Ранетки. Ольга Ланская

" Никогда не глядите в прошлое. Оно может оказаться еще страшнее и неотвратимее, чем наше будущее ..."
И странная фраза эта, преследующая меня уже не один день, возникла не случайно, хоть проста и понятна каждому. Быть может, по-своему. Но не в этом суть.

Беду горькую, невольное это открытие моё нашла я там, куда решила нырнуть поглубже, в чёрные бездны, подальше от сегодняшнего мрака, где ползают какие-то безродные сороковушки, отбирающие у 80-летних сладострастных кино-старцев их нажитое имущество и бывшую кода-то честь, где тысячи наших (!) бомб взрываются над чьими-то головами, и  за тридевять земель от нас гибнут наши парни, где распроклятый наш газ в каждой квартире по новомодному пришнурованный к плитам хлипкими резиновыми шлангами, по чьей-то дикой прихоти, заменившими прежнее прочное металлическое соединение домашних печей-плит с магистральной трубой, -шлангами, из-за которых  то там, то сям вспарывает  наши дома, унося безнаказанно снова и снова жизни людей в никуда.
 
Подальше от того, где не стало ни врачей, ни учителей. И одичало общество, и пошли по чистейшему кристаллу изничтожающие всё трещины…

Решила нырнуть  в надежде окунуться в свет, которым мы жили.

Мы жили, завёрнутые в него, как в кокон.
 
Мы дышали им, мы им говорили, и каждый из нас нёс в себе его, этот неземной, этот духовный свет.

Мы сами были будто сотканы из него, в нем было всё – и Победа, и белозубый солнечный Гагарин, и Валя Терешкова, и ленинградская сирень, и иркутские тополя, и старая Москва с садами по окраинам – её вишни-яблони, её крыжовник и земляника, пироги за пятачок в любой мороз – горячие и сытные.

И мурманский копченый палтус, и тихоокеанская икра:
– Смотри, не перепутай, – говорила мне вслед мама. – Паюсной купи, а красной не надо!

И Дом Качалова ещё долго стоял на углу неподалёку от храма Большого Вознесения, где венчался любимой своей Наталье великий Пушкин…

Что физически объединяло нас в великий народ, кроме этого общего света?

Железная дорога! Не смейся. Да, она. Да самолетные трассы, соединявшие самые медвежьи углы, куда и рельсы-то не доходили.

Самолеты и Великая Железная Дорога – общедоступные, общенародные артерии, делавшие великую страну единым домом.

…Я, вот, всё думаю, почему перестройщики начали с разгрома детских садов-ясель? Они начали с этого чуть ли не раньше, чем стали втюхивать народу свои ваучеры - по 25 рублей за штучку…

И захотелось мне уплыть от этого подальше, и нырнула я в глубины, как оказалось, неизведанные.

А мечтала я снова солнечным ранним утром, когда спит весь город, пробежать до лодочной станции на Ангаре, разбудить лодочника птичьим голоском своим:
– Просыпайтесь! Мне байдарка нужна!

И он появлялся откуда-то – заспанный, спутанные кудрявые каштановые волосы, синие глаза, щурящиеся от яркого утреннего солнца   – как много тогда было синих глаз! Даже Эдита Пьеха пела всему Советскому Союзу о ленинградцах, голубоглазых в своём большинстве…

Я гребла вверх по упрямому, как и мой характер, течению, к плотине, затем спускалась по стремнине вниз, возвращала байдарку.

Лодочник ни разу не ругнулся, что ему помешали спать, воспринимая меня как неизбежную часть своего бытия. Потому, наверное, что был он стар и мудр, и было ему уже лет 26…

А потом – часы и часы в институте – латынь, французский, английский, факультативно – китайский, часы в лингофонном кабинете, в кинозале, с обязательным синхронным  – твоим, не чьим-то! – переводом, всеобщая история искусств, военная кафедра, медицина и обязательное тончащее знание страны, которую изучал особо…

А потом – до спортзала – вкусные гренки, испеченные  Аллочкиной мамой. И древний Севочка в кресле и тёплом пледе, посмеиваясь, видимо, вспоминая свои гимназические лета, с удовольствием переводил за нас домашнее чтение – нам так далеко было до французского профессора Данилевича!
 
А он переводил, жалея нас и давая нам пару лишних часов подышать свежим воздухом.
 
И в саду под его окнами мы играли в настольный теннис.
И розовеющие ранетки смотрели на нас…

А потом – снова институт, спортзал, гимнастические снаряды – мы уже члены сборной, гордость института, еще не знавшие, что через год – два растащут эту гордость по замужествам, и всё изменится, и поменяет Земля полюса, освещая и оберегая нас иным светом.

Перед каждой переменой надо бы постоять, как у могильного холмика, но никто не сказал мне этого.

И мы мчались дальше, не замечая, как теряем в этом беге то одного, то другого И новые луны и новые солнца ослепляли нас.
А однажды мне пришлось остановиться.
И бросилась я от окружавшего меня горя-беды головой вниз, продираясь сквозь мрак к тому свету, который подсознательно вёл меня всю жизнь.

И трупы стали всплывать мне навстречу, и, не поняв, уходила я всё глубже в бездну, а они темными молчаливыми коконами уплывали куда-то мимо, пока живой голос Роксаны не привел меня в чувство:
– Да, я помню этот сад с ранетками, где вы с Аллочкой играли перед гимнастикой в теннис… А ты знаешь, что с ними стало, когда профессор умер?
– Нет…

И померк свет.
 
Вот тогда я решила не касаться прожитого, не убивать его нынешней чернотой и безлюдием, вспомнив, что уже трижды с начала нового века качнулись полюса Земли …

(Наброски, Санкт-Петербург)
2017