуда, Санин. Твою мать, Санин. Только на твою растакую кухню. Ну не домой же идти! Негодяй, понимаешь? Негодяй! Что ж я такого негодного сделал им? Чем? Тем, что боли никому не хочу? Что детей сиротить не могу? Так сам вырос без отца. Просто знаю, как это! Ну мужик я! Не могу только возле юбки её сидеть и в глаза глядеть. Не то! Не то говорю! Б...! Налей мне, Санин, ещё! Дай мне хоть выговориться. Ты прости, мужик! Ввалился к тебе в субботу. Как мне тошно! Как мне тошно! Я упьюсь сейчас до смерти. Почему надо выбирать? Что я ей наговорил? Идиот! Мне же теперь без неё жить надо...

- Простит-простит. Ты выпей. А что, хмырь её? Зашел, посмотрел и пошел себе? Респект. Молодец! Ну вы даёте, народ! – Санин даже встал из-за кухонного стола с липкой зеленой клеёнкой. Прошёлся по большой кухне. Толстый. Как дирижабль среднего размера, – шутили на работе. Когда искал его кто, всегда говорили: «Вон он – Санин, Юрий Васильевич. Тот, что как дирижабль среднего размера». Дома в спортивном трико ещё больше похож. Около пятидесяти. Седой. Где ещё что растёт – только седина. А череп загорелый. Да и лицо. Круглое. Почти без морщин. Молодое, загорелое. Как оскалится – зубы блестят. Кажется, что ещё можно жить, когда на него глянешь. Не всё потеряно. На всех так действует. Как кого прихватит, так к нему. Скорая. В неотложке – неотложка. Для внутреннего употребления.

Сегодня он только тише, чем обычно. Обычно ещё и анекдотами сыплет. Не хочешь – рассмеёшься. А сегодня притихший немного. Или много? Ведь даже Вадим заметил:
- А ты что, впрямь приболел? Я тебе звонил, думал дежуришь сегодня. Сказали – болен, нету.
- Да так. Пустяки. Давление скакнуло. Уже лучше.
- А где Мира? Дети?
- Поехала тёщу проведать с младшими. А мы с Петрухой задачки решаем. На хозяйстве, значит, - он слегка сдвину плечи и как будто смущенно развел руки.

Тут беспорядок на кухне и бросился Вадиму в глаза. До того не обратил внимания, занятый своею бурей. Гора посуды в раковине уже трёхдневная, не меньше. Ещё и стол завален. Половину хозяин, видно, освободил. Просто сдвинул на край без разбору, вот и всё дело. Добавил в натюрморт со вчерашними тарелками задачник по физике, а теперь ещё и стакан, и колбу со спиртом. В колбе держит. Ещё бы реторту завёл. Алхимик. Аристократ.
- Да вы тут чего?.. Мирка что, ушла с твоими?
- Ч-ч-ч-ч! – зашипел Санин и выставил на Вольшова указательный палец. – Тут все – мои. Чужих нету. Э-э! Ты это... Нет! У меня все дети – мои. И выбора, извините, никакого у меня нет. – Это он, конечно, не Вольшову сказал. Свой внутренний монолог просто вывел наружу. Вадим понял. Не возразил. Только локоть возвёл на стол и оперся подбородком: дела.
В дверь заглянул Петруха. Лет двенадцати пацан. Рыжий. Худой. Но всё-таки свежей, чем прошлый раз. Тогда он Вольшову совсем синим показался. Даже веснушки какими-то серыми были. Теперь сверкают, даром, что зима.
- Заходи, Петруха, говори, - махнул, приглашая, Санин. – Поздоровайся.
- Я задачник возьму. Здрасьте, дядь Мить, - он подошел и спокойно подал Вольшову руку.
- Здоров, - ответил на неожиданно крепкое пожатие Вадим и глянул на Санина, кивая: каков, мол. Санин стоял подбоченясь посреди разгрома и довольно смотрел на мальчишку, потом тряхнул головой в ответ: что, видал? А говоришь: мои-не мои. Тут не моих нет. Потом обратился к Петрухе:
- Ты про лодку-то задачку понял? Закон сохранения импульса. А про маятник посмотри в Википедии «Параметрический резонанс». Если не разбешься...  напрягись, сразу не беги спрашивать. Подумай. – Потом глянул на Вольшова, - А то моду взяли: если не понятно, значит плохо написано. Никто не подумает: «Может, я плохо соображаю?» - И опять к Петрухе: - Ну, давай. Работай.
- Может, мне посуду помыть? – спросил мальчик и немного смущенно покосился на Вадима.
- Нет! - строго и быстро выпалил Санин, как будто это был продуманный принципиальный вопрос жизни. – Посуды тут – завались. Ещё три сервиза на антресолях. На черта три сервиза людям? Я даже не помню, какой они раскраски, вида, то есть. Вот и вспомню заодно. А эту выкину к едрене фене! Посуда! Проблема ещё мне! Иди, учись. И купим завтра посудомоечную машину. Посуда! Пфи! Мы мужики или зачем?
Довольный лихо закрученной фразой, он потрепал Пертуху по голове, ласково вытолкал из кухни и закрыл дверь. Подождал пока шаги затихли в коридоре, и хлопнула дверь детской. Потом повернулся к Вольшову:
- Никакого выбора нет, друг мой Митя. Это вы его себе придумываете. Есть граничные условия. Жизнь задаёт нам задачку и граничные условия к ней. Всё. Надо решать. Жить, то есть. Это очень просто, на самом деле, если самим не придумывать, а принимать то, что есть.
- У тебя сколько неоконченных высших? Два?
- Три.
- Физика, медицина и... ?
- Философия, - подсказал Санин. – А почему они, собственно, неоконченные? Диплом мне что ли по истмату писать было? Я узнал всё, что хотел, чтобы любить красоту мысли, и научился учиться. Ты тут разорялся насчёт «быть на что-то годным», так я тебе скажу, что я себя от отсутствия бумажек не чувствую негодным. Монографии профу Корабельникову я пишу. Да-да. И без лишних просьб упоминаю себя только в благодарностях «за плодотворную дискуссию, без которой эта книга никогда не увидела бы свет». Да и вашему брату к аттестациям статьи... да-да, не поднимайте брови, сэр. А нынче вот и докладец готовлю сексопатологу Королькову. Хочешь взглянуть? Изволь. – Санин откинул клеёнку и вынул из ящика стола листок в клетку с неразборчивыми синими каракулями, - Это его тезисы. Чепуха всё. Причем, чепуха не по форме,  по сути. Вредная. Я ему передовой сделаю докладец. Эпохи сексуальной революции.
- Дай хоть взглянуть, что громишь, - Вадим потянулся за листком.
- Что, протрезвел, ожил что ли? Простит она тебя. Если любит – простит, а не любила б, так и не взвилась бы, поверь.
- А твоя?
- Моя вернётся. Сегодня-завтра ещё постоит в позе змеи и вернётся. Выбора-то нет. Что она без меня? То же, что и я без неё: ничего, пустое дело. Мы с нею – двойная звезда. Друг вокруг дружки вращаемся. Думаю целый день только о ней. Голова чуть не лопнет. Хорошо, хоть ты пришел, глупостями своими отвлёк.
- Да пошёл ты, Санин!
- А что, не так? Ты и сам уже понял. Не ерепенься. – И добавил немного некстати: - Да и чего там у тёщи-то сидеть, в трамвайчике, когда здесь в центре хоромы профессорские.
- Да, повезло тебе. И с хатой. Сказать нечего.
- В каком смысле повезло? Что отец мне оставил, не сам я купил? А в чем ещё повезло? С женой? С работой? Детьми? Друзьями? Ты что, серьезно считаешь, что это везение? Случайность?  А другим просто не везёт? Веришь в это серьезно? Но мой брат родился в этой же квартире, у того же отца. Где он теперь? Душу дьяволу продал. – Санин выставил вперед указательный палец и на секунду замолк. - Что, не так? Он что, на самом деле в коммунизм верил, в истмат этот ср...ный? И учился блестяще, и защитился. В ГБ подался? И что теперь? Запойный алкоголик с циррозом печени. Ни жены, ни детей. А уж друзья... О, да! Все один в один. Близнецы и братья. Повезло... Как же.
- Что ты хочешь сказать?
- Я, друг мой Митя, всегда говорю то, что хочу сказать. Положение у меня такое. Самостоятельное, - Санин сел к столу, взял в руки грязную тарелку, критически посмотрел и поставил назад. – Я не толкаюсь у кормушки. Наоборот, всем раздаю от щедрот, так сказать. Потому позволяю себе говорить, что хочу. И имею время думать. А потому – имею что сказать.
- Ну давай. Скажи. Например, что мне делать – скажи. Аморальному такому...
- О! Мора-аль, - протянул Санин с видимым удовольствием. – Это как раз к тезисам, к докладу моему, Королькова то есть... Дай сюда, - он отобрал лист с тезисами, который Вадим теребил в руках. – Фантом это релятивистский, мораль  ваша.
- Наша. Ага. А твоя?
- Я нравственностью довольствуюсь.
- Что, такая уж драматическая разница?
- Весьма.